Почетное место

Солас и Амарис совершают вторую попытку убить меня на юге Тевинтера, посреди огромной пустоши. От горизонта до горизонта не видно ничего, кроме бледно-голубого неба и болезненно-желтых барханов песка, испещренных бороздами, ровными и волнистыми, будто выведенными огромным гребешком для волос. Гулкий ветер гоняет повсюду пыль, засыпает ею волосы и задувает её в глаза, нос и рот. Иногда он подхватывает какой-то мелкий мусор, иногда — наши слова, а иногда наши слова — и есть мусор. Амарис, поправляя на голове платок, чтобы спасти свои великолепные волосы от палящего солнца и грязи, кричит за спину: — Мы точно не можем воспользоваться элувианами? Солас, не отрываясь от сборника рассказов мастера Тетраса в кузове, во весь голос спрашивает: — Чем ты обычно занималась в приюте, Лина? Я, обмахиваясь самодельным веером из вырванного книжного листа, чуть распускаю шнуровку на груди и вслух молю: — Ради вашего возрождающегося Элвенана, вы не могли бы, пожалуйста, убить меня раньше, чем это сделает солнце? В последнем поселении, мелкой деревушке в неполный десяток крыш, нас остановил какой-то умелец с заявлением, дескать, за три золотые монеты он спасёт наши жизни. Солас и Амарис переглянулись. Такие заявления обычно означают одно: если мы не пожадничаем и уплатим требуемую сумму, мы проедем дальше без близкого знакомства с ватагой вооруженных головорезов. Но вместо того, чтобы расписывать остроту лезвий своих братьев по оружию, этот умелец посвятил утомительно долгую речь ужасам смерти в пустыне: жаркому солнцу, ветру, который может содрать мясо с костей, и мучительной жажде. За три золотые монеты к нашей нищенской телеге он прибил четыре жерди по бокам и покрыл всю эту конструкцию грубой плотной белой тканью. Такая работа в любом другом месте не стоила бы и одной золотой монеты. Амарис заплатила ещё одну — и в нашу телегу дополнительно закатили бочонок колодезной воды. Я спросила у неё: — Не слишком ли мало? Этого едва хватит на дорогу обратно. Она ответила: — У кое-кого не будет дороги обратно. Так зачем переплачивать? Мы прорезали ткань спереди и сзади, чтобы можно было, как и раньше, свободно общаться с тем, кто сидит в кузове, и вылезать из укрытия, не впуская внутрь жаркий воздух. Мы сменили тяжелые плащи и теплые дорожные костюмы на лёгкие, но длинные одежды, которые ривейнцы прозвали дишдашами. Мы избавились от зимних сапог и вместо них купили тонкие сандалии. Мы смастерили из тряпок головные уборы, подобно тевинтерским путешественникам из сказок, которые мне читал Сказочник. Мы пустились в мой второй последний путь, огненно-жаркий днем, и по-горному морозный после заката. Оглядывая бескрайние песчаные волны, застывшие, словно их зачаровал один из эванурис, Солас, после долгих вздохов и тоскливых взглядов, вполголоса сообщил мне: — Всё это навевает воспоминания. Когда я был частью Инквизиции, мы с твоей матерью проводили целые недели в такой местности в Орлее. Что нам только не встречалось: виверны, иглоспины, драконы. Мы видели высохшие останки людей, погибших от жажды у пустых колодцев. Видели наземные гномьи постройки, почти такие же древние, как храмы элвен. Мы преследовали тевинтерских фанатиков, жаждавших установить в Тевинтере знамя своего древнего бога. А теперь мы сами — такие же фанатики. И теперь нас самих разыскивает Инквизиция. Как по мне, так не менее забавна и другая параллель: у нашего Корифея даже есть своя Кальперния, бывшая рабыня, радеющая за некогда великий народ. Интересно, была ли предводительница венатори восемнадцать лет назад такой же капризной, ворчливой и ревнивой стервой, или наша — внесла в спираль повторяющейся истории что-то от себя. Сначала Амарис еще не оставляла попыток защититься от летающего песка с помощью магии, но к тому же полудню она от усталости пересела в кузов и так упорно