Почетное место

Я стою на широком деревянном квадрате, который Сказочник специально отыскал среди своего хлама, дабы я могла быстрее обучиться танцу. Он уже закончил объяснять мне теорию в Тени, и дело осталось за тренировкой тела, которую мы проводим во время обеденного привала, среди гигантских валунов Халинсулана, разбросанных по зеленому ковру трав. Солнце висит в зените. Я, плавно расправив руки, встаю на самые носочки — или, вернее, пытаюсь; у меня нет под рукой отражения, чтобы оценивать свой результат, и, увы, приходится всецело полагаться на ругань Сказочника. — Да сколько можно повторять! — орет он, со злости швырнув свою шляпу в сторону. — Движение зовётся “цветочным полем”, а ты в лучшем случае напоминаешь наголопу, вставшую на лед! — Но я же стараюсь! — А толку-то? А толку? Я уже жалею, что тебя взял в ученицы! Купил бы вместо этого макаку — она и та бы уже выучила танец! Я, конечно, знаю, что я — не грациозная галла, но что ему мешает выбирать выражения? Мои ноги от колен до ступней ноют от боли, и кажется, что в них вот-вот что-то лопнет или порвётся, как веревка. От того, как долго я втягиваю живот и не могу сделать нормальный вдох, моя голова идёт кругом, и я едва держу баланс. Я ведь правда стараюсь встать в это проклятое “цветочное поле”, а за весь час не услышала ни слова похвалы! — Знаешь, что? — устав от его бесконечной ругани, говорю я. — Раз такой умный, покупай себе макаку и учи её в своё удовольствие! С меня хватит! Я пошла! — Ну и проваливай с глаз долой! Скатертью дорога! Меня переполняет обида и возмущение. И этот же эльф не так давно уверял меня, что он меня любит и ни за что никому не продаст! Мало того, что поносил все мои старания, так ещё и не попытался извиниться! Я решительно иду в сторону водопада, где валуны превращаются в настоящие скалы. Я прячусь за каменным нагромождением, поросшим мхом и, глядя на рокочущий водопад, всхлипываю — но всего несколько раз, и то неслышно. Я вытираю лицо рукавом и напрягаю голову дальнейшим планом действий. И с чего я вообще вбила себе в голову, что я должна выкупать свою свободу? Мне плевать, сколько Сказочник на меня потратил! И мне плевать, что леди Лавеллан хочет упрятать меня якобы за разбой! Всего-то нужно сбежать от неё хотя бы в Неварру, а ещё лучше — в Тевинтер, и тогда её длиннющие руки до меня просто не дотянутся. И вовсе я не похожа на наголопу на льду! Ни капли! И я спокойно обойдусь без его дурацких уроков по танцам или по никому не нужной актерской игре. И вообще, я владею магией крови, и никто меня не тронет. А если я расскажу какому-нибудь королю, что я сновидица, то меня и вовсе пригласят жить во дворце, потому что никакой шпионаж не сравнится со способностью залезать в чужие головы! Так проходит час, может, больше. У меня урчит живот, и я сразу вспоминаю то, что свой обед я так и не смогла заслужить. Вместо еды я кормлю себя фантазиями о том, как плохо будет Сказочнику без меня, но скоро осекаюсь: вроде должна была повзрослеть, а рассуждаю совсем как малявка. Кого я пытаюсь обмануть? Когда я умру, Сказочник, скорее всего, лишь посетует, что я не окупила своей стоимости, а родная мать и вовсе вздохнет от облегчения. Для Толстухи Луизы, сестры Сесиль и Аснаама я и так уже давно мертва, так что здесь ничего не изменится, как, пожалуй, и в случае отступника Соласа, который насылал мне глупые сны в Скайхолде. Естественно, я ещё не знаю, что Сказочник выкупил меня именно по заказу отступника Соласа, и что, по меньшей мере, поэтому он не сможет меня отпустить. Я ещё не знаю, что сам Солас уже ищет меня для вполне конкретной цели. Я ещё ничего не знаю. Я как раз погружена в мысли о том, что я уродливая и неуклюжая, и тупая, и совсем никому не нужная, и что ничего лучше внимания мрази вроде Свинсона мне не светит, как краем глаза ловлю полы знакомого плаща из выцветшей шерсти. Я сразу отворачиваюсь в противоположную сторону и, подобрав колени и протерев глаза, принимаюсь