"Время встреч"

Дом был прибран, словно кто-то интуитивно ждал возвращения Саске, — вымытые полы, новые занавески на окнах, отсутствие пыли на книжных полках. Обычно Карин делала уборку, зная, что муж вернется домой в дурном расположении духа. Ее уловки не помогали — Саске вообще не понимал, как чистота квартиры может повлиять на его настроение. Так и сейчас: интуиция жены вызвала только неприязнь. Никого не было, и Саске не спеша стал ходить по собственному дому — то мысленно прощаясь с вещами, то обещая кому-то, что все будет хорошо, то осознанно обманывая, что на этот раз он вернулся сюда навсегда. Мысли, словно волны, набегали друг на друга, путались и не давали успокоиться. Ложь была самая сладкая. Саске представлял, что бы мог подумать Наруто, если ни завтра, ни через неделю, ни даже через месяц он бы к нему не вернулся. Послал бы кого-нибудь из своих разведать, почему друг нарушил данное слово? Послал бы, с завистью к самому себе соглашался с собственными предположениями Учиха. Эти мысли разрастались не в радость. Скорее, они замещали то, о чем он старательно до поры до времени не думал. Наруто был как громоотвод от того, каким Саске мог стать, отдайся он во власть своих настоящих эмоций в полную силу. И если бы Узумаки оказался рядом, все могло бы произойти иначе, но в данный момент друг находился в стране Огня, и Саске не видел иного для себя спасения, как старательно воспроизводить в мыслях бережно хранимые воспоминания: каждое слово Наруто, каждый его жест, улыбку и даже то состояние, когда тот злился. Учиха не смотрел на фотографии жены и детей, что были вставлены в рамочки, и так же, как и все остальное, оттерты от пыли. Он старался не думать о Карин, не думать, как прошли рядом с этим человеком более девяти лет его жизни, старался представить, что она ему чужая, а чужие могут делать многое из того, что не должны позволять между собой родные люди. И все равно злился — тем животным неудержимым чувством, что в свое время активизировало проклятую печать до такого состояния, что Саске прекращал себя контролировать. Он вышел в кухню, попил воды, умылся и выглянул в окно. Во дворе стояла тишина — ни соседок-толстушек, что неизменно занимали лавочку, ни ребятни, что гоняла мяч по произвольному полю, ни другого люда. Внутренне Саске содрогнулся. Он представил, что может произойти в этой абсолютной предвечерней тишине, и его жизнь всеми своими основными событиями пронеслась перед глазами, а затем рухнула. Безудержно и бесцеремонно покатились под откос все прожитые семейные годы, все радостные и печальные события, все надежды и чаяния, даже разочарования - и их не пожалели дикая злоба и немое отчаяние. Не зная, что делать, не представляя, что говорить, Саске вернулся в зал и стал кругами ходить по комнате, не поднимая взгляда на такие привычные стены, мебель, картины, коврики. Через пару минут страшная картина его вопросов и его возможной мести постепенно начала расплываться, заменяясь на стоящего у развилки Наруто... Наруто стоял на развилке и в десятый раз проверял содержимое походного рюкзака Учихи. - Это тебе пригодиться - возьми, и еще вот это. А это я, пожалуй, заберу. Вот, еще возьми! - Наруто, зачем мне ножницы? - А разрезать что-нибудь? - Нож. - Нет, возьми, все равно пригодятся. Он нервничал и все никак не хотел отходить от несчастной, уже вдоль и поперек перерытой сумки. Саске начинало казаться, что Наруто уже никогда не отпустит его, что ему так и придется вечность стоять над ним и смотреть, как он сортирует то, с чем Учихе жить последующие два дня. Хикару не отходил от них ни на шаг. Получив строгий наказ держаться всю дорогу с Наруто, он исполнял его со всей ответственностью лучшего шиноби. В целом все его поведение смахивало далеко не на пятилетнего мальчика, а как минимум на двенадцатилетнего подростка. Пока напарники передвигались по стране Птиц, их часто выручало то, как