молчала до вечера, что я успела тихо обрадоваться, что она там и померла. А потом к ней присоединился Солас. А потом я поняла, что для мертвой женщины она слишком плохо старается приглушить собственные охи. Солас убеждал меня, что храм, который мы посетим на этот раз, нетронут вот уже несколько тысяч лет. Если первые люди и сунули в него свои любопытные носы, то навряд ли они пережили столкновение со стражами. Иными словами, мой пропуск в академию при Коллегии будет лежать именно там, почти как товар на прилавке, ожидающий, когда же его наконец подберут. — Стражи? — переспросила я. — Какие стражи? — Жрецы и прислужники Силейз, последние элвен. Если нам удастся их убедить, они позволят нам провести ритуал в своем храме. Возможно, они даже присоединятся в нашем общем стремлении разорвать Завесу и отправятся в Арлатанский лес. — С чего ты взял, что они еще живы? — Те элвен, что стерегли Арборову глушь, как-то выжили, даже при том, что их храм был разрушен. Я не могу терять надежду. Первую ночь мы проводим под навесом одной из волнистых скал в каньоне, издали напоминающей силуэт женщины, которая протягивает руку куда-то в сторону. С наступлением прохлады отовсюду повылезала местная живность, и в океане песка то и дело мерцают гладкие чешуи или панцири. Светят обе луны. Где-то в тени каньона трещат гремучие змеи. Солас, уперев руки в бока, с высоко задранной головой рассматривает звёзды, рассыпанные по синему небесному полотну. Он говорит мне: — Лина, займись костром. А я на разведку. Я спрашиваю: — На своих двух или четырех? Из кузова телеги вслед ему доносится стон Амарис: — Только, прошу, не задерживайся, венан. Солас заворачивает за скалу, а затем до меня доносится удаляющаяся рысь четырёх лап. Вместо него нам отвечает наш новый четвертый спутник — задумчивый гул ветра, такой же живой и болтливый, как скрип снега, с которым мы когда-то отправились в путь. Я собираю палки в кучу и копошусь сначала в своей сумке, затем в рюкзаке Соласа. — У тебя огниво не завалялось? — спрашиваю я у телеги. Оттуда доносится: — Подумай сама: зачем мне вообще огниво? Ах, да. Амарис же у нас горяча сама по себе. Делать нечего. Я расчехляю свой нож и делаю порез на пальце. На нем проступает пара кровяных бусинок — этого, на самом деле, хватит на разведение сразу десяти костров. Я давно не практиковалась, и потому на всякий случай закатываю рукава, а затем пропускаю через руку магию — и вместе с ней тонкий поток медно-красных искр. Я как раз добиваюсь в недрах костра стабильного огонька, как слышу визгливый возглас Амарис: — Лина! От неожиданности я вздрагиваю, и из руки вырывается огромный огненный шар, который разносит костер на щепки. Амарис в мгновение ока покидает кузов телеги и, подбежав, вписывает мне звонкую пощечину. — Что ты наделала! — кричит она и крепко впивается своими чудесными пальцами в мою кисть с царапиной. — Ты, что, используешь свою кровь для разведения какого-то огня? Ты в своем уме? Если ты забыла, скоро ритуал! И нам нужна будет твоя кровь целиком! Вся, до последней капли! Вдох, выдох. Вдох, выдох. Вместо ответа я демонстративно перевожу взгляд на её пальцы, по-прежнему сжимающие мою руку. — Я, что, должна испугаться? — спрашивает Амарис. — Или принести извинения? — Нет. Всего лишь вспомнить, что разговариваешь с магом крови. Моя рука вспыхивает синим пламенем от самого локтя. Я сама едва терплю такой жар, и Амарис с визгом выпускает мою руку за миг до того, как в воздухе поднимается запах палёной плоти. На поддержание такого огня нужно гораздо больше крови, но в том нет никакой необходимости, и он гаснет. Амарис усвоила урок. Она, свалившись на колени от боли, кроет меня матом и прямо на моих глазах магией гасит полоску огонька, перешедшего на рукав дишдаши, и залечивает темный уродливый ожог на ладони. Амарис скулит, плачет, проклинает