буравить взглядом бурлящие воды Энавуриса. После долгой паузы из-за спины доносится голос Сказочника: — Тебя я обыскался. Твои проблемы. Сказочник говорит: — Ступай есть, покуда не остыл обед. — Иди кормить своим дурацким обедом макак. Я у тебя больше не учусь! Он вздыхает и, кряхтя, устраивается на голом камне рядом со мной. — Послушай. Возможно, я был резок... — Ты не был резок, ты был невыносим! И вообще, я с тобой не разговариваю! Ты для меня никто! Я, так и не обернувшись, вскакиваю с места и иду к реке, чтобы героически перейти её вброд, по выступающим камням. За спиной стонет Сказочник, проклиная подростков всего мира. Он, догоняя меня, кричит вслед: — Тебя бы проучить за резкость слов не помешало, позволив в путь пуститься одинокий! Но прежде, чем ты перейдешь речушку, стой и выслушай, что я могу тебе сказать! Я останавливаюсь и, сложив руки на груди, поворачиваюсь к Сказочнику. Он снимает шляпу и, опустив взгляд, начинает с виноватым видом переминать её поля. — Хорошо, я допускаю, что я был невыносим. Но точно так же, как только учишься ты танцам, учусь и я воспитывать детей. Признаю, я слишком скоро дохожу до крика. Но то лишь потому, что я сам не знал другого воспитанья. Прошу прощения за скудные терпения запасы. И как только этому хаму хватает наглости изображать из себя добренького? Руки так и чешутся хорошенько огреть его палкой! — Если тебе есть, что ещё сказать, говори быстрее, — отвечаю я. — У меня одно есть предложенье. Я вспомнил тут, что зеркало одно продать пытался, но покупатели сочли его чрезмерно мутным. И я подумал, что коль я всё равно его с собой таскаю, тебе удобней было б обучаться танцам, следя за своим в нем бесценным отраженьем. Ну, как тебе? Я оглядываюсь в сторону противоположного берега. На самом деле, я хочу не уйти от Сказочника, а хочу сделать ему очень больно. Если я из-за него плакала, то будет справедливо, если он тоже поплачет из-за меня. Язык так и просит выдать какую-нибудь очень обидную колкость, но я ведь не знаю, какие у него слабые места. Я не знаю, чем он дорожит, не знаю, из-за чего порой вздыхает, не знаю даже имя какой-нибудь девицы, которая разбила бы ему сердце. Я была бы очень довольна в тот миг, если бы узнала, как горько из-за меня будет плакать Сказочник, когда я загадаю ему встречу с отцом. Сказочник видит моё колебание и погружает руку куда-то в тулью шляпы. Оттуда он вытаскивает яркий тряпичный продолговатый предмет, и я моргаю дважды, прежде чем до меня доходит, что это. Сказочник протягивает мне куклу. Её платье выполнено из яркой клетчатой зелено-желтой ткани, а кожу ей заменяет тонкая полупрозрачная розовая ткань, в которую запихнули куски ваты. Вместо глаз — две крошечные бусинки, над которыми темными нитками вышиты полосы ресниц и две дуги бровей. Обе щеки отмечены насыщенными розовыми пятнами румянца, который выглядит неестественно даже для куклы. На губах — улыбка, непропорционально широкая для такой небольшой головы. Если бы эта кукла могла открывать рот, все бы наверняка впадали в ужас при виде её огромной зубастой пасти. Сказочник поясняет: — Ты вроде поминала, что тебя лишили куклы, и я подумал, что, может, ты тоскуешь по играм с ней. Я возвращаю её назад и говорю: — Я уже взрослая, и мне не положено играть в куклы. Это во-первых. Во- вторых, не думай, что меня можно разжалобить такой выходкой. Я согласна продолжать уроки по танцам, но с тобой я разговаривать больше не буду. Естественно, я же первая и не выдерживаю. Наверное, не проходит даже часа с момента, когда мы вновь трогаемся в путь, как я спрашиваю у него про то, откуда у него нашлась та кукла, и у нас завязывается разговор. А вечером меня и вовсе так клонит в сон, что как только я опускаю голову на его плечо, глаза закрываются сами собой. Мне тепло и уютно, и я точно знаю, что ни в Неварре, ни в Тевинтере никто не станет укрывать меня своим дорожным плащом. Сказочник — странствующий артист, маг крови и сновидец. А ещё