Хикару интуитивно ли или же по одним ему слышимым звукам задолго до столкновения с охраной или патрулем предупреждал своих старших товарищей об опасности. Выяснилось, что он умел использовать дзюцу огня и земли, но не мог вспомнить, откуда у него такие умения. На все расспросы, кто его такому научил, мальчик лишь пожимал плечами, а порой и пугался любопытного напора взрослых, так что, в конечном итоге, Саске с Наруто прекратили попытки узнать, решив оставить выяснение таких деталей до Конохи. - Ну, вроде бы все, - наконец-то смог оторваться от рюкзака Наруто. - Неужели? - Не ерничай. Меня через две мили свои уже встретят, а тебе одному идти. Все так и не хочешь, чтобы я с тобой кого из ребят отправил? - Нет, - Саске покачал головой, надевая на плечи рюкзак. - Береги Хикару. Они встали друг против друга — молча, смотря глаза в глаза, не отводя взгляда ни на секунду. Саске чуть повыше и даже, казалось бы, чуть помоложе коренастого, широкоплечего Наруто. Была неутолимая жажда запомнить все до мельчайших деталей — цвет глаз, ресницы, нос, губы, а затем размах плеч и то, как чуть ниже ключиц съехала футболка, обнажая под собой тонкую сетчатую броню. Жилистые руки в шрамах, при мысли о которых моментально вспоминалась ночь в доме Томо и Аи, бедра, задница... Саске усмехнулся, не скрывая своего скользящего по телу Наруто взгляда. Мыслей много, очень много. Так много, что идет кругом голова — что было, что еще недавно ощущалось, что предстоит впоследствии и будет ли то, о чем думается. - Тут ребенок, - тихо, буквально одними губами предупредил Наруто. - Ну, я ж не дурак, Узумаки, - и обнял, прижал к себе... От воспоминания тоскливо защемило сердце. Саске, стоя у окна, сидя на котором он провел в размышлениях не одну свою ночь в этом доме, физически ощутил присутствие Наруто рядом с собой, тепло его тела, его дыхание на своем плече, руки, крепко обхватившие его спину, нежелание так скоро, как пришлось при ребенке, размыкать объятия. Захотелось поверить в иллюзию и обнять в ответ, но от невозможности совершить это, казалось бы, простое действие, сердце еще сильнее зашлось, сдавливаемое невыразимой безысходностью о том, чего был лишен долгие годы и о том, за что еще придется бороться. «А не зря ли?» - промелькнула мысль и погасла, сбитая другой, зажженной в один миг: «Если хотя бы один день своей жизни был счастлив, то потом не устанешь бороться за это счастье снова и снова». Перед глазами проплыл образ Кадо, в лице которого смешались многие люди, о которых сейчас Саске сейчас вроде бы и не думал, но которые неуклонно плавали в чане его разбивающейся на куски прежней жизни — отца, матери, Томо, Аи и даже брата. И непонятно чей голос произнес слова: - Если два разумных взрослых человека хотят быть вместе — они будут вместе. Дверь за его спиной хлопнула. Саске вздрогнул и обернулся — на пороге стояла Карин. С продуктовыми сумками в обеих руках, с собранными в конский хвост волосами, в очках, она была такой родной и такой до боли знакомой, что на мгновение Саске показались все пережитые до этого события дурным сном: исчез Наруто, растворился Хикару, не умирала Сакура, не было всех этих миссий и притонов, и рассказов о погибших детях. Ничего не было, и в тоже время было. Все было: девять лет ушедшей в никуда жизни, полное отсутствие счастья, разодранное в клочья тело Харуно, постоянный страх потерять Хикару, увидев своими глазами его смерть — ту смерть, о которой рассказывал Наруто, знавший о зараженных детях, о многих десятках детей, которые ни в чем не были виноваты, кроме того, что являлись отличным материалом для чьей-то больной фантазии, для чьего-то извращенного желания. Саске смотрел в глаза жены и видел тот вечер на вокзале, когда на него напали в парке: зачем? Вернуть? Предупредить? Напугать? - Твои ребята были? - вслух задал вопрос Учиха. - Саске, ты о чем? - не поняла Карин, но сумки тут же выпали