меня, а всего пару мгновений спустя кожа на её руке сама по себе выравнивается и становится такой же гладкой и мягкой как пару минут назад. Боль, судя по гримасе, остаётся на месте. — Сучка! — шипит Амарис. — Инквизиторская сучка! Я принимаюсь собирать уцелевшие щепки костра. Одни погасли сразу, как только ударились о холодный песок, и их ещё можно будет использовать повторно, а вот другие — догорают вокруг нас порознь, подражая звездам на небе. Я отвечаю: — Я, скорее, представляю независимую организацию бродячих артистов Тедаса. И, как член этой организации, требую терпимое отношение к своей персоне. В конце концов, я тут изображаю невесть что круглые сутки, а не получила ни гроша ни от тебя, ни от Соласа. Амарис, взмокшая от напряжения, шумно вдыхает и выдыхает. Она переспрашивает: — “От Соласа”? То есть, ты его и за отца не считаешь? Я складываю найденные щепки и палки в то же место, где я разводила костер. Да уж. Новая кучка растопки выходит такой маленькой, такой жалкой, что придется или позаимствовать из запасов или поискать какую-нибудь высохшую растительность здесь. — А ты бы по-прежнему считала отцом того, кто хочет тобой воспользоваться, а потом бросить и забыть, будто тебя и не было? Амарис падает спиной прямо на холодный песок. Она теперь почти не выглядит замученной. Её грудь так заманчиво вздымается и опускается, что на мгновение я понимаю и Соласа, и Сказочника — если у последнего и правда дошло с ней дело до близости. Он просто хочет воспользоваться тобой, как когда-то воспользовался Инквизицией, а затем забудет, будто тебя и не было. Если леди Лавеллан, мор на её голову, и была в чем-то права касательно нашей покалеченной разорванной семейки, то, несомненно, именно в этом. Она меня предупреждала. А я, глупая идеалистка, почему-то посчитала, что если разыщу отца, то обрету семью и какой-то смысл жизни. Поднимать вместе с ним эльфов с колен — занятие красивое только в рассуждениях, а на деле в нем слишком много ритуалов. Ритуалы, как говаривала Одноглазая Сэра, это всегда плохо. Амарис вдруг отзывается: — А почему нет? Разве это вдруг делает его чужим? Точно, мы же говорили про скотское отношение Соласа ко мне. А я и забыла уже. — Разве это — достаточная причина стереть из памяти всю его любовь и заботу? — спрашивает она, по-прежнему лежа плашмя на холодном песке и рассматривая звездное небо. — Которой я никогда не знала? — спрашиваю я. — Шутки у тебя, чтобы ты знала, дурацкие. Амарис с горькой усмешкой поднимается и хлопками стряхивает песок и пыль, прилипшие к одежде. Её правый рукав опален до плеча, такого же смуглого и изящного как и любая другая часть её тела. Она выдергивает обгорелые клочки ткани и, внимательно оценивая ущерб, говорит: — Я не шутила. Когда люди расценивают наши жизни в гроши, это всего лишь беда. Когда мы сами приравниваем себя к животным, это уже трагедия. Она говорит: — Я имею в виду не тебя. Я имею в виду любого эльфа, который привык, что его за остроту ушей надобно бить как псину; который не защитит свою семью от руки человека, потому в его семье — все такие же остроухие, как он сам; который не подумает хоть раз поднять голову и возразить; который забыл, что значит быть эльфом; который никогда не знал, что значит быть эльфом. Она говорит: — Ты, наверное, думаешь, что я желаю тебе смерти. На самом деле, мне нет до тебя никакого дела, ни до живой, ни до мертвой. Я всего лишь хочу, чтобы Солас наконец сбросил с себя бремя своей ошибки. Если бы не его просчет, я, например, могла бы родиться зажиточной горожанкой, родовитой жрицей или, может быть, даже градоправительницей. Я напоминаю: — Не забывай. Ты по-прежнему могла бы родиться рабыней. Она плотно сжимает губы, а затем почти сплевывает: — А я и не родилась рабыней. Я вытаскиваю новые запасы древесины из телеги, и из-за скалы