он — всё, что у меня есть. В гостиницах я его представляю как своего отца или старшего брата. Иногда я говорю, что он — мой учитель, но всегда при этом добавляю — “крайне ворчливый”. Помимо артистических и магических уроков, он дает мне множество жизненных советов, подсказывает, какие травы эффективнее избавляют от болей во время девичьих дней, и постоянно повторяет, что из-за того, что я — девочка, мне пока рано заглядываться на парней, и тем более рано — целоваться с ними, и что если я сейчас окажусь в тягости от какого-то юного безответственного “засранца”, то я сведу всю свою жизнь под откос. Чего он не знает — или, я думаю, что не знает — так это того, что мою жизнь уже свели под этот самый откос. И я и сама в курсе, что ничего хорошего из незапланированных беременностей не выходит — взять хоть к примеру меня. Когда он говорит, что любит меня, я ему верю. И мне всё равно, что из себя представляет его настоящая семья и почему он не с ними. Зеркало в наших уроках оказывается практически бесполезным. Строго говоря, его и зеркалом-то назвать трудно: на фоне кристально-четких зеркал из Серо, оно скорее напоминает высокий, подернутый патиной мутный медный лист, который отражает всё в огненно-рыжем цвете. Но я продолжаю учиться, а Сказочник, хоть и не избавляется от привычки ругаться и ворчать, вскоре всё же остужает свой пыл, а затем и вовсе хвалит мои успехи. Это бесполезное зеркало — первое, что он выносит из нашего почерневшего от копоти дилижанса. Он всю ночь копается в нашем хламе, вытаскивая по очереди то книги, то костюмы, то декорации, то музыкальные инструменты. Понятное дело, что ночевать в городе после столь горячего приема безрассудно, и потому я устраиваюсь за нашими ящиками, постелив под себя свой плащ. Я всё ещё обижена на него за всех эльфов, и на этот раз я даже не испытываю соблазна заговорить с ним. Я просто ложусь спать — а наутро обнаруживаю на себе его дорожный плащ, и рядышком — ту самую улыбчивую куклу, которую он мне порывался подарить в Орлее. Сказочник, замотав рукава, коротким кинжалом соскребывает почерневшее лицо одного из нарисованных персонажей. Я беру в руки свой ножик и, встав рядом, повторяю за ним. Со стенки дилижанса черным снегом падает крошка краски, пачкая нашу обувь и землю вокруг. — Выспалась, моя звезда? — спрашивает он, бегло оглянувшись на меня. — Ага. Было тепло. Спасибо. Сказочник чистой рукой хлопает меня по плечу, а затем продолжает работать. Он рассказывает, древесина, из которой смастерили кузов дилижанса, — пар-волленский кедр. У неё столько полезных свойств, что если бы кунари поняли, чем владеют, они бы разбогатели на её продаже в мгновение ока. Она прочная, надёжная в строительстве и нетребовательная в уходе. Колеса и оси, смастеренные из пар-волленского кедра, могут протащить телеги в самых непроходимых местах, невзирая на ямы и острые камни. — К сожалению, — говорит Сказочник, — наши оси сделаны были из простого тирашанского бука. Поэтому-то мы тогда и угодили в ловушку долийцев. Он говорит, кунари строят из этого материала свои дредноуты — массивные корабли, основная скорость которых зависит от выносливости гребцов. Вёсла для этих суден длинные и узкие, и любое другое дерево бы не выдержало и раскололось в первый же день плавания. Кунари небрежно нагружают дредноуты взрывчаткой, и чуть что — весь труд плотников взлетает на воздух. Это, по словам Сказочника, ни с чем не сравнимая кощунственная растрата, но не потому что тонны столь прочной древесины идут ко дну. Сказочник говорит: — Посохи из пар-волленского кедра служат очень долго и способны вынести самые насыщенные магические потоки. Если бы кунари не унижали собственных магов и вместо того, чтобы заковывать их в тяжёлые цепи, вручали им по посоху из такой древесины, они бы мигом осознали всю тяжесть преступления, которое совершали всё это время. С другой стороны, продолжает Сказочник, возможно, именно поэтому они и загружают свои корабли