из ее рук, и она с визгом бросилась прочь из комнаты — наверх, на второй этаж, в необдуманной надежде скрыться в спальнях. И этот крик, буквально вопль, объяснил для Саске все. Ему больше не надо было спрашивать, не стоило надеяться. Все, что хотел, он понял по тем ощущениям, что за какие-то пару минут испытала его жена — ощущениям страха от того, какой в данную минуту оказалась чакра Саске — страшнее любой проклятой печати, хуже любого самого необузданного гнева. Добежать до второго этажа Карин не успела. Саске в пару шагов одолел то расстояние, что их разделяло, и, схватив жену за распавшиеся по плечам волосы, рванул на себя, сдернув с лестницы. - Саске, не надо! - завизжала на весь дом Карин. Были в ее голосе и страх, и признание, и оправдание, и ужас от того и другого. Она боялась всего — себя, мужа, того, что случилось, и того, что могло еще произойти. Карин билась в жестком захвате Саске, царапала содранными ногтями его руки в бесполезной попытке освободиться. - Я задал вопрос! - голос Саске тоже срывался на крик, только в нем бушевал далеко не страх, а спавшая все эти тихие семейные годы злоба. - Саске, не надо! - словно не слыша его вопроса, повторяла одну и ту же просьбу Карин. Учиха подтащил упирающуюся жену к застеленному выстиранным пушистым покрывалом татами и с силой кинул на него — так, что Карин отлетела к стенке и с глухим звуком ударилась о нее до того, что перед глазами все потемнело. - Применишь на мне свои фокусы с чакрой — я тебя растерзаю, - пообещал Саске, наблюдая, как жена забилась в угол, пережидая накативший на нее приступ тошноты. Это было страшно. Саске тяжело дышал, стараясь справиться с непонятно откуда накатывающим на него безумием. Он изо всех сил пытался контролировать свои эмоции и с ужасом понимал, что до конца так и не может этого сделать. Глаза жены — человека, с которым прожил не один год, человека, которого собирался терпеть до конца жизни, человека, которому дал слово всегда быть вместе, даже если... «Даже если ко мне вернется Наруто...» ...эти самые глаза сейчас смотрели на него с такой животной затравленностью, что хотелось взять голову Карин в руки и расколоть на две половинки, раз и навсегда стирая ее предательство, ее неуемную глупость, от которой пострадало столько людей... столько дорогих ему людей. - Твои были люди? - переводя дыхание, задал вопрос Саске. - Какие люди? - голос Карин плаксиво дрожал. - На вокзале, там, где дилижансы... В парке. - Я не понимаю, о чем ты... - Не ври! - его трясло. - Думала напугать? Думала, не поеду?! - Нет! Нет! Не знаю! Я не понимаю, о чем ты! - она вскочила с татами и, напуганная чакрой мужа, кинулась в сторону двери, не оценив того, что бежать ей уже было некуда — со всех сторон у Саске была возможность ее достать. - Рыпнешься еще раз - и я тебя убью, клянусь! Зрачки у Саске невольно постепенно краснели, наливаясь злостью и чудовищной местью, скопившейся в нем за все те столетия, что жил под гнетом проклятий его клан. Уловив это, испуганная Карин больше не стала кидаться из стороны в сторону и затихла на полу, в углу около книжного шкафа. - Я жду, - предупредил Саске. - Я ничего не знаю, - Карин зарыдала. - Я ничего не знаю! Я не понимаю, о чем ты! Чем больше она отпиралась, чем сильнее схватывала ее истерика и чем болезненней тряслись ее руки, тем бессвязней становились ее слова. Вскоре Карин перешла на крик — то ли в попытке, чтобы ее услышали, то ли просто от страха, то ли потому, что уже плохо контролировавший себя Саске невольно начинал воздействовать гендзюцу на окружающее пространство. - Я не буду! Я не делала! Это не я! Кто сказал? Не я! Почему я? Ну, что ты?! Ну, Саске, милый... - скорчившись на полу, она заходилась в рыданиях, хваталась за голову и, выкручивая самой себе руки, снова начинала лепетать бессвязную речь, в которой Саске слышалось только подтверждение его страшной догадки. - Не я! Не