Что боги готовят смертным

Скорей умру, чем покину отчизны родную глину. Не дай мне познать чужбину, где смотрят в лицо, как в спину. Не дай пережить изгнанья — изнанки судьбы, незнанья что с родственниками, стенанья, праздного назиданья. Не дай мне увидеть Феба в пустыне чужого неба. Бродский

      Волнами вьется узор, петляет.       Нитью лазоревой под сноровистыми пальцами.       Тихонько стучит пряслице.       Шуршат складками хитона шаги.       И глаза — как волна, лазоревые. Вдаль куда-то.       Она хмурится. Вот ведь беда с этой девчонкой! И не сказать, что неумеха, да работу не любит. И куда только уставилась?! Нет бы на стан поглядеть.       Она хмурится. Подходит близко, нетерпеливо расталкивая темные складки хитона коленями, будто илистую заводь Эврота. Окликает, хоть и спокойно, но строго:       — Главка! Ослепла ты, что ли? Не видишь, узор криво пошел?       За спиной смешок.       — Не видит, не слышит и не откликается с тех пор, как весть пришла, что царь наш из похода возвращается.       Повернулась — глаза, как волна, лазоревые. Щурятся задорно. Лицо красивое, дерзкое.       — А тебе, Атропа, все бы зубоскалить.       — Мне-то что, я место свое знаю.       Улыбка задорная. Юная совсем.       Глаза щурятся.       — Потому и будешь до седых волос лен чесать да рожь молоть!       — Уж лучше так, чем царевой игрушкой быть.       — Зависть тебя не красит, Атропа.       — Зависть?! Было б чему завидовать!       — Есть, стало быть, чему. — Глаза щурятся, блестят — ярко, задорно. Юно.       — Неужто ты и впрямь вообразила, будто лучше других, лишь от того, что царь раз-другой с тобой поразвлекся? Или думаешь, ты единственная? И нет во дворце ни рабынь, ни танцовщиц, ни флейтисток, с кем бы он ложе от скуки не делил?       Улыбка — задорная, гордая.       — Лучше меня не найдет.       — Поглядим…       Она хмурится. Дай им волю, так бы весь день языками чесали, негодницы, будто на площади базарной. А полотно, чай, само не соткется.       Она шагает ближе, говорит спокойно, но строго:       — Ну все, довольно! Постыдились бы. Атропа, ступай к своему станку назад. А ты, Главка, узор исправь.       Глаза — как волна лазоревая. Щурятся задорно, прямо в упор глядят. А и дерзкая же девчонка! Верно Атропа говорит…       — Исправить-то можно, да что толку? Царице до работ наших дела нет, а ты, Эфра…       — До чего царице дело, о том не тебе судить. А мне пока что велено над вами, ленивицами, надзирать. И покуда я здесь, не будет под этой кровлей праздности и пустой болтовни.       Стукнуло пряслице.       Мелькнула в пальцах лазоревая нить.       — Глядите, какой Цербер выискался.       Задорно хихикнул за спиной юный голосок.       И вслед ему — несколько смешков подавленных.       Вот дерзкая девчонка… * * *       То выше, то ниже — вьются узором волны.       Петляют, путают — клубком в лабиринте.       А ведь и впрямь — лабиринт.       Переходы, ступени.       Петляют, путают.       Медью да золотом блестят.       Ярко, аж глаза ломит.       До слез почти.       И кто б подумать мог!       Столько лет минуло, а не привыкнуть никак.       Дома, в Афинах, отродясь богатств таких не видывали. Дворец был — с половину здешнего, а то и того меньше. Пол — земля утоптанная, по двору скот бродит. Мясо прямо над большим очагом в пиршественном зале жарили*. Какие уж там танцовщицы да флейтистки!       — Эй, ты!       Вздрогнула невольно.       Столько лет минуло, а не привыкнуть никак.       — Скажи своей госпоже, царь приедет после полудня. Чтоб все готово было.       Кивнула не глядя.       Что толку глядеть.       Все они, воины царские, на одно лицо.       И только юные дурочки вроде Главки думают, будто может быть у рабыни иная доля, чем боги судили испокон веков. * * *       — Это ты, Эфра? Входи.       Волосы пряжей льняной сияют, глаза прозрачней ручья в горах.       