Внутренние связи

Дуг Я должен вам всем что-то сказать. Я должен был сказать это ещё очень давно. У меня была девушка какое-то время назад. Её звали Талия. Я всегда считал это очень красивым именем, очень нежным. Он шло ей — она была крохотная и похожа на фею, немного хрупкая. Я называл её своей маленькой феей. Я любил — до сих пор люблю — Талию больше, чем всё что угодно в этом мире. Я любил её больше, чем родителей. Я любил её больше, чем кого-либо из друзей. Мы были созданы друг для друга, и я чувствовал, что целую вечность ничто не сможет разделить нас. Я бы не дал ничему разделить нас. С начала отношений тогда прошло около трёх лет. Всё время, кроме последнего месяца, мы жили вместе во Флориде, и я тогда до сих пор ещё привыкал к новой лондонской обстановке. В то время я пока не работал. Вместо этого сидел дома за столом, разбирал бумажки. Потом она — Талия — задыхаясь влетела во входную дверь. — Я беременна, — произнесла она. Потом разревелась и бросилась ко мне. По сей день я всё ещё не уверен, плакала она от радости или от отчаяния. Мы со всем разобрались. Сразу же узнали у врача срок, а потом у нас был долгий разговор. Она до сих пор плакала, а я пытался оставаться как можно более спокойным, хотя в голове у меня копошился ворох эмоций: ярость, восхищение, ужас и паника. — Срок уже три месяца. Господи, почему ты мне не говорила? — Я-я не была у-уверена. Не знала. Ты же не хотел ре-ребёнка, и мне было тя-тяжело, Дуги. — Тише, фея. Всё будет в порядке. Т-ш-ш, т-ш-ш, т-ш-ш, дорогая. Ребёнок, Талия! Конечно, всё не было в порядке. Я действительно не хотел ребёнка — я не был родителем от природы, и я не смог бы любить кого-то, кроме неё, а Талия стала ещё более хрупкой, чем раньше. Как бы она справилась с беременностью — как бы выносила все бессонные ночи, и плачущего ребёнка, и депрессию, которая бывает у многих, и необходимость постоянно быть привязанной к ребёнку, и изоляцию от внешнего мира? Я любил Талию больше всего на свете и был готов защищать её от всего, что причинит ей вред. — Талия. Нам надо поговорить. — Конечно. Думаю, у меня уже начинает расти живот, Дуг! Ты чувствуешь? Тут наш маленький комочек радости, прямо вот здесь… — Так продолжаться не может. Огромные глаза Талии в замешательстве переместились с её рук на животе на меня. Она промолчала, так что я продолжил: — Знаю, что это для тебя трудно. Пожалуйста, пойми, я хочу тебе только самого лучшего, и то, что я хочу предложить… — Не произноси этого. Меня застали врасплох. — Ты даже не знаешь, что я хочу сказать. — Я не пойду на аборт, Дуг, — решительно заявила она. — Это убийство. Это неправильно. И, в конце концов, решать мне. Я закусил губу. Думал, стоит ли сейчас отступить. — Талия, подумай. Ты — мы — не можем ухаживать за ребёнком. Мы оба не справимся. — Нет, справимся! — крикнула она, но я видел, как в её глазах снова собирались слёзы. — Мы сможем. Мгновение я смотрел на неё молчаливо и мягко. Потом, в итоге: — Ладно. На аборт Талия так и не пошла. Больше при ней я этого не упоминал, но продолжал думать об этом всё время; чем больше внутри моей Талии рос ребёнок, тем больше он рос и у меня в голове, покушаясь на каждую мысль и мечту. Я начал видеть в ребёнке обузу, что-то, от чего надо избавиться. Он всё ещё находился в утробе и не имел ни чувств, ни воспоминаний… правильно? Время истекало. Талия была беременна уже шесть месяцев и всё слабела: её тошнило практически постоянно, и в большинстве случаев во время тошноты ей было больно. Это было связано с ребёнком — я знал — но она осталась в больнице, чтобы врачи могли разобраться, что именно не так. Около недели она провела там, и благодаря особым обстоятельствам мне тоже разрешили остаться с ней. Уже после я осознал свою удачу. Я глядел на Талию и ждал, пока она уснёт. Я спал рядом с ней несколько лет, а сам при этом был «совой», так что я знал все знаки её засыпания. У неё был очень аккуратный и тихий храп — честно говоря, он был больше похож на вздох — и её ресницы прекращали трепетать так, как когда она бодрствовала. Убедившись, что она заснула, я встал со своего места и прокрался к двери палаты, невероятно медленно и тихо её открыл. Шагнул в коридор и закрыл за собой. Я двигался медленно, медленнее, чем когда-либо в жизни. В конце концов, у меня впереди вся ночь, и я не должен был издать ни звука. Если кто-нибудь меня увидит, ничего не получится. В коридоре не было ни души, но я слышал отдалённые разговоры и шорок в других