Место удара

О Саймоне Томпсоне. Отклонимся чуть-чуть назад. На полгода до того, как Саймону стукнуло шестнадцать лет, и ему суждено было ступить в храм науки старшей школы Боун Гардена. Именно в Рождество, когда все пили и веселились, он в это время лежал на каталке скорой. Его накачали обезболивающим, поместили под общий наркоз и следующее, что он уже помнил, так это то, как приходит в себя будучи в палате совершенно один. Яркий пасмурный день бил белизной в глаза из окон. До уха доносилось радио из сестринской (играл какой-то рождественский сингл в джазовой обработке). Голова гудела от обилия химии, а руками и ногами он еле мог шевелить. Под боком стояла капельница, на потолке жёлтые разводы, в углу выключенный доисторический телевизор. — Сестра? — стараясь как можно громче, прохрипел Саймон. Спина горела, поэтому он попытался приподняться, из-за чего ему стало только хуже. Боль разлетелась молнией по всему телу и особенно резко отдавалась в груди. К парню тут же подошла жир… ээ, пышнотелая медсестра. — А ну лежать, — спокойно приказала она. — Я… я не вижу своим левым глазом, — сказал парень. — Это потому что он забинтован, дурень, — проверяя капельницу, отвечала сестра. Затем она подошла к основанию койки, где висела его карта, и поглядела на её содержимое. — Ну, всё могло быть куда хуже. — не отрывая взгляда от карты, говорила та. — Я парализован? Почему я не могу пошевелиться? У меня нос чешется. — Это просто отходняк от наркоза. Успокойся. И твой глаз в порядке. Правда ещё бы чуть-чуть глубже… но самое главное, что ты цел. Рёбра не все перебиты, руки-ноги не поломаны, кишки не вывернуты. — Да уж, спасибо. Успокоили, — с сарказмом выдал ей Саймон. В ответ она иронично фыркнула и повесила карту обратно. — Вот за это я тебе нос не почешу, — сказала сестра, и перед уходом включила доисторический телевизор на канале новостей. «...В Нью-Йорке прошёл фестиваль рождественских ёлок; всё ещё не нашли наводящего ужас на всю страну «Петерианского мясника»; в город скоро приезжают Британцы с выставкой собак...» Новости были как хорошими, так и плохими. Голос диктора иногда заглушался назойливыми песенками из сестринской. Единственным, чем в течении всего часа мог пошевелить Саймон, – это его пальцы рук. Он уже было собрался покемарить во имя выздоровления, как вдруг начались экстренные новости, напрямую относящиеся к Боун Гардену. «Экстренные новости! В канун Рождества случилась страшная трагедия. Из-за внезапной снежной бури, рейс из Нью-Йорка в Боун Гарден потерпел крушение неподалёку от заброшенного промышленного завода имени Френсиса Роксвеллда!» Эти слова напрочь выбили желание поспать из головы юного Саймона. Он знал тот заброшенный завод. Они там с друзьями часто тусовались. Даже как-то раз выступала одна бунтарская рок-группа. Кадры, показывавшие место крушения, говорили о том, что самолёт разбился не просто «неподалёку» от завода, а практически у его порога. «Выживших нет...» Эти слова что-то должны были значить. В этом городе, скорее всего, есть много родственников тех, кто летел к ним на этом рейсе. Однако Саймон просто скомкал всю эту жалость и выбросил куда подальше. Вряд ли в Боун Гардене найдутся достойные его сочувствия.

***

О Тодде Уильямсе. За несколько дней до Рождества. Дедушка чуть ли не рассыпался в труху, когда вешал над камином гирлянду из бабушкиных ракушек. В этом году решили почтить её память, и организовать «гавайское Рождество». Родители уехали на фестиваль в Нью-Йорк, так как отец выиграл билеты в интернет-соревновании. Они обещали вернуться прямо в канун и привезти с собой лучшую ёлку. Тодд, окончив украшать свою часть дома венками и чулками, принялся корпеть над очередным проектом. Он, после краха книжного клуба, открыл для себя прелести журналистики и ныне замещал главного редактора школьной газеты. Его простой карандаш укоротился почти вдвое от постоянных нервных жеваний своим хозяином. На бумаге чёрным по белому была статья, состоящая на девяносто процентов из одних ошибок и воды. — То-о-о-о-од! — прокричал дед из гостиной. — Ты не видел мои очки? — Я предполагаю, что они всё там же, где я их видел в последний раз, – тише деда крикнул парень в ответ. — И где же? — В кармане твоего джемпера. — А где мой джемпер? — едва ли не скрипя зубами, спросил вновь старик. — На тебе! — громче сказал ему внук. — О, точно, — скорей всего найдя очки, дед затем добавил: — А где моя вставная челюсть? — Во рту! После столь обыденного диалога с дедом, Тодд вновь принялся править и править детский лепет на бумаге, вылепляя из него некое подобие статьи. Он делал вид, что раздражён, и наигранно вздыхал погромче, чтобы даже его дед думал, что ему его работа совсем не нравится. Хотя на самом деле Тодду доставляло неимоверное удовольствие исправлять что-то чужое под свой лад. Его жизнь была спокойной и беззаботной, он не знал ни печали, ни нужды, пока не настало то злополучное Рождество…

