Почетное место

Пожалуй, с каждым из нас случался хоть раз в жизни такой момент: нас просили загадать желание, обещая что оно непременно сбудется, и мы изо всех сил напрягали наши детские головки и устанавливали перед жизнью непреодолимо высокую планку. Вот, например, Одноглазая Сэра, пусть уже давно и не считалась ребенком, определённо мечтала воссоединиться со своей Дагной. Толстуха Луиза на один из Перводней загадала проснуться высокой и стройной красавицей-человеком — я об этом знаю, потому что она сама мне потом рассказала. Что до меня, то я, как уже говорила, в свою приютскую пору вечерами молила Создателя о родителях, которые бы увезли меня подальше от противной Скайхолдской ребятни. Да, знаю. Вышло ужасно смешно. Лучше бы он вместо этого сделал Луизу человеком. Мы со Сказочником останавливаемся в Вал-Шевине, маркизате, который якобы я оставила без законной маркизы почти два года назад. Любой траур, который могли объявить по случаю смерти Люсьены де Шевин, уже, естественно, давно снят, и потому город нас встречает буйством вычурных красок в лучших орлейских традициях. Подражая столице, здесь выстроили широкую площадь с круглым фонтаном из белого и синего камня. Площадь с одной стороны обступают двухэтажные небольшие гостиницы, три отделения разных банков, — причём, вывески двух из них украшают гербы торговых принцев из Антивы, — и торговая галерея, в которой то и дело ютятся зажиточные горожане. С другой стороны на площадь воззирает здание ратуши с блестящими и высокими окнами, из которых выглядывают пурпурные занавески, спинки кресел, диванчиков и силуэты казначеев, судий и других важных для жизни города особ. Именно на этой площади мы и решаем дать представление. Сначала Сказочник уплачивает так называемый артистический тариф, затем выкатывает дилижанс перед фонтаном и открывает своим длинным зачарованным ключом задние дверцы. Он, засучив рукава, уходит вглубь кузова, а моя задача — стоять снаружи и получать из его рук бесконечные ящики, мешки и бочки. На ящике, который Сказочник сует мне под нос сегодня, резкими и отрывистыми штрихами нацарапано: “Дикарка и глупый король”. Внутри — смесь лоскутов из холщовой ткани серых, белых и синих цветов. Я запускаю руку в этот ворох пыльного тряпья и тяну за первый попавшийся край одежды — это оказывается полосатый балахон до колен с крупным, грубым швом. На грудь нашит герб с какой-то непонятной птицей. Из темных глубин дилижанса в меня летит огромный страшный волосяной ком коричневого цвета, который нет никакой надобности ловить: он прилипает к моей одежде, как чудовищный клещ. Какая мерзость. Сказочник спрашивает: — Ну, готова ли сразить всех, Лина? Тут самое время для того, чтобы перейти к моему допросу Сказочника — ожидаемому следствию нашего первого совместного сна. Возможно, допрос — слишком сильно сказано, потому что на деле не было ни следователей, ни веревок, ни даже хотя бы обвинений; лишь я, намеренная докопаться до истины, да он, намеренный эту истину оставить в тайне. Я просыпаюсь всё в том же трактире, но не в обеденном зале, а в спальне, на одной из коек, которую мы сняли. Я практически запеленована в слои шерстяного одеяла, и моим пинкам и толчкам локтями не сразу удается прорыть путь на свободу. Сказочник уже не спит. Серые предрассветные лучи, проскальзывая в комнату через прикрытые ставни, освещают то, как он хлопает себя по карманам, поправляет полы жакетки и нахлобучивает шляпу. Я уже открываю рот, чтобы высказать все претензии, но вовремя прикусываю язык. Наши соседи ещё спят. Будить их расспросами про магию крови, Тень и сон леди Лавеллан — верх глупости, даже для такой непроходимой идиотки, как я. Пусть Сказочник и догадался, что я — и есть та самая молодая разбойница, за которой ныне охотится Инквизиция, он никак не отреагировал на