знаю! Я ж... Я ж боялась! Как я боялась! Не я! Не знаю! Отпусти меня, Ками-сама! Помогите! Саске с силой ударил ее по лицу, прекращая безудержный ор, который, если бы кто-то в столь страшный час мог слышать во дворе, Карин бы точно пришли на помощь. Но именно в данный момент во всем доме были только они двое — округа пустовала, словно предоставив несчастной женщине возможность сполна расплатиться за все. - Я последний раз спрашиваю, твои были люди? - Саске присел перед женой на корточки. - Спрашиваю только потому, что хочу слышать это от тебя. Мне надо, чтобы ты сама мне обо всем рассказала, как жена мужу, как человек, с которым я... - он задохнулся от нового витка ненависти, что душила, мешая сделать новый глоток загустевшего под гендзюцу воздуха. - Саске, - сквозь слезы попросила Карин, но дотронуться до своего лица Учиха не позволил, оттолкнув ее руку. - Твои? Твои или нет? - заорал он, хватая жену за затрещавшую по швам кофту и мотая ее перед собой словно куклу. - Я хочу знать, зачем ты все это сделала?! За что ты со мной так? Какого черта тебе понадобилось? После стольких лет жизни?! После того, как я столько лет с тобой жил! В этом доме! Каждый раз, раз за разом возвращаясь к тебе! К тебе! От гендзюцу совсем потемнело, словно в квартире на том месте, где висел потолок, сейчас разверзлось небо и оттуда вот-вот хлынет ливень, а сейчас все стихло и сжалось, как перед страшной грозой. Дышать становилось все труднее и труднее. Карин практически не могла свободно двигаться, подавленная этими ощущениями, захваченная в плен чужих эмоций, готовых разодрать ее на миллионы маленьких частиц — разодрать, как бесправное животное. Саске орал что-то совершенно для нее дикое: про жизнь, которой она не достойна, про него, который пожертвовал всем ради такой твари, про несложившуюся судьбу, про то, что он так от многого отказался... - Саске... - тихо звала Карин, болтаясь в его руках. - Саске, а как же я? Я-то как же? Я же... Я же жена, наши дети, наш дом... - Ты все испортила! Все! Все испортила сама! Ты и твое вероломство! - Да если бы ты меня любил! - она снова начинала впадать в истерику, хватаясь руками за руки мужа и пытаясь высвободиться. Ее ногти царапали его, оставляя на локтях кровавые полосы, и Саске приходилось перехватывать отбивающуюся от него Карин, встряхивать ее, откидывая от себя, а затем снова хватая и притягивая для нового расспроса. - Саске, остановись! - завизжала Карин. - Остановись! Ты же меня сейчас убьешь! Саске, ты же контроль потеряешь! - Я не так жить хотел! Не с тобой я хотел жить! Не с тобой и не так! Ты мне всю жизнь испортила! Всю! - Я люблю тебя! Я же тебя люблю! Я все ради тебя... - Я ошибся. Я ошибся, - он с силой встряхнул Карин, пытаясь заставить ее замолчать. - Зачем же ты?.. Зачем ты? - она поникла, опустила голову, перестав вырываться. - Зачем же ты тогда так?.. Тогда, в Конохе? Саске резко вскочил, отбрасывая от себя жену, и резко, с нервной болезненностью в движениях подошел к окну. - Зачем? - всхлипывала за его спиной Карин. - Я думал, что так надо. Я думал... У меня выбора не было. Он не оставил мне выбора. Когда теряешь самое ценное, потом уже все равно что дальше. Мне было все равно. Я потерял самое дорогое, что было у меня после потери семьи. Карин перестала плакать и замерла, прислушиваясь к словам почти ушедшего в собственные, подкидываемые гендзюцу воспоминания мужа. Она смотрела на его прямую спину, на напряженные переплетения мышц, на проступившие сквозь бледную кожу вены и совершенно четко видела, как семнадцатилетний Саске — потерянный, брошенный, без семьи и поддержки, только что получивший амнистию, но даже с ней все равно всеми презираемый, как он, именно такой, приходит к ней. Он приходит не как к любимому человеку, с которым, возможно, за час до этого расстался, чтобы не увидеться больше никогда, он смотрит на нее не как на женщину, с которой хочется