возвращается Солас. Он осматривает наш лагерь, ищет взглядом зажженный костер, смотрит на Амарис и замечает следы огня на её одежде. Шумно вдыхает — и, должно быть, ловит почти испарившийся запашок жженой кожи. Он спрашивает: — Где костёр, Лина? И что здесь произошло? Я делаю вид, что всецело поглощена его заданием. Я бросаю через плечо: — Я спутала твою ненаглядную с огнивом. Между нами вспыхнули искры, буря, безумие — или как там это было в “Мече и щите”? Ну и в процессе воспламенилась её одежда. Амарис разворачивается и, ругнувшись под нос, уносится к кузову телеги. Солас с недовольной миной складывает руки на груди. — Лина. Пора ли мне считать тревожным признаком то, что ты в своих подобных шутках упоминаешь то супруга своей матери, то мою супругу? Зануда. — Расслабься. У нас всего лишь произошло неосторожное обращение с огнем. И с магией крови. И с магом крови. — Да и потом, — продолжаю я, копаясь в щепках, — не бери в голову мои шутки. У нас на носу грандиозные планы, и я всего лишь пытаюсь отогнать тяжёлые мысли. Так мы и путешествуем по пустыне. Солас сидит почти всегда спереди. Вокруг не видно ни одного указателя или ориентира, но он уверенно поворачивает нашу повозку то на запад, то на юг, то снова на запад. В каждой остановке я подозреваю конечную точку нашего пути, и слушаю каждое обращение Соласа ко мне с повышенным вниманием, как прощание, в котором смысл может прятаться глубже произнесенных слов. — Ритуал навряд ли пройдет безболезненно. Но когда кровь запитает сферу, мы сможем сразу разорвать всю Завесу. — Корифей, на самом деле, тоже пытался провести этот ритуал, но он ничего о нем не знал. В качестве жертвы он выбрал Верховную Жрицу Джустинию Пятую, не мага и даже хотя бы не эльфийку, и даже если бы твоя мать не вмешалась, он бы не добился того, чего добьюсь я. — Когда ты отдашь мне свою кровь, я распоряжусь, чтобы во внутреннем святилище моего храма установили алтарь в твою честь. Если хочешь, я объявлю, чтобы тебе каждый месяц приносили особенные цветы, чтобы твоим именем нарекали священное животное, или чтобы в твоем алтаре всегда поддерживали огонь. Из какого материала ты его хотела бы? Гранит? Может, белый мрамор? Лучше бы этот мусор подхватил пустынный ветер. Я отвечаю: — О, отец. Ты слишком добр. От доброты леди Лавеллан мое сердце обливалось кровью, а от доброты отступника Соласа просто хочется выть волком, уж простите за каламбур. Солас останавливает нашу телегу глубокой ночью. Над нами светит Луна, раскинувшаяся на ночном небе, подобно божественному серебристому пруду. Вокруг не видно ни каньонов, ни деревьев: один песок. Амарис спрыгивает вслед за Соласом. — Это здесь, — заявляет он. — Ты уверен? — Абсолютно. Он говорит, Силейз отличалась изобретательностью и любовью к уловкам, и её служители наверняка спрятали храм вскоре после того, как связь с их богиней прервалась. — Вообще, идея заточения Тени в отдельное пространство тоже принадлежала ей, она же придумала Метку, — продолжает Солас. — Но она запирала отдельные фрагменты и приносила их в дар другим эванурис, которые долгие годы черпали оттуда магию. То, что можно отгородить всю Тень Завесой, даже она не могла предположить. Власть способна развратить даже самого лучшего представителя своего народа. Если Солас когда-то и не был мразью, то хвастовство и гордыня по-видимому исправили это. — И, что, храм Силейз сейчас в другом пространстве? — спрашивает Амарис. — В Тени? — Главный — вполне может быть. Но мы ищем не главный. Этот храм всего лишь под нами. Солас указывает Амарис, куда она должна встать. Они обмениваются комментариями про колебания Тени, про некую “флуктуацию” некоего потока, про то, как подрагивают их посохи, а затем одновременно взмахивают ими, совсем как в храме Фалон’дина. Из-под песка с рокотом выныривает сначала один шпиль, затем