то, что леди Лавеллан во сне назвала меня Линой. Вторая моя претензия касается его выбора масок. Да, Сказочник добр ко мне настолько, насколько взрослый может быть добр к чужому ребенку, и на словах он любит меня, но не то же ли самое я когда-то думала о предательнице Сэре? Когда мы выходим на имперский тракт, я наконец даю волю языку. Я помню об осторожности, и потому спрашиваю: — Слушай, во сне леди Лавеллан назвала меня Линой. Как ты думаешь, почему? И твои театральные маски, которые ты для нас выбрал, лиса и крыса. Почему именно они? Сказочник выслушивает мои вопросы с внимательным видом, чуть наклонив голову в мою сторону так, будто боится что-то не расслышать, подобно древнему старцу, а потом вполголоса отвечает: — Давай я тебе на это всё отвечу в единственном защищенном от ушей полюбопытней месте: у себя во сне. Заодно я объясню, как заглядывать к кому-либо в гости, если у тебя есть немного нужной крови. Я, обрадовавшись такой легкой победе, упираться не стала. А стоило бы! Мы снова во сне. На этот раз — у него во сне. На Сказочнике всё тот же костюм из дорогих тканей и лисьей маски. На мне —костюм арлекина, дополненный всё той же деревянной крысиной мордой. Он поясняет, что это — дополнительная мера предосторожности. В Тени, дескать, постоянно бродит древняя магия, и раз уж мы — сновидцы, то грех не воспользоваться этим, чтобы себя хоть как-то защитить. — Я был на казни Лины из Скайхолда, — начинает Сказочник. В тот же миг мы оказываемся на широкой городской площади посреди многочисленной толпы. Вокруг меня — одни взрослые, и даже если встать на цыпочки и подпрыгнуть, я всё равно не вижу, к чему именно обращено всеобщее внимание. Небо над нами — по-зимнему серое, и сверху на нас падают редкие крошечные снежинки. Когда я выдыхаю, из отверстия на морде маски выходит струйка пара. Сказочник покрывает мои плечи длинным тяжелым плащом, подбитым рыжим мехом. — Не слишком холодно? — спрашивает он. — Мой сон — и правила мои. Я волен сделать воздух потеплее, но, насколько помню, погода тогда стояла именно такая. Я мотаю головой. — Слушай, а ты можешь лучше сделать меня здесь повзрослее? Я ничего не вижу за этими спинами. Он задумчиво касается лисьего деревянного подбородка, а затем говорит: — Я могу сделать тебя помладше, а затем посадить на свои плечи. Вот уж спасибо, не надо. Передо мной, расталкивая толпу, из-под земли вырастает несколько скрипящих деревянных ступенек с перилами — такие вели на второй этаж скайхолдского приюта. Я поднимаюсь по ним и, достигнув последней, оказываюсь ровно на голову выше остальных. Отсюда мне хорошо виден эшафот, палач, легко узнаваемый по черной металлической маске и огромному топору, деревянная подставка для головы и корзина — в точно такую же когда-то скатилась голова Невиля. — Недурно, недурно, — комментирует Сказочник. — Продолжай. Сказочник продолжает — и его сон оживает с каждым произнесенным словом. — Лина, убийца из скайхолдской твердыни, выглядела совершенно жалко: кожа, кости да взгляд пустой, давно лишенный жизни. Но не палач в том был виноват — он всего лишь поставил точку в том, что с ней ожидание казни сотворило. Может, лепту свою также внёс допрос, да и поимка роль свою сыграла. На эшафот, в сопровождении стражника и еще одного, более богато наряженного мужчины, выходит эльфийка. Невысокая, с волосами, собранными в слабый хвост, в холщовой рубахе вместо одежды. Она даже близко не походит на меня: и кожа, и волосы — заметно темнее моих, а глаза — шире. Единственное, что я в ней узнаю от себя, это затравленное выражение. По задумке Сказочника или нет, она пробегает взглядом по толпе, а затем заметив меня, останавливается, но только на долю секунды. Смотреть ей в глаза — больно и стыдно. Эту девочку, эту никому не известную эльфийку, чьё настоящее имя я так никогда и