просыпаться вместе по утрам и растить совместных детей, он предлагает ей быть вместе, как некоему материалу, из которого можно слепить для себя ухудшенную копию того любимого, кого не смог удержать с собой рядом. И она, Карин, видела себя молоденькой девчушкой, влюбленной и безумно счастливой от такого позорного, тогда еще неразгаданного предложения — вот такая вот она стояла много лет назад перед ним и даже не знала, как себя вести от нахлынувшей радости за свою тогда казавшуюся безоблачной судьбу. И чем больше Карин представляла для себя в новом свете события давно минувших дней, тем больнее сжималось ее сердце, тем быстрее бежали ее и без того беспорядочные мысли, тем дальше отходило от нее все благоразумие. - Я хотел семью. Всего лишь семью. Не клан, нет. Семью. Свою. Я и мои дети, мои сыновья. Я хотел возродить клан, хотел, чтобы я был не последним, кто будет носить имя Учиха. Хотел, чтобы дальше шли более достойные потомки, те, кто очистят от позора наш клан, те, кто снимут его проклятье, те, кто изменят судьбу - Саске, а как же я? - Ты все испортила. Ты добилась того, чего хотела. Я ухожу. - Саске? - Я ухожу. Я и мои дети. - Саске, наши дети! Он вздрогнул от последних произнесенных женой слов и замер. Стало так тихо, что было слышно как оба, захваченные в гендзюцу, тяжело дышат. - Это мои дети, - после непродолжительного молчания сказал Саске. - Мои. Если в них есть хоть что-то от тебя, то я не хочу их знать! Пространство подернулось легкой дымкой, поплыло и накренилось в сторону, стало раскачиваться и ухать. И в этом кошмаре образовался сгусток боли — невидимый глазу, но хорошо ощутимый. С каждой секундой он все разрастался, заполняя собой комнату и скручивая в приступе находящихся здесь людей. Саске повернулся и увидел Карин совершенно изменившейся: волосы ее потемнели и закрыли половину лица, но даже сквозь эту занавесь было видно, как блестят налившиеся безумием ее глаза, как кривится в обозленной улыбке ее рот. На шее и руках проступили вены, на щеках пылал болезненный румянец. Пошатываясь, Карин стояла напротив мужа и, обхватив себя руками, пыталась смеяться. - Знать не хочешь? - подобно гиене захихикала она. - Сыновей своих знать не хочешь? Так я тебе скажу! Она сделала шаг вперед, но тут же наткнулась на плотную защиту, что кольцом окружала Саске благодаря пробудившемуся шарингану. - Я тебе скажу, - скалилась Карин. - Скажу, что ни у одного... Слышишь меня, ты, блядь, великий отпрыск великого клана! Я тебе скажу! Скажу! Ни у одного, ни у одного! Нету! - она истерично рассмеялась. - Нету у них твоих ген! Чертос два тебе, мудила! Нет у них твоих ген! Уж ты мне поверь, - она впала в настоящее веселье. - Уж ты мне поверь, я-то чувствую, я-то точно знаю — нету! Ни капли нету! Саске замер как завороженный, смотря на обезумевшую от горя жену. Он сам выглядел под стать ей — побледневший, с синеватыми дорожками проступивших вен. Из правого глаза уже потекла кровавая струйка, спускаясь по щеке и пачкая белую футболку. Учиха держался на пределе, чтобы не последовать вслед за своей женой, чтобы так же не потерять контроль, чтобы не произошло какой беды... - Ясно тебе? - выплевывала слова ему в лицо Карин. - Ясно? Так что можешь валить. Валить куда тебе угодно от меня и моих, моих, Учиха, сыновей! Только, - она предприняла новую попытку подойти ближе к мужу, но и в этот раз ее постигла неудача. - Только знай одно: я тебе покоя нигде не дам. Ни тебе, ни тем, кто тебе дорог. Ты у меня все на свете познаешь, все горести на свете увидишь! Сгусток боли полностью заполнил комнату. И чем больше Карин впадала в безумие, чем меньше могла контролировать собственную технику, тем плотнее становился этот ком, тем ощутимей он бил не только по Саске, но и по самой Карин, все более и более выбивая обоих из состояния адекватности. - Ведь это не Сакура, нет? Тогда кто? Скажи, Учиха, я же все равно найду