палатах. Конечно, — обругал я себя, — в такое время люди ещё работают или просто не спят. Это же больница. Я повернулся к заветной комнате. Взмолился, чтобы там никого не было и никому не пришло в голову прийти туда или в коридор, пока я буду выполнять задуманное. Медленнее, чем когда-либо, я крался вперёд по коридору, вжавшись спиной в стену, не отрывая взгляд от приглушённого голубого света в пятом по счёту кабинете. Моя цель. Я сглотнул, в последний раз глядя на дверь палаты, где она спала. Спи спокойно, Талия. Не просыпайся. В той больнице я провёл неделю. Мне можно было бродить вокруг и всё дотошно изучать. Стоило только сказать «на родине в Штатах больницы не такие продвинутые, как эта», и персонал, краснея, разрешал мне исследовать абсолютно всё. У них было два вида рентгеновских аппаратов: магнитно-резонансный томограф и меньший по размеру переносной рентген-аппарат. — Этот мы используем в чрезвычайных ситуациях, когда пациент испытывает боль, но мы не можем распознать проблему, — рассказывала мне медсестра. — Конечно, есть другие, более безопасные лучи для особых случаев, например, для беременных женщин или людей с определёнными вирусами… Хотя это просто предосторожность. Инцидентов у нас никогда не было, но мы и судьбу никогда не искушали. Теперь же смазанные колёса портативного рентген-аппарата тихо крутились, всё так же медленно, пока я двигал его к палате. Шорох и разговоры постепенно затихали. Даже больницам нужен сон. Она всё ещё спала, её худая грудь мягко вздымалась и опускалась. Через очень тонкое пуховое одеяло я легко видел изгибы тела. Скрип. Этот звук от аппарата, поворачиваемого на винтах, заставил меня судорожно вдохнуть и встревоженно глянуть на Талию. Она не среагировала. Судя по звукам, она всё ещё спала. Использовать рентген могли только опытные врачи, чтобы не нанести вреда пациенту. Я никоим образом не был опытным врачом, но старался сделать всё, что мог. Адреналин свистел, словно пламя, прожигал вены, пока я осторожно — бесшумно — наклонял аппарат, чтобы лучи попадали точно на живот моей Талии. Пальцами я прощупал шнур питания, пока не нашёл вилку. Ранее я уже удостоверился, что рядом с кроватью есть розетка. Я подключил аппарат к сети. Потом нажал на кнопку ВКЛ. Звука не было — ну конечно — как и любого другого знака, что аппарат работает, кроме разве что слабого свечения экрана и каких-то настроек, горящих зелёным в темноте. Замерев и внимательно вслушавшись, я смог различить едва слышимый гул на фоне дыхания Талии. Минут пять я позволил аппарату проработать над Талией, пока не заметил её немного сморщенное лицо и тихий звук. Она не проснулась, но и этого мне хватило, чтобы сразу отключить машину. Если ей каким-то образом стало неприятно, значит, всё должно было сработать. Так же тихо, как прежде, я отключил рентген-аппарат от сети и покатил назад, в коридор, в пятый по счёту кабинет. Остался последний пункт. Я направился в другую сторону, к посту медсестры. Там должен кто-то быть. И был. Я в жизни не видел более уставшей женщины. — Простите? Она подняла на меня тёмные глаза. — Да, сэр? — Я должен уйти пораньше — моя девушка лежит в палате 55 — мне некогда самому сказать ей, надо уйти очень быстро. Проблемы у матери, понимаете. — Я сглотнул, использовать её как отговорку было неприятно. — Не могли бы вы? — Конечно, сэр. Завтра я передам персоналу, и утром они ей сообщат. Хорошей вам ночи, и постарайтесь немного поспать. — Спасибо. Посплю. Я не хотел находиться здесь утром и не хотел притворяться, когда Талия узнает о произошедшем. Всю ту ночь я не спал. Сидел, с тревогой пялясь на свой мобильный, ожидая звонка. Если бы он не пришёл совсем, значит, я всё завалил и не мог жить с этим. Если бы пришёл… я не хотел думать о прямых последствиях того, что совершил. Но в конце концов я стал бы свободным от этого ребёнка. Звонка я так и не получил. Сначала было замешательство и растерянность — всё, что я сделал и о чём думал, прошло напрасно? — потом ужас и разочарование, и, наконец, капля принятия. Может, мы справимся с ребёнком. Если уж станет совсем плохо, всегда можно отдать его на усыновление. Эта капля становилась всё больше и больше, пока вскоре я уже не был так же готов к ребёнку, как и Талия. Это было неправильно, и я осознал, что было жутко неправильно пытаться умертвить ребёнка рентгеновскими лучами. Как я вообще мог подумать, что это решение — верное? В день родов я был полон восхищения и надежд. У меня будет