не узнаю, отправили к Создателю вместо меня. Я ведь не виновата в том, что с ней случилось? Не виновата же? Кем она была? Как её нашли? Это дело рук Леди-Инквизитора, или она всё-таки не такая отъявленная мразь, чтобы прикрывать свои интриги жизнями чужих детей? Хотя, о чём это я? Речь же идет о леди “даю преступникам, убиваю эльфов, стыжусь дочери” Лавеллан. Кто ещё в Тедасе способен на подобную низость, если не она? Второй сопровождающий этой девочки во всеуслышание называется судьей, зачитывает обвинения и приговор, а затем Сказочник продолжает: — Когда ей дали произнести последние слова, она согнулась в горестнейшем плаче. Она сказала… Слово подхватывает ревущая эльфийка на эшафоте: — Я никогда не обагряла руки кровью благородных сынов и дочерей! Клянусь, нога моя и вовсе не ступала на скайходскую землю! Сказочник вновь продолжает: — Ей не поверили, да и давно миновал тот час, когда верить ей был смысл: уста её пусть отрицали всякую вину, но рука поставила согласие под обвинением судей. Я моргаю — и вдруг мы оказываемся в знакомом и тесном дилижансе. Я сижу прямо на полу, а Сказочник — на очередной коробке. Он продолжает: — К чему я: отправить на смерть ребенка, даже если по заслугам, должно быть тяжко. Вот и осмелюсь высказать предположение, что вчера во сне ты Вестнице Андрасте чем-то напомнила казненное дитя. Тебе везёт, что в темени своих покоев она не успела узнать в тебе разбойницу-беглянку. Представь, какой переполох бы подняла. Сказочник говорит: — А что до масок, то я всего лишь позаимствовал мотив из той старой андерфелской сказки. То есть? Я перебираю в уме все известные мне андерфелские сказки и не понимаю, из той — это из которой? В его руке в мгновение ока возникает потрепанная книга в темно-синем переплете. Сказочник машет ею передо мной и грозным голосом спрашивает: — Ты ведь прочитала этот сборник, как я тебе велел? Сказку про пожар в лесу и хитрую крысицу, что обвинила в этом огненного лиса? Огненный лис? Крысица? Что-то похожее всплывает в моей голове, деталь за деталью. Там было что-то вроде звериного суда, все высказывали разные догадки, а потом крыса обвинила лиса. Все звери вроде растерзали его, а крыса убежала устраивать пожар на новом месте. — Читала, — отвечаю я. — Так всё из-за этой сказки? Сказочник кивает, а затем начинает наш первый настоящий урок про природу снов и Тени. А искать этот сборник сказок в реальном мире я потом как-то не догадываюсь. Вернемся в Вал-Шевин. Из глубин дилижанса до меня доносится вопрос Сказочника: — Ну, готова ли сразить всех, Лина? Естественно, я вздрагиваю. Мы ведь уже проходили это. Сказочник с самого первого дня нашего знакомства обращается ко мне десятком прозвищ, и это не изменилось даже после того сна. Я у него по-прежнему и звёздочка, и ландыш, и ежонок, и детёныш лисы, и шип прекрасной розы, и лентяйка, и дитя, и вот теперь: Лина. Сказочник, продолжая копаться среди ящиков и тряпья, спрашивает: — Лина, ты там не уснула? Мор сам собой не закончится. Я мысленно бью себя по лбу. Точно. Сегодня же я — Лина, но не Лина из Скайхолда и уж тем более не Лина Лавеллан. Я — Лина Махариэль, Героиня Ферелдена, а также главная злодейка “Дикарки и глупого короля”. Полосатый балахон с гербом в виде птицы на грудине — наша попытка воссоздать костюм Серого Стража. Я, как ни в чем не бывало, наконец отзываюсь: — Конечно, готова. А сам-то нашел подходящее платье? Из мрака дилижанса на свет выходит тощая фигура Сказочника в длинном женском белом платье. Вместо шляпы голову моего учителя украшает парик, напоминающий скрученную солому, и небольшой венец, вырезанный из дерева. Он выглядит смешно и глупо, и я не знаю, хмурит ли он брови по-настоящему или это он уже вошёл в образ королевы Аноры. — Нигде не отыщу поясок, — жалуется Сказочник. — И сотри со своего личика