эту погань и со света сживу! Кто это сделал? Ведь у нас все было хорошо, - неожиданно она снова расплакалась и болевой ком ослаб. - Все было хорошо, Саске... Саске... Если бы... - ком, словно спохватившись, затвердел. - Если бы не твоя Харуно! Она была нам чужая, и она, и ее выродок! Ну что он тебе? Что? Сдохла - и прекрасно! Жаль, что так быстро сдохла, и не мучилась столько лет, сколько из-за тебя страдаю я! А ее выродок... Из него мог выйти такой замечательный материал! Такой здоровый, податливый. Он же все равно, считай, что и не человек вовсе. Саске! Гендзюцу не выдержало натиска болевой волны: Саске обхватил руками голову и заорал, позволяя кроваво-красному пространству захватить помещение целиком, склонить его в сторону и начать вертеть словно юлу. Больше контроля за страшной силой не было. Учиха мучительно пытался отделить собственные ощущения от тех, что в данную минуту испытывала его жена, но не мог — дзюцу Карин захватило их обоих и сцепило намертво. - Саске! - Карин кинулась к мужу, обдирая о неведомую защиту кожу на руках и лице. - Саске, останься! Я все сделаю! У тебя будут сыновья! Они будут Учихами, они будут твоими! Я все-все сделаю, я себя не пожалею! - Заткнись! Болевая волна благодаря Карин сконцентрировалась на Саске, и уже не отпускала его ни на секунду. Он оказался полностью открыт — в своих чувствах, желаниях, вся его чакра оказалась у Карин как на ладони и в этой неожиданно открывшейся истине измученная женщина ярко, как вспышку, увидела образ — образ когда-то давно известного ей светловолосого мальчишки... - Наруто!!! - услышал Саске жуткий вопль. Он уже почти ничего не видел, ничего не соображал и, услышав до боли родное, заветное имя, испытал только испуг. - Наруто, - злорадно прошептала Карин, и болевая волна усилилась, вырывая из Учихи новый крик. - Вот кто. Теперь я знаю, я знаю, - она хрипела, давясь собственной кровью. Все вокруг переворачивалось, кренилось, ухало и заливалось кроваво-алым, булькало болью и накатывало волнами защитных кругов, которые, сталкиваясь друг с другом, распадались на мелкие, царапающие осколки. Саске не мог понять, что происходит и чьи именно эмоции он испытывает. Единственное, что ему стало ясно — Наруто в опасности, с Наруто могут что-то сделать, и он снова его потеряет, потеряет свое только-только вернувшееся к нему счастье. - Не надо, - одними губами попросил Учиха. - Не надо. И в дикой, никогда доселе не ощутимой озлобленности он вскинул вперед руки, закрываясь от невыносимой боли, а затем, повинуясь только инстинкту самосохранения, но никак не разуму, который, казалось бы, полностью его покинул, Саске попытался оттолкнуть от себя Карин — всю ее сущность, все ее техники, ее мысли и ее желания, в конце концов, просто ее саму. Гендзюцу сконцентрировалось и, превратившись в бешеный вихрь, ударило в то место, где стояла женщина. С минуту все в комнате летало, хаотично перемещаясь по пространству, а затем неожиданно стихло. Саске закрыл глаза и попытался просто провалиться в окружившую его тьму, но такой милости судьба ему не предоставила. Через какое-то время он пришел в себя, с ужасом понимая, какой силы дзюцу они сейчас с Карин сотворили, и что за этим может последовать. Вокруг лежали разбросанные и разорванные книги, стояла сдвинутая с мест мебель с порванной обшивкой, татами оказался переломленным пополам, от цветов остались только ошметки. - Карин! - позвал Саске. Под ногой что-то хрустнуло. Учиха опустил взгляд и увидел, что наступил на семейную фотографию, сделанную, когда Фугаку было от силы года два. В двух местах рамка треснула, а еще более хрупкое стекло все пошло мельчайшим узором изломанных линий. Саске с трудом оторвался от неприятного созерцания испорченного фотоснимка и посмотрел вперед, туда, где, по его мнению, должна была стоять Карин. Она и правда была там, где ожидал увидеть ее Саске, но только женщина не стояла, а