чуть поодаль — второй, и с краев — третий и четвертый. Под шпилями поднимаются куполы, под ними — арки, стены и колонны. Песок струится по ним, как стекающая вода, и чем выше они поднимаются, тем ярче вырисовываются на них светящиеся узоры. А затем настает тишина. — Если этот грохот не разбудил твоих родичей, отец, то у меня для тебя дурные вести. Он молча подходит к высоким дверям и осматривает храм, не решаясь войти. Мы с Амарис следуем за ним. — Они здесь. Я чувствую их магию. Единственное, что чувствую я, так это дрожь в ногах и неприятное ощущение где-то в животе. Храм Фалон'дина был хорош тем, что в нем не было дверей — по крайней мере, сохранившихся, и я могла бы дать деру в любой момент. А здесь? Здесь моим спутникам ничего не помешает запереть нас, чтобы меня больше не терзали подобные соблазны. Дверь легко поддается толчку Соласа, и мы входим в огромный зал с колоннами, выполненными в виде гигантских статуй, поддерживающих потолок. По центру вырезан широкий канал, ныне забитый песком. Лунный свет пятнами озаряет наш путь, пробиваясь через дыры в куполообразных крышах. Помимо них в храме уже светят завесные огоньки, будто нас здесь и правда ждали. И тем не менее, в залах и коридорах оказывается пусто, нет даже духов. Иногда по углам лежат чьи-то кости, собранные в аккуратные пирамидки, а иногда кости хрустят прямо под ногами, разнося повсюду эхо каждого неосторожного шага. В небольшой комнатушке, мимо которой мы проходим, мерцает блеск металла, как от доспехов или оружия. Я якобы из любопытства подбегаю к ним и шумно выдыхаю от облегчения: для оружия в этих предметах, конечно, многовато лезвий и каких-то рычажков, но тем заманчивей для академии они будут. Я уже протягиваю руку к древку одного из них, как слышу голос Соласа: — Лина! Мы пришли не мародерствовать. Прояви уважение к храму. — Но… — Если так хочется, то сначала испроси разрешение у стражей. Или убедись в том, что их и правда здесь не осталось. Я иду за Соласом и Амарис дальше и думаю: а смысл? Не то, чтобы после ритуала мне понадобится хоть что-то из этого храма. Вход во внутреннее святилище стерегут два неподвижных металлических привратника, высоких и огромных, словно их отливали с кунари, а не с эльфов. Они держат по копью или посоху с очень острым набалдашником и стоят по стойке “смирно”, наблюдая за всем с застывшими выражениями бесстрастных лиц. В полумраке трудно отличить броню от тела и не менее трудно сказать, из какого металла они выполнены, но каждый элемент статуй так отполирован, что в их нагрудники можно смотреться вместо зеркала. — Они выглядят не очень живыми, — говорю я. Солас отвечает: — Они выглядели очень живыми до тех пор, пока… Они выглядели очень живыми. Когда-то давно. Амарис кладет ему руку на плечо и, едва не залезая своими пухлыми губами в ухо, ласково шепчет про то, что скоро всё закончится. Он отвечает ей поцелуем и благодарит за то, что она рядом с ним. Я закатываю глаза и молча надеюсь, что у них хватит приличия не увлекаться проявлением чувств — в конце концов, мы всё-таки в храме. В самом святилище в полу вырезана такая же огромная расписная чаша, как и в прошлый раз. На её дне поблескивает песок, а по другую сторону на возвышении стоят еще несколько статуй — серых, каменных и низеньких. Их лица невозможно разглядеть за капюшонами. Словно прочитав мои мысли, Солас говорит: — Это не статуи. И затем гораздо тише добавляет: — Лина, стой рядом. Одна из статуй выходит вперед. Этот элвен, само собой, не выглядит старым, но он весь такой бесцветный, такой тощий, согбенный и вообще несчастный, что смерть от старости была бы для него долгожданным даром. — Кто вы такие? Как вы нашли наш храм? — спрашивает он хриплым полушепотом, и в глаза сразу бросаются узкие бежевые зубы. Он поочередно рассматривает Соласа, Амарис и меня и добавляет: — Что вы такое? Солас отвечает: — Мы — ваши родичи, ищущие способ вернуть в этот мир былую магию. И мы скромно просим разрешения провести в вашем храме один ритуал. Элвен задумчиво молчит, а затем произносит: — Ты — наш родич, да. Но не думай, что мы посчитаем таковыми твоих уродливых спутниц. Я кошусь на Амарис. Она не выглядит оскорбленной, уж скорее — озадаченной. Она, осторожно поглядывая в сторону элвен, неразборчиво спрашивает что-то у Соласа, и лишь спустя мгновение до меня доходит, что именно. Она спросила: “Что они говорят?”