эту глупую ухмылочку и лучше поди нарисуй на нём валасслин, да не задерживайся. Мой валасслин — черный грим, которым Сказочник порой подводит глаза, когда играет злодеев. Надев на себя тряпичную серостражескую броню, я наношу по два штриха на обе щеки и подбородок. Налепляю на голову коричневый ком волос, который когда-то давно ещё можно было назвать париком, и смотрюсь в зеркало — вылитая долийка. Я несусь через всю городскую площадь и забегаю сначала в гостиницу, затем в таверну, затем в торговый павильон. Везде я одинаково кручусь колесом, совершаю одинаково неуклюжие выпады палкой, играющей роль меча, и во весь голос читаю одинаковый текст: “О коварствах дикарки пойдёт у нас речь Была ли она героиней? Она Лотеринг не сумела сберечь, Мол, пусть городок этот сгинет. Но не слишком ли много я говорю? Найдите вы наш подмосток, Узнайте, как она самому королю Пыталась отрезать отросток!” На последнем слове я, деланно мигнув горожанам одним глазом, оттопыриваю мизинец, и всё вокруг взрывается смехом. По заверениям Сказочника, поглядеть, как порочат имя ферелденского короля и Лины Махариэль, в Орлее считается чуть ли не за святое дело: после позорного союза с силами Корифея, здесь и так принято плевать всякому Стражу вслед, а после объявления эльфами войны, образ женщины, в честь которой меня назвали, и вовсе становится излюбленной козой отпущения у всех артистов. Естественно, мы — не единственные артисты, вольно пересказывающие события Пятого Мора. Сказать по правде, нам двоим очень трудно соперничать с труппами, в которых играют сразу пять актеров, но мы нравимся зрителям больше — они нам так и говорят. Они ухахатываются над нашими шутками, согнувшись пополам и схватившись за животы, они щедро бросают нам под ноги не медные гроши, а, по меньшей мере, серебряные монеты, иногда — сразу горстями. Я очень люблю эту свою роль, потому что в ней меня очень любят зрители. Но это — до трагедии в Па-де-Амбруа. А после — всё встает на свои места. Нет, наш успех с “Дикаркой” объясняется совсем не нашими блестящими актерскими талантами. Нас любят не за то, как ловко мы вдвоем примеряем на себе роли сразу всех персонажей, и не за правдоподобные костюмы и уж явно не за сюжет. Для орлейской публики смотреть, как Лину Махариэль играют шемлен — забавно; а смотреть, как её играем мы — бесценно. Мы срываем аплодисменты вовсе не потому что ужасно талантливы, а потому что эльфы в этой роли смотрятся вдвойне смешно. Из моего рода вышло много героев, сказала как-то сестра Сесиль. А теперь моя задача — обращать одну из них в алчную, трусливую и коварную преступницу. Хочешь жить — умей вертеться, говорит Сказочник. Любой остроухий артист, по его словам, если не хочет помереть, должен уметь смеяться над собой. Тут кто угодно бы начал тосковать по тем временам, когда ты мог уничтожать по общине за один косой взгляд. Отступник Солас — может, и безумец, возомнивший себя богом, но, скажем так, я совсем не буду против, если он своего добьется. Один день сменяется другим, и наступает новолуние Сатины. Конечно, я упорно думаю о том, что же такого загадать Сказочнику, но я не хочу, чтобы всё снова провернулось так, как с родителями. Может, лучше завалить себя горой золота, чтобы выкупить у него свободу и жить себе дальше как герцогиня? Стать самой сильной чародейкой Тедаса и поработить его, королевство за королевством, империю за империей? Резко стать взрослой, чтобы на меня наконец стали обращать внимание парни посимпатичнее, а не одни только извращенцы? — Слушай, — спрашиваю я у него, — а ты можешь исполнить вообще что угодно? Что угодно, что я загадаю? — Разумеется, всему есть свой предел. По правде говоря, в исполнении желаний нет ничего запредельного: немного магии крови там, немного алхимии здесь. Иногда в ход приходится пускать обман или