полулежала на полу, запрокинув голову на разодранный диван. Когда Учиха подошел ближе — так, что своим расшатанным зрением смог увидеть, что произошло, ему не понадобилось щупать у жены пульс или же слушать сердце, чтобы понять, что Карин не дышит. Скляночки приятно позвякивали друг о друга. Как две подружки, они сходились вместе, чтобы сообщить миру свое «дзынь» и после расходились каждая на свою подставку. В одной скляночке бултыхалась голубоватого цвета жидкость, и Хромой точно знал, что в определенных местах за нее можно выручить столько денег, что далее надобность работать отпадет вообще. Но за то, чтобы получить себе во владение такую скляночку, Хромой не готов был платить ту цену, что она стоила. В полутьме подвального помещения было прохладно, сыро и пахло дурным вином. Скудным здесь было все — от освещения до меблировки. Даже зверей и то держат респектабельней, чем здесь гостей принимают, считал Хромой. Но гостей обитатель этой бесхитростной квартирки принимать не любил. Более того, он предпочитал сам наведываться к тем, кто его интересовал, и этот кто-то вряд ли мог похвастаться тем, что его этим визитом сделали счастливей. Скляночки звякнули еще пару раз. «Десять», - подсчитал Хромой. Значит, скоро все закончится, и можно будет хотя бы глоток вина сделать спокойно. До этого же, до того, как все скляночки между собой не звякнут, пока хозяин подвала не закончит свое адское пойло, даже шелохнуться толком нельзя — запрещено, чтобы не сбивать с мысли, не отвлекать мелочами. Хромой сидел на лавочке, а перед ним суетился напротив лабораторного стола человек невысокого роста, одетый с головы до пят в старый балахон с накинутым на голову капюшоном. Двигался он четко и слажено — ни одного лишнего жеста. Зельеварение явно приносило ему наслаждение: в особо удачные моменты он, подобно ребенку, хлопал в ладоши и стучал себя по бокам. - Все! - Готово, господин? - Хромой с опаской потянулся к бутылке. - Да, - раздался тихий шипящий голос из-под капюшона. - Скажи мне, - человек повернулся к Хромому боком, и в свете догорающей свечи стали видны два желтых глаза. - Скажи мне, все прошло успешно? - Более - менее. Но мальчишку мы потеряли. - Это уже неважно, - человек улыбнулся, поднося к своему лицу колбу с зеленоватой субстанцией. - Вы получили то, что хотели, господин? - Не совсем. Все сразу получить слишком... скучно. Это пока так, - он помахал Хромому колбой. - Промежуточный результат. Вот когда у меня будет самое заветное... - Гены Учих? - Хромой задавал вопросы и, пока на них давались ответы, быстро прикладывался к бутылке с вином. - Да, мой друг, именно они. Человек в балахоне прошел, а если точнее выразиться, проскользил в другой конец большого просторного помещения, и, оторвавшийся в этот момент от горлышка бутылки, Хромой поморщился, заметив, как по полу за идущим стелются три небольших змеиных хвоста. - По молодости, друг мой, я был великим идиотом! - шипел человек, копаясь в куче хлама, что грудой был свален в углу. - Имел прямой доступ к таким шикарным генам! Мог воспользоваться своим положением, а в итоге все прошляпил, - он хрипло рассмеялся. - Вот она — дурная молодость. - А откуда господин знал Учих? - Хромой допил вино и теперь уже полностью погрузился в разговор. - Когда-то давно, - человек в балахоне вытащил из кучи хлама что-то длинное и тощее, похожее на кость — не понятно, то ли животного, то ли человека. - Очень давно я прислуживал у одного из трех легендарных саннинов. - Почти все, кто хорошо знали этого человека, давно уж в могиле, - чистосердечно не поверил Хромой. - Вот видишь, - снова рассмеялся человек. - Я еще имени не назвал, а ты уже понял, о ком я говорю. Значит, не все еще, кто знают в могиле. Хромого передернуло, как от удара током, при мысли, что он только что сам напророчил себе судьбу. - Ками-сама, - тихо воззвал он. - Помилуй меня. - Помилует, - отозвался его