взрывчаткой. Если судна из пар-волленского кедра начнут попадать в руки врага, их флоту придется очень несладко. А если этот враг потом догадается оснастить своих магов посохами из этого материала, то кунари и вовсе придется объявить перемирие. — Тогда этот дилижанс, он, что, кунарийский? — Нет. Он древний, и его зачаровали… не помню, кто. Сказочник проходится ножом по черно-коричневой безобразной мазне, некогда бывшей его портретом, и вниз тяжело обваливаются сразу несколько хлопьев сгоревшей краски. Под ней оказывается старый рисунок. И на нем вместо Сказочника изображена человеческая женщина. У неё ярко накрашенные губы, изогнутые в широкой улыбке. Глаза — когда-то были голубыми, но огонь прошёлся и по ним. На её лице сохранились плавные линии тонких морщин. Из-под знакомой высокой шляпы с широкими полями выбиваются пряди волос обожженного коричнево-серого цвета. Сказочник замечает мой взгляд. Он поясняет: — Предыдущая владелица. Сказочница, что была прежде. — Ты, типа, её ученик? Это она рассказала тебе все эти истории? И шляпа тебе тоже досталась от неё? — О, от неё я перенял всё, что она могла дать. А она — от прежнего Сказочника. Ножик соскребывает краску с дилижанса там, где только что улыбалась Сказочница, и ровно под ней оказывается похожий на гнома седобородый старик с счастливым квадратным лицом. Шляпа на нем точно та же. — Это её отец? — спрашиваю я. — Она была бесплодна, и она из отчаяния подобрала тебя и передала семейное дело, чтобы оно не исчезло? Сказочник прыскает смехом и улыбается — но не так, как на публику. На его лице расцветает беззаботная и теплая улыбка — такая же, как у нарисованного старика. Мне так приятно видеть, что я доставила радость Сказочнику, что и сама улыбаюсь в ответ. Он говорит: — Смотрите-ка, кто у меня тут подрос! Ещё вчера была неумехой, а ныне на ходу сама истории сочиняет! Небось, уже мечтаешь однажды занять моё местечко? Он снова хлопает меня по плечу и неожиданно, совсем без предупреждения, чмокает в макушку. Я хочу на него обозлиться, что он нарушил моё правило не прикасаться ко мне, но я просто не могу — и в итоге злюсь на себя куда больше, чем на него. И тут до меня доходит, что вообще-то уже давно не считаю, сколько раз он меня хлопал по плечу или приобнимал или шутливо дёргал за ухо — когда я тайком съедала его булочки. Я против воли вздыхаю и отвечаю: — Нет, Сказочник. Я выкупаю свободу, а потом что-нибудь придумаю. Может, поступлю в академию. Сказочник роняет голову и пытается сохранить улыбку на лице. Он говорит: — Как скажешь. На него просто невозможно смотреть. Лучше бы я вместо этого пнула щенка! Я говорю: — Но раз ещё не понятно, когда я от тебя уйду, то, может нарисуем на дилижансе нас вдвоем? Можно изобразить нас в центре, а вокруг, помельче, нарисовать персонажей. Сказочник мгновенно оживает. Он восклицает, что это замечательная идея, добавляет, что надо будет нарисовать не только хороших персонажей, за которых всегда переживает публика, но и плохих, чтобы подогреть интерес. Он хочет добавить Цефаса, Тидфиль и Канаиду, хочет изобразить злодеев как бы в тени, хочет, чтобы один из нас был нарисован как положительный герой, а другой — как отрицательный. У него из головы бьет такой фонтан идей, что я вынуждена его перебить: — Это всё здорово, но где мы найдем художника? — Художник? — переспрашивает Сказочник. — Зачем нам художник? Меня учили рисовать и, думаю, самое время передать это знание и тебе. Не проходит и двух недель, как наш совместный рисунок уже теряет актуальность. Ветер с воем бьется в решетчатое слюдяное окно гостиничной спальни, коричневой и рыжей от зажженных канделябров. Воздух пропитан ароматом горячего ужина, накрытого на небольшой столик между двумя одноместными кроватями. Никто к нему не притрагивается. — Ты мне врал! Ты всё это время мне врал! Я тебя просто ненавижу! Я, неблагодарная соплячка, ору на Сказочника во всё горло. Мои руки сжимаются в кулаки, которые так и просят, чтобы