вводить в заблуждение, но тут всё зависит от самого желания. Кроме того, не всякое желание можно исполнить в одну ночь. На исполнение иных желаний у Сказочника уходят месяцы или даже годы, но это — большая редкость. А бывало и так, говорит он, что пока он исполнял желание одного человека, наступило новое полнолуние Сатины, и ему загадали прямо противоположное. В таком случае, более недавнее берет верх. А если же, скажем, какой-нибудь парнишка попросит устроить свадьбу с девушкой из другой деревни и, пока Сказочник до неё доберется, пройдет месяц и та девушка загадает то же самое, то это лишь значит, что ему надо будет поторопиться с исполнением. Он говорит, если я захочу завалить себя горой золота, то я, скорее всего, под весом этой горы и умру, так и не успев насладиться плодами исполненного желания. Если я захочу стать самой сильной чародейкой, то Сказочнику придется подобрать мне наиболее подходящего учителя, чтобы он меня намуштровал, и пройдут десятилетия прежде чем я подомну под себя хоть какое-то королевство. Если же я захочу резко стать взрослой, то он отправит меня в особенный сверхдолгий сон, и я, когда открою глаза, действительно проснусь сразу взрослой — но потерявшей уйму времени впустую. Во всех этих случаях он исполнит мое желание, но, как и в случае с родителями, я так и не получу то, что хочу. А теперь перенесемся в Неварру. На носу долгожданное полнолуние Сатины, и мы с ним выступаем в Тавриде — юго-западном крепостном поселении близ старых эльфийских руин. Я — в роли сына башмачника, наивного простачка, который на самом деле является королевским ублюдком. Сказочник — в роли злой эльфийки-королевы, которая держит в рабстве трёх магов. Они помогают удерживать власть, но постоянно думают о побеге. Я как раз отхожу за дилижанс, чтобы при помощи костюма, шляпы и парика в мгновение ока перевоплотиться из ублюдка в одного из придворных магов, как слышу чужой басистый голос. — Шли бы вы в Бездну, проклятые остроушки! Нас нередко перебивают во время выступлений, но обычно зрители обращаются не к нам, а к персонажам, которых мы играем: то в лицо говорят нам, кто убил герцога, то услужливо сообщают, где найти потерянную принцессу. Я завершаю переодевание и поглядываю на клюку Сказочника, прислоненную к стенке дилижанса. В случае чего, придется вспомнить уроки Аснаама. Я слышу голос Сказочника в образе: — Добрый тебе дороги, зритель, но не видал ли ты тут паренька, что называется сыном башмачника? Затем следует какой-то гулкий стук, от которого со скрипом покачивается весь дилижанс, а сама клюка — падает на траву. В толпе кто-то ахает. Затем — ещё стук, и я слышу жалобный стон расстроенных струн. Что тут думать? Я подбираю единственное подобие шеста поблизости, разделив его визуально на три доли, и молюсь Андрасте. Зрители, собравшиеся около нашей самодельной сцены, с прикрытыми ртами наблюдают за тем, как два крупных мужлана бьют Сказочника по лицу, а затем пинают в живот. Рядом валяется мандолина со сломанным грифом; её струны торчат в разные стороны, как кудрявые волосинки. Парик злой королевы отлетел в сторону и теперь топчется под ногами обидчиков. — Эй! — кричу я. — Идите прочь! Они оборачиваются на меня и оставляют моего спутника тихо скулить от боли. Мысленно я ругаю себя: надо же было полезть в драку с неравными противниками! — Это ты, остроухая сучка, гонишь нас отсюда прочь? — спрашивает один. — Вали в свой лес, пока хуже не стало! — Хуже — кому? — спрашиваю я и вновь браню себя за чрезмерно длинный язык. Громилы переглядываются. Первый делает шаг в мою сторону с очевидным намерением перехватить клюку, но я вовремя выскальзываю. Я только заношу её для удара тяжелым набалдашником в открывшийся бок, как что-то резко дёргает меня вниз и сбивает с ног. Это Сказочник, это его руки вцепились в подол