. Она спросила это на общем. А Солас и служитель общаются на древней речи. — Он только что назвал тебя уродиной, — таким же шепотом перевожу я. — И я это, честно, не придумываю. Элвен вновь подает голос: — И как именно ты хочешь вернуть магию? Солас кладет руку на мое плечо и отвечает: — Мы заберем кровь этой девочки. Мы запитаем ею особенную сферу. И, воспользовавшись сохранившимися знаниями вашей владычицы, вернем Тень. Элвен переводит всё свое внимание на меня. Остальные служители, шаркая и прихрамывая, делают шаг вперед. Они так жадно рассматривают нас, что это чувствует даже Солас. Его хватка на моем плече становится сильнее. Рука одного из прислужников загорается магией, и через миг земля уходит куда-то из под ног. Я больно ударяюсь головой о камень, а затем невидимая сила тащит меня по краю жертвенной чаши в сторону прислужников. Я протираю собой слои вековой пыли и песка, я пытаюсь зацепиться хоть за что-нибудь, но, разнося в стороны валяющиеся кости и каменную крошку, в итоге оказываюсь у ног прислужников Силейз. Вблизи они выглядят еще мертвее, чем издали. Белки их глаз такие же серые, как их одежды. Их кожа такая же сухая, как песок вокруг нас. Они тянут ко мне свои тощие руки, а затем нас всех словно сдувает ветром. По ту сторону чаши Солас читает заклинание — и весь храм подрагивает. Его глаза — два светящихся голубых огонька. В такие моменты невольно вспоминаешь, что Солас — это не только эльф-неудачник, а еще и Фен’Харел — легендарный эльф-неудачник. И всё же, он — один, а служителей Силейз — пятеро. Чья-то тощая, но крепкая рука хватает меня за воротник дишдаши и подносит к моему горлу заточенную острую кость. Я пытаюсь оттащить её от шеи, но поймавший меня элвен держит кость слишком крепко для усыхающего жреца. И тем не менее, он не убивает меня — он показывает меня Соласу. Тот останавливается. Голубые огоньки в его глазах гаснут. Главный служитель говорит ему: — Мы не знаем, кто ты. Но догадываемся. Мы позволим тебе провести ритуал, но с одним условием. Тело девчонки останется здесь. Амарис шепотом спрашивает перевод, а затем отвечает: — Нам это и нужно. Мы пришли сюда за ритуалом. Похороны можно провести позже. Солас спрашивает служителей: — Что вам от её тела? Почему мы должны её оставить? — Ты пробудил нас, дремавших сотни лет — и за это ты должен заплатить. Каждое пробуждение дается тяжко. Разбойники, дикари и прочие стервятники тревожат нас, и поддерживать в нас жизнь в этой пустоши становится всё труднее. Мы не ищем с тобой вражды. Мы могли бы потребовать и вторую спутницу в качестве платы, но мы этого не сделали. Тело девочки после ритуала станет непригодно — но оно вполне сгодится нам. В животе у меня что-то сворачивается. Я осторожно перевожу взгляд на кость, которой мне угрожают — и чуть не зеленею от открытия. На этой кости сохранились ровные следы зубов. Ровные следы совсем не звериных зубов. Служитель говорит: — Мы не привередливы в еде. Острие кости входит в мою шею чуть глубже. — Но с годами мы стали… нетерпеливее. Решай быстрее, собрат. Солас умоляющим и возмущенным одновременно тоном отвечает: — То, что вы делаете — чудовищно и омерзительно! — По-твоему, лучше пожирать друг друга? Постоянно бросать жребий, кого мы съедим следующим? Эта девчонка — чем-то похожа