***

Немного о Голди Роксвеллд. Так как Голди единственный ребёнок в семье, она автоматически стала любимицей родителей. Самая лучшая, самая красивая, самая умная. Первая во всём. Соответствуя современному стандарту, пятнадцатилетняя блондинка расцветала на всю катушку. Собрав свиту из подруг, она пошла шопиться перед Рождеством (в общем, свита – это как всегда две цацки, которые вечно поддакивали и смеялись словно гиены от тупых шуток своей госпожи). И всё для Голди было идеальным: блестящие прилавки, чистые зеркальные плитки под ногами в самом дорогом маркете Боун Гардена. В воздухе витал запах дорогих новых шмоток, руки слегка устали от пакетов с обновками. Укладка на голове держалась идеально, и маникюр всё ещё был свежим для Рождества. Девушки сверкали дорогущими серёжками, цокали высоченными шпильками и стреляли глазками ради скидок. Этот шоппинг одновременно вдохновлял и выматывал. Золотой дочурке уже не терпелось похвастаться перед родителями, чтобы получить от них долгожданную похвалу. Время клонилось к комендантскому часу и Голди казалось, что она уже достаточно шмотья набрала, как вдруг она со свитой наткнулась на идеальное платье. Оно словно господский Грааль, сияло с прилавка и манило к себе. — Безупречно, — сказала Голди. — Я должна его заполучить себе. Но потом, когда она вернулась домой и вошла в свою комнату, то обнаружила там мать, у которой на Рождество были свои планы. — Я купила это платье для вечера. Оно сразит наших гостей наповал! —утверждала Голди. — Что за глупости, — возмутилась мать. — У нас будет приличный вечер, а не подростковая тусовка! — вытащив более скромное одеяние, она вручила его своей Голди. — Вот. Ты наденешь это платье. — Но… — И ты будешь вести себя пристойно при гостях дома, поняла? — подведя её к зеркалу, настаивала мать. Её немного морщинистые руки поправили Голди волосы, затем опустились той на плечи, и взгляд этой властной женщины даже из зеркала, пронзающий девочку насквозь, заставил её вновь подчиниться. — Как скажешь, мама. — Ну вот и хорошо. Я люблю тебя, —слегка сжав её плечи, сухо сказала мать, а затем покинула комнату дочери.

***

Весь город будто предвкушал вкус крови, которая совсем скоро окропит его земли. Роксвеллды устраивали официальный вечер в своём неприлично-роскошном доме (если точнее выразиться – замке, а не доме). Резиденцию окружал титановый забор, где на воротах был вырезан герб рода – волк, проглатывающий луну. Само здание окружали с двух сторон невысокие шпили, а на верхних этажах располагались стрельчатые окна, и над парадным входом был один круглый готический витраж. На Рождество туда съезжались самые влиятельные люди Боун Гардена. В их число входили полным составом Дженкенсы. Немного об Эдриане Дженкенсе. В этом году, когда пятнадцатилетние к осени станут (если уже не стали) шестнадцатилетними, они перейдут в старшую школу. К счастью для Эдриана, там обучаются два его старших брата: Дэвид и Стивен. Стивен в свою очередь вообще капитан команды по футболу. Так что кроха Эд предполагал, что будет кататься там словно сыр в масле. В этот вечер на него напялили этот невыносимо тесный костюм с галстуком. Это так раздражало, что он решил после речи госпожи Марии Роксвеллд выйти наружу и стянуть удавку с шеи. Мать семейства, как и её муж – мэр Боун Гардена, произнесли торжественную речь. Рядом стояла их ненаглядная Голди в скромном платье, мягко улыбающаяся всем, кто на неё посмотрит. Гости похлопали Роксвеллдам, выпили за их честь, а затем разбились на группки, чтобы поболтать о чём-то своём. Эдриан, как и планировал, вышел на балкон. На его голову тут же посыпались хлопья снега. На фоне тёмного неба, снежинки выглядели как звёзды, но, опадая на прилизанную белую копну, они терялись в ней и растворялись. Его дыхание превращалось в пар от холода. Несмотря на краснеющий нос и пальцы, ему совсем не хотелось возвращаться в тепло. Совсем скоро ему компанию составила собственной персоной Голди Роксвеллд. Она так же, как и он, облокотившись о перила балкончика, стала смотреть то вдаль на город, то на двор, заснеженный внезапной бурей. — Все эти вечера… Эх, думаю, я никогда к ним не привыкну, — с тяжёлым вздохом проговорила она. — Г-голди? — отшатнулся в смущении Эд. На ней помимо того отвратительного платья, теперь ещё была и шаль, которой она укрыла свои плечи. — Почему Вы не внутри? — Вы? Разве мы не одного возраста? Я видела тебя в школе… и на поле. Ты неплохо играешь, кстати. — С-спасибо, — покраснев ещё сильнее, поблагодарил он её. — Тебя не смутит, если я предложу тебе одну авантюру? — Авантюру? — словно не веря в то, что всё это и вправду происходит именно с ним, продолжал переспрашивать Эдриан. — Да. Ты чем слушаешь? В общем… не хочешь ли ты… сбежать отсюда, со мной? — Сбежать? — Богом клянусь, если ты ещё раз что-нибудь переспросишь, я тебе врежу по твоим рождественским бубенцам! Ну так что? — Что? Угадайте, что случилось в следующий момент? Подростки этого города уже в пятнадцать лет повидали грязи. Даже батаны с их сложным характером горя хлебнули. Особенно в это Рождество. Одни лишились кого-то, другие покалечились, третьи разочаровались. И всё это стало толчком к тому, чтобы начать что-то менять. И не просто изменить цвет волос, украсть платье и пойти танцевать в клуб с парнем, которого только что встретила у себя на балконе дома. Новое поколение стало вносить свои правила, нарушать старые, идти против системы, создавая свою собственную. А место идеальных семей… место, где все притворяются ради одобрения общества, стало сущим адом.