моей мантии. Хрипя от боли, он говорит: — Дурить не думай. Кто станет вознаграждать артиста, коль он кидается на зрителя с оружием? Я открываю рот, чтобы возразить, но тут же в мой живот летит пинок тяжёлого сапога, и воздух в груди резко заканчивается. — Это тебе за Элену! — кричит в меня первый, а я и понятия не имею о том, кто или что это. Нас со Сказочником пинают кроме прочего за какого-то старика Грегуара, за малого Максимилиана и за чью-то дворовую псину. Они пытаются опрокинуть дилижанс за некий сожженный дом, но тот оказывается слишком непоколебимым, и они обходятся тем, что закидывают его тяжёлыми камнями и грязью — все эти снаряды иногда попадают и на нас. Затем они обильно обливают его чем-то из своих фляг и поджигают огнивом. Надо мной мгновенно разгорается яркое, жаркое пламя, на глазах вылизывающее рисунок на кузове, а я не могу ни отползти, ни подняться — и всё потому, что Сказочник вбил себе в голову, что мы не имеем права постоять за себя. Зрители не вступаются за нас, а затем, стыдясь своей трусости, расходятся. Вскоре покидают нас и обидчики. Наших собратьев среди них не было. Мир перед глазами покрывается тёмными пятнами, и я перестаю различать треск огня, хоть мой нос и забивает ужасная, горькая вонь гари. На языке вертится привкус крови, но все мысли так плывут в голове, что я не могу сфокусироваться на лечении. Сказочник переворачивает меня на спину. Отдаленным эхом до меня доносится его голос: — Ребра целые? Дыши глубже. Он касается моего ушибленного места, прощупывая каждое ребро, и когда доходит до самого нижнего справа, всё моё тело пронзает такая боль, что я едва не мочусь в штаны. Его размалеванное помадой и румянами лицо склоняется надо мной и говорит: — Потерпи немного. Он легонько прикладывает ладонь к последнему ребру, и под его пальцами загорается голубоватое свечение. Чудовищная боль в груди проходит. А вот в сердце — нет. Я приподнимаюсь на локти и борюсь с зарождающимися слезами обиды: — Что это вообще было? Мы могли за себя постоять! Мы должны были за себя постоять! Может, мы и эльфы, но это же не делает нас животными! Сказочник не отрывается от лечения. Он говорит: — Успокойся. Всё так, как должно быть. — Как должно быть? Мы стараемся, дурачимся, выставляем своих родичей в самом дурном свете, а получаем что? Давай, назови наш сегодняшний заработок! Побои, синяки, унижение, порча музыкального инструмента и сожжение дилижанса, чернеющего от пламени почти над нами — вот наш сегодняшний заработок. Ладонь Сказочника прекращает испускать магическое свечение. С понурой головой, он отвечает: — Чего ты хочешь от меня услышать? Сей мир уродлив. Ты уродлива. Я уродлив. Долийцы недалеки и глупы и столь же уродливы. “Волки” играют с магией, которую не понимают. Он говорит: — Меня это больше устраивает, чем нет. Эльфов топчут под человечьими ногами. Они — пыль, грязь, осадок под осадком. И это прекраснее, чем любой другой расклад. Я сажусь. Пламя бушует по кузову дилижанса, а затем Сказочник поднимает на него взгляд, и всё в ту же секунду гаснет. Он поднимается на ноги и, сняв через голову длинное королевское платье, говорит: — Мне жаль лишь, что тебе досталось за форму собственных ушей. У него резко портится настроение, да и у меня — тоже. Мы не разговариваем до самого утра. Я просто не понимаю. Гараэль спас Тедас от Мора. Махариэль сделала ровно то же самое. Да даже моя мать, будь она неладна, не убежала в свой клан, когда якобы получила метку Андрасте. Она спасла весь юг от Корифея, а потом еще остановила вторжение кунари! Почему этим проклятым шемлен всё равно так важно забросать нас камнями? Да почему и Сказочнику, и Одноглазой Сэре, и той же Инквизиторше на это совершенно всё равно? Почему отступника Соласа все ненавидят только за то, что он пытается что-то с этим сделать? Вернемся