Что боги готовят смертным

Там поминает Киприду Куфис волны сверканием, и воздух наполнен богини дыханья благоуханием. Вдох её — мирт и тирс, магнолиевы сплетения и выдох — как многих роз запах в момент цветения. И там, к золотым кудрям богини рукой приколоты, не увядают цветы, но отливают золотом, и там эротам стоять, как на часах, наказано не дальше, чем золотая прядь, от разума. Бродский

      Волны вьются — будто узор. Будто нить лазоревая под проворными, легкими, сноровистыми пальцами.       Глаза закроешь — так и видишь ее, высокую, статную, красивую.       Вьется в пальцах лазоревая нить.       Стучит тихонько пряслице.       Лицо — серьезное, будто на совете царском сидит, а не ткацкий стан обходит*.       Из тугого узла русая прядь выбилась — протянуть бы руку, коснуться.       Ресницы дрожат — длинные.       Коснуться бы, прижать к груди крепко.       Услышать, как зазвенит серебряным ручейком смех, поглядеть, как зальются нежно-горячим заревом щеки.       «С каких это пор царевич Гектор наведывается в гинкей**?» — голос — ручеек серебряный.       «С тех пор, царевна Андромаха, как его женой стала самая прекрасная рукодельница во всей Троаде».       «Вот уж не думала, что царевич Гектор еще и льстец!»       Звенит смех, пылают нежным заревом щеки, ресницы дрожат — длинные.       Протянуть бы руку, коснуться, прижать…       Волны узором вьются.       Бьют седой пеной о борт.       За спиной — удары весла. Мерно, как поступь воинов.       Все дальше, все дальше…       — Не пойму, зачем отец послал тебя в Элладу.       Узор качнулся — вздрогнул невольно. Выпрямился.       Мечтай не мечтай — корабль вспять не поворотишь. И негоже, в самом-то деле…       — Отец много лет пытался заключить мир с ахейскими правителями.       — Это мне известно. Но — почему сейчас? Ведь ты…       Ладонь стиснула просмоленное дерево.       Выпрямился.       Произнес неспешно, вдумчиво:       — Говорят, царь Спарты устал от битв.       — Я слышал иное. Всего четыре года тому назад он утопил в крови Этолию. А следом Беотию и Арголиду. И все для того, чтобы подчинить эти земли своему брату, чье властолюбие не знает границ.       Хмыкнул невольно, дернув надсеченной шрамом щекой.       — А мой брат, как я погляжу, стал прислушиваться к речам государственных мужей, а не только к пению флейты.       — Я… только…       Гладкие, точно у девушки, щеки вдруг запылали.       — Я…       И ладонь уже сама опускается на плечо — привычно, бездумно. Утешить, ободрить, защитить.       — Ты рассуждаешь разумно. Царь Спарты — прославленный воин. Что до его брата… Я никогда его не встречал, но, насколько могу судить, Агамемнон властолюбив, но не безумен. Он жаждет господства над всей Элладой — пусть. Это угроза правителям Эллады, не нам.       Бьют седой пеной волны о борт.       За спиной — удары весла.       Мерно, как поступь воинов.       — Мы довольно сражались с ахейцами. Ныне, раз уж они так увлеклись битвой друг с другом, ничто не препятствует нам извлечь из этого выгоду.       — Отец сказал бы то же.       Хмыкнул, дернув надсеченной щекой.       Старший сын, наследник, гордость и опора Трои…       Может ли быть иначе?       — И все же с его стороны было жестоко отправить тебя в столь дальнее посольство прямо с брачного ложа.       Хмыкнул.       Пожалуй, пение флейты по-прежнему влечет мальчика сильней.       — Таков мой долг.       — Знаю, ты думаешь, мне трудно это понять. Но я — понимаю, брат. Ведь я… и сам…       — М?       Повернулся, взглянул.       Гладкие щеки пылают. Большие карие глаза еще потемнели как будто, влажно заблестели — знакомо. Слишком знакомо.       — Я тоже оставил в Трое ту, кого люблю сильнее жизни.       Ну конечно! Следовало догадаться.       — Парис…       Пальцы впиваются в запястье. Тонкие — словно у девушки.       — Молчи! Молчи, брат! Я знаю, мне случалось говорить такое и прежде…       Случалось?!       — Но в этот раз все иначе, поверь! Отныне в моем сердце нет места другим!       — Вот как? И кто же она?       Темные глаза блестят, и все юное, гладкое, словно у девушки, лицо сияет.       Что ж.       Мальчик счастлив, так чего еще…       — Ее зовут Энона. Она пасет овец на склоне Иды. Но разве мне нужно больше?!       — Парис…       — Она прекраснее самой Афродиты!       Хмыкнул невольно.       — Будь осторожен, брат. Как бы не прогневить богов такими речами.       Пальцы впиваются в запястье.       — Но ведь это правда!       — А ты разве встречал Афродиту, чтобы судить?       — Нет! Но… я…       Мальчик.       Конечно, он просто еще мальчик.       — Я люблю ее!       Вот уж царь Приам порадуется, узнав, что его младший сын задумал привести в дом пастушку.       Хвала богам, что до возвращения домой еще так долго.       А в заморских городах так много красавиц.       — Парис…       — А ты… ты ведь это не всерьез сказал, правда?       — Что сказал?       Большие карие глаза.       Страхом, доверием — привычно.       — Что боги на меня разгневаются… Я ведь… только…       Ладонь легла на плечо. Привычно.       — Я просто пошутил, брат.       Мальчик.       И хвала богам, что это так. * * *       Волнами узор вьется.       По стене — от самых ворот.       Под ногами — гирлянды невянущих цветов, лавровые венки, застывшие в мозаичной вечности фигуры.       Словно кряжистые ветви дуба, тянутся вверх толстые колонны.       И такие же кряжистые, циклопно-тяжелые близнецы-створки с надсадным воем размыкают объятия, впуская в домашне-уютный тугой запах смолы и игольчатых веток.       — Царевич Гектор, царевич Парис. Приветствую вас в Калидоне***.       Он слишком молод для царя.       У него простое открытое лицо с улыбчивыми зелеными глазами, стремительная походка и широкая ладонь, которую он протягивает в приветственном жесте. Кажется, вполне искренне.       — Благодарю тебя, царь этолийский. Должен признать, я… кхм… ожидал встретить скорее умудренного годами старца, нежели цветущего юношу.       Зеленые глаза улыбаются — просто, открыто.       И, кажется, вполне искренне.       — Не дивлюсь тому, царевич Гектор, ведь таковы правители у вас, на востоке.       На его улыбку хочется улыбнуться в ответ.       — В каждой земле свой обычай. Впрочем, я слыхал, повелитель Фтии**** еще моложе.       — И уже славится как доблестный воин.       — Твои подвиги, царь Диомед, молва также не обошла стороной. Под Фивами ты бился храбро.       — Похвала из уст великого Гектора приятна вдвойне. Однако… — взгляд куда-то за спину, — долгий путь, должно быть, вас утомил. Купальня уже приготовлена. А пир, я надеюсь, развлечет царевича Париса больше, чем разговоры о войне.       Зеленые глаза улыбнулись хитро, по-мальчишечьи.       И захотелось улыбнуться в ответ. * * *       — Мне он не по нраву.       Плеснуло прохладой, полился густой, маслянисто-цветочный запах.       Вот если бы все заботы можно было смыть так же легко, как просоленный пот с задубевшей на солнце кожи.       — Вот как? Отчего?       Откинуть голову, вдохнуть…       — Не потому ли, что от него не укрылось, что младший троянский царевич равнодушен к битвам?       — Я…       Глаза можно не открывать. И так ясно, что увидит. Гладкие, как у девушки, щеки пылают, тонкие пальцы сжались в кулак.       Мальчик.       Он еще просто…       — Вовсе не по этой причине. Я помню, что о нем рассказывал отец.       — Неужели?       — Да! Он унаследовал трон от своего дяди, царя Мелеагра. Тот не пожелал признать Агамемнона верховным правителем. Тогда Агамемнон послал против Этолии войско. Мелеагр пал в бою, а на престол они возвели Диомеда. Судя по всему, он более сговорчив.       Плеснуло прохладой — выпрямился, поглядел.       Хмыкнул, дернув надсеченной шрамом щекой.       Возможно, отец прав.       Из мальчика не выйдет могучий воин, но вполне может выйти недурной советник.       — Он не попытался даже выкупить из плена дочь царя Мелеагра. А ведь она ему — двоюродная сестра!       — Как тебе, вероятно, известно, наш отец в свое время тоже не требовал, чтобы ахейцы вернули его похищенную сестру Гесиону*****.       Темные глаза блестят. Смеются задорно, по-мальчишески.       — Что я слышу! Великий Гектор непочтительно отзывается о своем отце и господине!       — Я лишь говорю, что правитель обязан заботиться о благе народа, а не о собственных чувствах и желаниях. Наш отец понимал, что Троя не выдержит войны со всей Элладой. И потому уступил. Долгие годы он хранил мир.       — И все же мой отважный брат покрыл себя славой в сражениях с ахейцами.       Темные глаза блестят.       Мальчик.       — Конечно, сражений было не избежать. Но отец смог выиграть для нас тридцать спокойных лет. Поверь мне, это срок немалый. Мы укрепили город, возвели вторую стену. Троя неприступна ныне. Даже Агамемнон не дерзнет посягнуть на нее.       Плеснуло прохладой — выпрямился.       Встал во весь рост.       — Тем паче, если мы сможем заключить союз с его братом. А заодно и с царем этолийским.       Полился густой, маслянисто-цветочный запах.       Пробежали по задубевшей на солнце коже легкие, проворные, сноровистые пальчики.       Снизу глядит юное личико.       Ресницы дрожат — длинные.       Отвернулся.       — Мне нет дела до того, плох он или хорош. А также до того, что сталось с его двоюродными сестрами, тетками или племянницами. Мой долг — мир и процветание Трои. Их я добьюсь — любой ценой.       Хлопнуло в воздухе, заструилось складками тонкое, дохнувшее маслянисто-цветочным запахом полотно.       Пальчики неохотно выпустили плечо.       Отвернулся.       — Царь Диомед ждет нас на пир. И мой совет тебе, брат, не слишком увлекаться купанием.       По-девичьи гладкие щеки вспыхивают, но на загорелом, узком — почти по-девичьи — плече уже лежат маленькие пальчики.       Льется густой, маслянисто-цветочный запах.       И длинные ресницы дрожат в умело-притворном смущении.       Отвернулся.       Хмыкнул невольно.       А может, отец все же поспешил. * * *       — Принимать под своим кровом доблестных сынов великого Приама — честь для меня. Пусть всемогущие боги благословят дружеский союз между Троей и Калидоном.       Что ж.       Если он и молод для царя, венец ему не тесен.       Зеленые глаза улыбаются просто, открыто.       — Осушим же наши чаши во славу богов.       Прошуршали мягко, легко тонкие складки хитона. Звякнули браслеты на узких запястьях.       Повернулся, взглянул.       Сияют драгоценными перстнями пальцы. Сияет в кувшинково-белых, холеных пальцах медно-рыжий кубок.       Взял, отпил.       А вино славное.       — Благодарю.       — Царица…       Лицо у нее простое, открытое. Вспыхнуло густо-карминно под взглядом больших карих глаз — слишком пристальным. Слишком знакомым.       Царь смеется добродушно.       — О нет, царевич Парис, нет. Лаис — всего лишь царевна. И моя возлюбленная сестра.       — О…       И впрямь похожи.       Зеленые глаза улыбаются так же — просто, открыто.       — В сватовстве я не столь удачлив, как на поле брани. Когда бы не заботы Лаис, очаг мой давно бы потух.       Звякнули браслеты, прошуршали легко складки хитона.       И карие глаза глядят вслед не отрываясь. Слишком знакомо.       — Десять лет уже минуло с тех пор, как мне достало дерзости — а быть может, глупости — просить руки прекрасной Елены.       — Прекрасной Елены?       — Дивлюсь, что ты о ней не слыхал, царевич Парис. Красотой она равна Афродите.       — Но кто она?       — Дочь покойного царя Спарты Тиндарея. Хотя иные говорят, будто отцом ей был сам Зевс.       — И ты просил ее в жены?       — Не я один. Во всей Элладе не сыскать царя или царского сына, что не отправился бы в Спарту в надежде стать счастливейшим из смертных. Я в те поры был мальчишкой, едва опоясавшимся мечом, и не смел тягаться в доблести, богатстве и славе с прочими женихами. Нелепо было даже надеяться, что она изберет меня.       — Изберет?       Улыбка простая, искренняя.       — Изумление твое мне понятно, царевич Гектор. На востоке у вас заведено иначе. Но царь Тиндарей позволил дочери самой возложить венок на голову тому, кто станет ей мужем и новым царем Спарте.       — И она назвала Менелая?!       — У сердца женщины, царевич Парис, не меньше загадок, чем у сфинкса. Впрочем, о том тебе и без меня должно быть хорошо известно.       Зеленые глаза улыбнулись хитро.       И захотелось улыбнуться в ответ.       Подавить настороженной змеей за реберной клетью вскинувшееся подозрение.       В конце концов, желанный отцу союз с этолийским царем заключен, и ветер еще не стих над лазоревой нитью волн.       И нет причин задерживаться в гостеприимном дворце дольше необходимого.