их пустили в ход. Я расхаживаю по снятой комнате взад и вперёд и обвиняю бедного, горюющего Сказочника во всех напастях, которые обрушились на меня. Ещё чуть-чуть, и я, наверное, превращусь в демона гнева. — Ты! Как ты мог так поступать со мной? Ты знал, что мой отец меня ищет, и ничего мне не сказал! Ты просто похитил меня! Как у тебя вообще хватало совести смотреть мне в глаза и знать, что меня очень ждут? Что по мне скучают! Сказочник все плачет и плачет, он плачет так долго и горько, как мужчины на моей памяти никогда не плакали. А мне, круглой самовлюбленной дуре, всё мало. — Ты с самого начала знал, кто я! Ты знал, как меня зовут! Ты знал, кто мои родители! И молчал! Сказочник отрывается от шляпы, в которой собирает свои слезы, и отвечает: — Но я надеялся, что ты расскажешь мне обо всём сама, когда посчитаешь, что я заслужил твое доверие. — Как ты смеешь говорить со мной о доверии? Обманщик! Лжец! Да мой отец просто меркнет на твоём фоне, даже если он и есть на самом деле Фен'Харел! Нас прерывает громкий стук в дверь. Я делаю глубокий вдох и выдох и приоткрываю дверь — ровно настолько, чтобы закрыть вид на Сказочника. За порогом, переминая руки, стоит хозяйка постоялого двора, выдавшая нам ключи — женщина с коротко остриженной седой головой. Судя по её плотному телосложению, она успела стать матерью как минимум трижды. — Что-то случилось? — спрашиваю я с выученной улыбкой. — У вас был шум, и мы слышали крики. Тебя, девочка, здесь не обижают? Она, сердобольная хозяюшка, думает, что это я тут заливаюсь слезами. — Нет. Нет, как видите. Мы репетируем, простите за беспокойство. И я просто закрываю перед ней дверь. Я плюхаюсь на свою кровать. Мне не стоит кричать на всё здание о своем происхождении, и у меня уходит вся сила воли на то, чтобы остудить свой пыл. — Лиса и крыса из андерфелской сказки, ну конечно. У нас ведь нет ни одного сборника с андерфелскими сказками. Всё это ведь ты мне внушил тогда, во сне, так? Чтобы я больше не задавала неудобных вопросов! Сказочник кивает опущенной головой. Утирая слёзы, он отвечает: — Я нашел тебя в Тени и отыскал по крови Фен'Харела местность, где тебя укрывали. Я кинул клич, что выкуплю девочку твоей внешности, обитающую рядом. И, в конце концов, нашёл. — Ты не очень-то торопился! Сказочник пожимает плечами. — Я не рвался исполнять его капризы. — Кровь моего отца, которой ты воспользовался. Это было что-то вроде филактерии? Где она? Сказочник прячет руку за рубашку и выуживает серебристую цепочку, с которой свисает его амулет — красный светящийся камень в серебристой оправе. Тот самый, которым он весь день игрался, когда меня приволокли к нему. Только никакой это, конечно же, не камень в сраной оправе, а вполне себе зачарованная кровь в стеклянном фиале, украшенном серебром. От разочарования в своей догадливости я хлопаю себя по лицу. Я снова позволила кому-то водить себя за нос, и точно так же, как и в предыдущем случае, передо мной постоянно мелькали все ответы. Я грубо выдергиваю филактерию из его рук. — Это тебе не принадлежит, — говорю я. — Это принадлежит моему отцу, а в его отсутствие — мне. Я, любящая себя жалеть кретинка, чувствую себя вновь преданной и обманутой всеми подряд. Ай-яй-яй, Сказочник оказался ничем не лучше Одноглазой Сэры! Ай-яй-яй, он, наглец, прятал меня от любящего родителя! Ай-яй-яй, какая я разнесчастная и за что мне всё это! Сказочник был самым лучшим событием в моей жизни, а я, тупая кретинка, всё испортила. Я объявляю Сказочнику, что с завтрашнего дня мы едем прямиком к моему отцу, без задержек, остановок на дурацкие уроки и показов спектаклей. Я говорю, что если почую неладное, я выпущу у себя всю кровь, но найду способ причинить ему боль. Если это не поможет, то я применю все свои знания о сновидении и устрою ему в Тени знакомство с моей изощрённой фантазией — и даже не побоюсь для этого дела призвать демона, которым одержима. Сказочник на всё кивает, не говоря ни слова.