назад, много, много назад, в мою последнюю Сатиналью в приюте. Мы с Толстухой Луизой сидим на её кровати и смотрим, что нам положили в мешочки. Вокруг нас — ор, смех, угрозы, сестра Реджина кого-то отчитывает за дурное поведение, а троица извечных подруг — Симона, Рита и Адель — поют припевы “Пожеланий доброй луны”. Во всей этой суете дети достают подарки из своих мешочков и или визжат от радости, или вздыхают от глубокого разочарования. Все наши мешочки — плоды совместных трудов как детей, так и сестер церкви. На одном из самых первых церковных уроков нас научили, с какой стороны держать иголку с ниткой, и каждому выдали по прямоугольному куску мешковины. Чтобы отличить один мешочек от другого, сестры церкви вручили нам нашивки с нашими именами — мое имя вышивала, конечно же, сестра Сесиль. Когда мы закончили, нам объяснили, что мы можем начать готовить друг для друга подарки, которые и положим друг другу под Сатиналью. С тех пор каждый из нас ждет от своего мешка какого-то чуда — бусинки, поздравления, рисунка или вдруг целой игрушки. Меня и Толстуху Луизу опыт научил не ждать многого. Судя по набитому виду мешочков, в этом году на Сатиналью нам особенно повезло, и потому мы по очереди извлекаем по долгожданному подарку, сравниваем, а затем обсуждаем. Толстуха Луиза просовывает руку в мешок и вытаскивает на свет камень. Просто камень, темно-серый, гладкий, с белой прожилкой. — Как думаешь, от кого это? — спрашивает она. Я пожимаю плечами. — Может, это какой-то намек? Типа, ты — гномка, а это — камень. Она звонко усмехается и говорит: — Тогда тебе, что, положили кучу листьев? Настает моя очередь вытаскивать подарок. Моя рука нащупывает что-то холодное и склизкое — создается ощущение, что я засунула руку в холодный котелок с лапшой, плавающей в застывшем жире. Сглотнув, я пытаюсь найти предполагаемый край, за который можно было бы ухватиться, но этот подарок то и дело норовит выскользнуть из моих пальцев. Я сжимаю его в ладони покрепче и вытаскиваю на свет. Ох, лучше бы это и впрямь были листья. Это оказывается грязно-розовый комок неподвижных дождевых червей. В ту же секунду троица извечных подруг взрывается смехом. Они пристально следят за мной и моей реакцией, пытаясь хоть как-то управиться с переполняющей их радостью. Подарок, разумеется, от них. Конечно, скорее всего они упросили мальчишек покопаться в грязи вместо себя, но, правда, не стоило. — Что, фантазия закончилась? — кричу я в их сторону. Точно такой же подарок ждал меня от них и в прошлом году, так что на этот раз я даже не расстраиваюсь. А до этого они и вовсе подарили мне кусочек шерсти, пропахший козьей мочой, а еще раньше — полупрозрачную чешую ужа. Толстуха Луиза вытаскивает из своего мешка дохлую огородную улитку с разбитыми осколками раковины. Вонь поднимается просто ужасная. — Фу! Это тоже намек? — спрашивает она у меня. — Надо будет похоронить их вместе, — заключаю я. Кроме прочего опыт научил нас с Толстухой Луизой не класть подарки друг другу в мешочки — того гляди, испачкается или пропахнет. Вместо этого мы втайне от всех прячем их под подушки, и остаёмся довольны. В этом году я ей подарила самое красное яблоко из кухонных запасов и заколку для волос, а ей через мастерицу Дагну удалось раздобыть гравюру времен возобновления Инквизиции — “Андрасте избирает Вестницу”, автора не помню. Я вытаскиваю из мешочка щедрую на занозы деревянную щепку, Луиза — картонную фигурку, изображающую очень толстую коротышку. Я — кусок бечевки, она — пробку из-под винной бутылки. Я — записку с потертыми чернилами; слова стёрлись не полностью, и я читаю: “Лина-ослина”. Содержательно. Луиза тоже вытаскивает кусочек пергамента: — “Толстуха Луиза”, — читает она. — Это, что, на случай если мы забудем собственные имена? — Давай сохраним до старости, — советую