ребёнок — сын, как нам сказали. Мой собственный сын! — Талия кричала и кричала, пока тужилась, на лице и шее блестел пот, слёзы склеивали ресницы. У меня за неё разрывалось сердце, и я пытался, как мог, её успокоить, но и это едва могло притупить радость ожидания. Когда всё закончится, мы будем правда, правда счастливы. Жизнь, вероятно, не будет идеальной, но всё равно… — Вот он! Вот он! Талия едва приподняла голову, меж век блеснуло отчаянное рвение. Я наклонился ближе, чтобы взглянуть на сына. Младенец стонал. Он не плакал; слёз не было. И эти звуки не были похожи на плач или даже на вой, это были странные стоны. Я нахмурился и потянулся к сыну, но медсестра меня остановила: — Подождите! — сказала она. — Мы должны его осмотреть. Возможно, что-то не так. Мне плевать. Это был мой сын. Но я всё равно ждал, пока медсестра нежно приподняла его ручки и ножки, ощупала череп и раскрыла ему глаза, настолько плотно сжатые, что их едва можно было заметить. Стон стал громче, когда она медленно раздвинула ему веки. У меня внутри всё упало. Там не было ничего. У моего сына не было глаз. Наш сын — слепой. Я не слышал ни Талию, спрашивающую о ребёнке, ни спешащих докторов. Единственным, что я мог воспринять в этом шоке, были безглазые впадины, глядящие на меня. Ужасающе. Я не знал, что делать. Этот ужас задел меня так, как я не ожидал и не мог понять. Шок был слишком ужасен, слишком невыносим, чтобы понять хоть что-то. А потом, когда сквозь белый шум я услышал болезненный вздох Талии, до меня медленно дошло. Словно вирус, расползающийся по телу. Господи. Господи, нет. Я подумал о том, как сморщилось тогда лицо Талии, подумал о рентген-аппарате на колёсах и о пустом, безглазом лице моего сына. Внутри меня была часть, крошечная, отчаянная часть, напоминавшая о странной тошноте Талии и о том, что это могло быть лишь совпадением. Но эта часть промолчала, когда я представил тысячи лучей, атакующих беспомощного зародыша, растворяющих его глаза, искривляющих горло. В конце концов сознание потерял я, а не Талия. К моменту нашего возвращения из больницы у ребёнка было две патологии: одна — отсутствие глаз, а другая — слегка деформированная гортань. Врачи сказали, что он никогда не сможет нормально разговаривать. Он не мог даже плакать; по ночам он стонал. Мы сказали, что всё в порядке, мы любим его и сделаем всё возможное, чтобы о нём заботиться. Мы назовём его Патрик, в честь дяди Талии. Спасибо за помощь, доктор. Он стонал всю ночь, каждую ночь и большую часть дня. Даже когда сам он не издавал этот ужасный глухой звук, он сиреной звенел у меня в ушах. Он звенел на странной, практически нечеловеческой частоте и постоянно звучал пугающе болезненно — но приглушённо, как будто малыша постоянно терзала невыразимая агония, погребённая под одеялками. Я не мог этого вынести. Талия обратилась к психологу. Прорехи в её состоянии проявлялись всё чаще, и иногда мне казалось, будто я должен сжимать её ещё крепче, чтобы сохранить. — Дуг, — всхлипывала она, — я не знаю, почему такое случилось с нами. Что мы сделали не так? Я пытался полюбить Патрика. Я пытался продолжать любить её даже после всего, что натворил, — но не мог этого вынести. Каждую ночь. Патрик спал — ему уже было несколько месяцев от роду, он стал чуть взрослее — но стоны не прекратились, он визжал и рычал ещё громче, чем раньше. Когда спящая Талия тихо дышала, даже когда ребёнок успокаивался, я лежал, раскрыв глаза и глядя, глядя в две чёрных глазницы, которые проклинали и проклинали меня. Я не мог этого вынести. Я виноват. Поэтому, как только я услышал, пусть из слухов и сарафанного радио, о лесе, куда люди уходят и никогда не возвращаются, я принял решение. Написал признание на листочке бумаги и оставил Талии. Дорогая моя милая маленькая фея — пока ты спала в больнице, я попытался убить переносным рентген-аппаратом нашего нерождённого ребёнка. Теперь у него нет глаз, а есть деформированная гортань. Вся любовь и сожаление, Дуг. Неважно, сколько вины теперь будет висеть на мне, скоро это всё станет неважно. Ну и, думаю, финал всего этого вы понимаете сами. Я ушёл в Чернолесье, чтобы заблудиться и умереть. А вместо этого нашёл дом и одинокую даму внутри. Какое-то время уже я не слышу стонов. Всё это странно. Из всех мест, из всех людей, которым я думал рассказать историю, — горстка незнакомцев в тайном доме в лесу, о котором никто почти не знает? Это было бы последним, что я ожидал. Но тем не менее. Спасибо, что выслушали.