собеседник. - Если не будешь лезть не в свое дело. - Я не лезу, господин, - все еще со страхом в голосе отозвался Хромой. - Вот и славно, - милостиво был ему ответ. - Господин? - Да? - раздался неприятный звук — человек в балахоне чем-то острым соскребал стружку с кости. - Господин, а разве тот саннин был из Учих? - Нет. Но он водил с ними... - опять тихий смех, - дружбу. - Неужели? - Поверь мне. От добавления в нее костяной стружки содержимое колбы потемнело и стало сгущаться. Человек в балахоне радостно всплеснул руками и обернулся к Хромому. - Видел? - Что, господин? - Хромой старался не смотреть своему собеседнику в лицо. - Лучшее, что когда-либо создавала природа, — это вот эта самая колба. За нее не грех и убить, и самому умереть. Великий Орочимару за нее бы отдал не только свои руки, но и все на свете. - Вы великий человек, господин, - склонил голову Хромой. - Великий, - согласился человек в балахоне. - И буду еще более великим, но ты, мой друг, уже не узреешь этого, - он тихо прошелестел своими одеяниями в сторону Хромого. - Чтобы тебе дожить до моего полного величия, тебе надо быть бессмертным. - Как скажите, господин, - покорно согласился Хромой. И эта невиданное раболепие, видимо, польстило ученому. - Когда-то, - начал он, снимая капюшон, и заставляя Хромого мысленно помолиться всем богам. - Когда-то я носил имя Якуши Кабуто и был одним из лучших учеников великого Орочимару. Жаль, что в свое время он не оценил моего величия и не согласился взять себе мое тело. Теперь его, увы, не существует, зато есть я, и я уж никогда не допущу той ошибки, что сделал мой учитель. Хромой не мог отвести взгляд от открывшегося зрелища. Его обуревали и страх, и любопытство, и уважение, и даже ненависть. Все это бурлило в нем при взгляде на того, кого когда-то называли Кабуто, а теперь уже очень много лет не зовут никак, потому что боятся накликать на себя беду одним упоминанием его имени. Назвать человеком того, кто скрывал свой лик под капюшоном, было невозможно: все его тело было подобно плохо затвердевшей массе — оно колыхалось и то тут, то там вспенивалось буграми. Не смотря на это, с головы до пят это существо было покрыто змеиной белой чешуей, будто созданной для того, чтобы внутренняя мякоть не вытекла наружу, оставив своего владельца без конкретной формы. Но самым устрашающим во всем облике представшего перед Хромым мутанта являлась голова. В большей своей степени она напоминала змеиную, но так же, как и тело, хранила свою форму только за счет покрывающей ее чешуи. У нее не было носа, не было и ушей, и в своей страшной перекошенности рот напоминал скорее рваную рану, от чего становилось непонятно, откуда именно исходят произносимые существом слова. Единственное, что казалось Хромому привычным — глаза. Хотя и змеиные, а они напоминали ему, что перед ним все же стоит тот, кто изначально был рожден человеком. - Господин? - Да, мой друг? - раздалось шипение из рваной раны. - Господин, могу я задать один вопрос? - Попробуй. - Господин, зачем Вам все это понадобилось? - Зачем мне все это понадобилось? - эхом отозвался Кабуто. - Вам нужны деньги? Власть? Вы хотите господства? Силу? Или же, как Ваш великий учитель, бессмертия? - Бессмертие, - хрипло рассмеялся Кабуто. - Зачем мне бессмертие, если оно и так уже у меня есть? Зачем мне власть и деньги, когда и то, и другое мне неинтересно? Сила? Нет, и ее мне не надо. В свое время я достаточно насмотрелся на то, как губит себя мой учитель в погоне за ней. И я не хочу окончить свои славные дни так же, как и он. Так что, не надо мне этих мелочных человеческих желаний. - Что же тогда, господин? Кабуто пристально посмотрел в глаза Хромому, словно выискивая в них подвох, и, поняв, что перед ним просто напуганный любопытный человек, ответил: - Скука, - он заново набросил на голову капюшон, скрывая свою нечеловеческую сущность. - Скука и бессмыслица, мой друг.