я. — У стариков, говорят, становится так плохо с памятью, что некоторые и правда забывают как их зовут. А затем со стороны троицы подруг доносится звонкий вопль ужаса. Я вздрагиваю от неожиданности, и мы с Луизой, как и остальные ребята в приюте, переводим всё своё внимание на них. — Моя Сэнди! Только не моя Сэнди! — сквозь плач вопит Симона. — Анна-Мередит! Это Анна-Мередит! — сокрушается Рита. Адель тихо спускается на пол. У неё в руках — Жизель; вернее, голова Жизель, руки Жизель, ноги Жизель и туловище Жизель. У всех троих под ногами лежат их подарочные мешочки, теперь совершенно пустые. Сэнди, Анна-Мередит и Жизель — их единственные и любимые куклы, это их верные подруги, советницы, прекрасные воительницы и королевы. Сколько у них общих воспоминаний — уму непостижимо. Эта компания вместе пережила все пять моров, свержения тиранов, несколько коронаций в вымышленных королевствах и, чего уж там, сражение с моей Матильдой. Какой ужас. Убийство в церковном приюте — подумать только! — Это ты сделал! — кричит Симона в сторону огненно-рыжей головы Ривза. — Я? На кой мне сдались ваши идиотские куклы? — спрашивает он. — Ты всегда издевался над ними! Ты всегда грозился что-нибудь с ними сделать! Завязывается драка. Почти все девочки из чувства солидарности кидаются молотить мальчиков, те отбиваются, а затем переходят в наступление. Во всей этой неразберихе сестры церкви пытаются угомонить ребят: сестра Сесиль угрожает оставить драчунов без ужина, а сестра Реджина без предупреждения раздает направо и налево звонкие шлепки, когда заслуженно, а когда — нет. Мы с Толстухой Луизой тихонько от всех стукаемся кулачками. Вообще, по изначальной задумке, Жизель должна была “остаться в живых”, и это бы обратило Симону и Риту против Адель и запустило между ними прекрасную череду обмана, обид и маленьких предательств, но Толстуха Луиза убедила меня, что это — слишком жестоко. “Они, конечно, противные девчонки, — сказала она, — но раз они дружат вместе, то и переживать потерю кукол тоже должны вместе”. Отговорила меня Толстуха Луиза и от другой затеи: я тогда решила, что было бы забавно перепутать тела кукол с мешочками подруг и затем наблюдать за тем, как они подозревают друг друга и высказывают в лицо накопившиеся претензии, но Толстуха Луиза сказала: “Слушай, что с тобой не так?” Дочь Фен’Харела я — вот что со мной не так. Сеять раздор и хаос — это, можно сказать, наш семейный промысел, но тогда я этого не знала. Так подумать, возможно, я опрокинула половину пузырька с ядом в вино по той же причине. И по той же причине совершила свою самую страшную ошибку. Мы заканчиваем выступление в неваррском городке, в каком именно — не помню. Я, размахивая цветной тряпкой, украшенной монетами, объявляю: — И коль Сатина к нам лицом обращена, Сказочник одно желание исполнит. Не даром, нет, но и не за ваше злато! Нам крыша на ночь, ужин и кувшин воды нужней любых богатств! А затем, не прождав ни мгновения, хватаю Сказочника за рукав: — Я знаю, что загадать. И у меня есть деньги на комнату, ужин и воду. Давай быстрее! И вот мы в номере. И вот наступает вечер, когда я вижу улыбку Сказочника в последний раз. Между нашими кроватями — стол, заставленный едой: кусочки бараньего мяса с пареными овощами, вино и вода. Сказочник усаживается на кровать напротив меня и спрашивает: — Так что же ты, прелестница, хочешь загадать? И я отвечаю: — Я хочу, чтобы ты отвел меня к моему отцу. На лице Сказочника не остается ни кровинки. Он заметно дрожащим голосом спрашивает: — И что ж, ты знаешь кто твой отец? — Да, — говорю я и немного краснею от смущения. — Мой отец — сам… Сказочник перебивает меня: — Не надо. Уж я-то знаю, кто твой отец. Он говорит: — Год назад, когда висела круглая Сатина, в одну ночь, отец твой, Солас, Волк Ужасный, возжелал увидеть дочь.