на нас с тобой, но она все равно не элвен. Это всего лишь животное, отдаленно напоминающее нас. Что значит её безжизненное тело, если речь идет о возвращении магии в этот мир? Умереть во время ритуала — одно, стать чьим-то ужином — совсем другое. Я не собираюсь ждать окончания заранее провальных торгов: как Амарис и говорила, для народа ритуал важнее моих похорон. Я говорю служителю, который держит кость у моего горла: — Попробуй меня, пока я теплая. — Что? — Вонзи зубы в мою вкусную, сочную плоть. Отпей моей крови. Попробуй запястье. Или шею. Что такое обескровленное тело девчоки, когда можно получить живое? Вы дали моему спутнику достаточно времени для раздумья. Вполне справедливо начать есть меня прямо сейчас. По ту сторону чаши доносится голос Соласа: — Что ты делаешь? Ты совсем сошла с ума? Я кричу служителю: — Да кусай уже меня! Служитель отбрасывает кость в сторону и мгновенно впивается в мою шею, почти как истосковавшийся любовник. Его зубы пронзают мою кожу, и я вскрикиваю от боли — вышло гораздо неприятнее, чем я ожидала. Моя темная кровь заливает его нос, рот и подбородок, и я приказываю себе успокоиться. Вдох и выдох. Вдох и выдох. А затем я поджигаю лицо служителя голубым пламенем, в мгновение ока расползающимся по всему внутреннему святилищу. Ослабшие элвен пытаются наколдовать барьер, но мое пламя, подпитывающееся открытой раной на горле, прожигает всё насквозь. Солас не наврал. Я знала, что моя кровь заряжена магией, но не представляла насколько. Последние элвен догорают заживо, проклиная меня и собственный голод. Пламя пожирает их балахоны, их жидкие волосы, их сухую кожу, лопающуюся и чернеющую прямо на глазах, и во всем этом огненном смерче поднимается такая чудовищная вонь, что меня почти выворачивает. Даже мой собственный барьер долго не протянет. Тело тяжелеет, а перед глазами всё плывет. Я не вижу ни Соласа, ни Амарис, ни выхода. По крайней мере, меня не съели. *** Я открываю глаза, и меня тут же ослепляет белизна. Я уже решаю, что это, должно быть, и есть Создатель, с которым я, на самом деле, уже давно мечтаю потолковать, но надо мной всего лишь тряпичное покрытие нашей телеги. Я в кузове. Мы куда-то едем. Солас сидит рядом со мной и читает очередную книгу. На его щеке красуется пятно сажи. Из-под рукава дишдаши проглядывает розовый след слабого ожога. — Проснулась? — не глядя на меня, спрашивает он. Я делаю вдох, но вместо ответа издаю хрип. — Твои голосовые связки еще восстанавливаются. Ты сделала очень и очень глупую вещь. Он откладывает чтение и говорит, хмуро глядя на меня: — Ты настолько боялась, что станет с твоим телом после твоей смерти, или ты избегаешь ритуала? Амарис мне об этом уже говорила, но я и сам подозревал. Объясни, зачем тогда ты говоришь, что хочешь принести себя в жертву? Я просто не понимаю. Мои голосовые связки еще восстанавливаются. Я не могу ему ответить, даже если бы и знала что сказать. — Ты потеряла много крови. Слишком много. Мы могли бы остаться там и подождать твоего восстановления, но у нас не было достаточно запасов. Мы возвращаемся на север. В другой храм, где нас навряд ли будет ждать нечто подобное. Солас говорит: — Я знаю, у кого ты научилась магии крови. Сказочник — далеко не простой бродячий артист, именно поэтому я и попросил Амарис приглядывать за ним, когда он гостил у нас. Это не единственный маг, который не использует магию для заработка на жизнь, но, пожалуй, он — единственный бродячий артист с даром сновидения. И всё же, мы так и не поняли, на кого он работает, какова его природа, кто он или что он. У меня есть... подозрения, и если они подтвердятся, то даже забавно, что он почти год прятал тебя от меня. Он говорит: — Пока спи. Я знаю, что ты меня не подведешь и отдашь кровь по своей воле. Постарайся смириться с этим. И помни, что я никогда тебя не оставлю.