И голос — точно ручей. Тихий, нежный. Печальный.       — Я ждала тебя.       Столько лет минуло — а не привыкнуть никак.       Да и можно ли — к красоте такой привыкнуть?       — Царица, я с вестями к тебе.       — Знаю. Он возвращается.       Глаза точно ручей. Прозрачные. Печальные.       — К полудню, госпожа. Купальню и пир — все приготовим, о том не тревожься.       Кивнула только. Печальная, тоненькая — будто прозрачная.       Голос — ручей.       — Что рабыни, рады?       — Госпожа…       — Я помню ее. Впрямь хороша. И, говорят, на язык бойкая. Главка — не так ли? Новая любимица…       — Госпожа…       Зазвенели тихонько, словно ручей, драгоценные серьги.       — Как бы я была счастлива уступить свое место ей — или любой из…       — Что ты, госпожа!       Поглядела, отвернулась. Тоненькая, словно призрак. Прозрачная.       — Он бы и не заметил. И никто в этом доме.       — Что ты, что ты! А как же царевна юная, госпожа?       Не повернулась — только волосы сияют пряжей льняной.       — Она не любит меня.       — Все дети застенчивы, царица…       — Нет. Поверь мне, Эфра, я знаю. Чувствую. Его она любит. Ждет возвращения, бросается навстречу, едва увидит. А на меня лишь глядит во все глаза.       А как не глядеть — на красоту такую?       Не привыкнуть к ней, не притерпеться.       И как забыть окровавленное тело сына у ее ног?..       — С позволения сказать, госпожа, царевне Гермионе всего пять лет. Со временем…       Зазвенели драгоценные серьги.       — Ступай, Эфра. Благодарю за труды. * * *       Маленькая, щуплая.       Сжалась в комок прямо на полу.       — Ты голодна?       Ни звука.       — Ешь.       Руки не протянула, не шевельнулась.       Все ясно.       Гордая.       — Брось эти глупости, девочка. Надо есть.       Из-под черных ресниц глаза пустые, бесцветные.       — Уморить себя голодом ты всегда успеешь. Ну?       Миска звякнула в худеньких, совсем детских пальцах.       — Вот умница.       Пальцы трясутся — такие маленькие.       Боги, сколько же ей? Тринадцать? Четырнадцать?       — Я — Эфра. Присматриваю за всеми домашними работами здесь, во дворце. А ты, я слыхала, из Этолии.       Под грязными ошметками хитона вздрогнули, затряслись цыплячьи лопатки. Зашлись в тяжелом кашле.       — Ешь не спеша.       Звякнула миска.       — Имя-то есть у тебя?       Глаза пустые.       — Ладно.       Сколько таких гордых приводила сюда война.       И сколько еще приведет.       — Теперь вставай, надобно эти лохмотья снять и хорошенько тебя выкупать.       Не шевельнулась.       — Послушай, девочка, не могу я весь день с тобой возиться, даже если захочу. Иди сюда…       От протянутой ладони шарахнулась, как от удара.       Маленькая, щуплая.       Под ошметками хитона ключицы ощерились ломкими косточками.       Острые локти, острые коленки в подживших ссадинах.       Худое лицо кое-где синеет изжелта-ежевичными следами.       Все ясно.       — Ну-ну. Я зла не причиню тебе. Но нельзя же, в самом деле, разгуливать такой неряхой.       Она шагает ближе, неслышно расталкивая коленями темные складки хитона. Ладонь протягивает осторожно, будто к дикому зверенышу. Ей не привыкать. Сколько таких...       Ломкое плечико вздрогнуло, но не отстранилось.       — Вот так. Снимай-ка это.       Стекли к ногам грязные ошметки.       Тонкими ветвями обвили маленькие руки щуплое тело.       Под ребрами — густое, багрово-черное расползлось въедливым пятном.       Все ясно.       Боги, ведь совсем девочка!..       Вода плеснула. Заструилась с ломких плеч, с криво обкромсанных смолистых волос.       — Уж больно коротко тебя воины царские остригли. Жаль, видно, кудри у тебя хороши. Ну ничего, отрастет немного — снова красавицей будешь.       — Я сама.       Так тихо, что и не поняла сперва — почудилось или вправду. Она наклоняется ниже, всматривается в острое личико.       — Что?       — Не остригали они. Это — траур по отцу.       — Вот как. Отец твой был воином?       — Отец мой — царь этолийский.       Все ясно.       Вздох вырвался. Глубокий, тяжкий.       Столько лет уж минуло — а не привыкнуть никак.       — Отныне тебе лучше об этом забыть.       Пустые глаза вдруг вскинулись — как у затравленного волчонка.       — Для твоего же блага. * * *       Волнами вьется узор, петляет.       Нитью лазоревой под сноровистыми пальцами.       Тихонько стучит пряслице.       Шуршат складками хитона шаги.       — А по мне, так хвала богам, что царь из похода воротился. Главки нынче в гинкее и не видать почти.       — Хриса!       — Что? Ты о том жалеешь будто!       — Может, и не жалею, но…       — Главка наша ленивая и упрямая, точно мул. Решила, видать, что коль царя развлечь может, так и трудиться за нее другие должны.       — Хриса…       — Ты ж сама говорила! И нос она задирает вечно. А все потому, что дядя ее каком-то медвежьем углу правил когда-то. Будто одна она тут царских кровей! Ты вот, Исмена…       — Помолчи, Хриса. И принимайся за работу. Довольно уже безделья.       — Ты теперь наш Цербер, вместо Эфры?       — Эфра велела мне приглядеть за вами, пока она другими заботами занята.       — Атропа новый Цербер!       Со всех сторон — смешки подавленные.       — Хриса!       — Да иду я, иду.       Стукнуло пряслице.       Прошуршали шаги.       — Не слушай ее. От праздности чего не болтают только. Нелегко тебе, царевна этолийская. Но время все лечит. Ты привыкнешь…       Лицо у Атропы — что выцветшее на солнце полотно. Когда-то живое, яркое, теперь лишь блеклая тень. А ведь не стара она вовсе, одних лет с красавицей Главкой. А кажется старше. Эфра говорит: увяла до срока — с горя. И со мной будет также, думает она. Отводит взгляд, прикусывает губу — крепко, до солоно саднящей горечи.       Атропа глаз не сводит, говорит тихо, почти на ухо:       — Неужто думаешь, я или тем паче Эфра для рабства были рождены?       Нитка хрустит в пальцах — невольно ей хочется отстраниться. Провести грань между собой, Исменой из Этолии, и ими, рабынями. Но грани нет. И каждое беспощадно-ослепительное утро в гинкее напоминает об этом все ясней.       — Такую уж судьбу тебе мойры сплели, царевна этолийская. И разумно будет ее принять.       За спиной шаги торопливые. Знакомые уже. Расталкивают складки темного хитона.       — Исмена! Со мной ступай. А вы, ленивицы, выполняйте, что Атропа накажет. Как вернусь, проверю.       — Цербер…       Шепот тонет в подавленных смешках. * * *       То выше, то ниже — вьются узором волны.       Петляют, путают — клубком в лабиринте.       А ведь и впрямь — лабиринт.       Переходы, ступени.       Петляют, путают.       Медью да золотом блестят.       Ярко, аж глаза ломит.       До слез почти.       — Что стряслось, Эфра?       — Царь желает видеть тебя.       — Зачем?       — О том мне неведомо.       Остановилась вдруг.       Взгляд волчонка затравленного.       — Не пойду!       — Исмена…       — Нет!       Худенькие, детские пальчики уцепились за какой-то выступ, да так крепко — побелели даже. Откуда только сила взялась!       — Не пойду к нему! Он… я…       — Послушай, девочка…       — Нет! Зови солдат, коли хочешь! Пусть убьют!       Под ладонью плечо острое. Ощерилось ломкими косточками.       — Не рано ли ты в Аид собралась?       — Лучше Аид, чем…       Ресницы черные вздрогнули — опустила глаза.       А пальцы — белые. Так и впились.       — Вот что я тебе скажу, девочка. Из всех даров, что боги человеку вручают, жизнь — самый драгоценный. И не стоит безрассудно швырять его в грязь. Захочешь поднять — поздно будет.       Вытянулась — маленькая, щуплая.       Ресницы дрожат.       — Каждая из нас дом, семью, родных утратила. У Атропы муж из битвы не вернулся, Хриса трех братьев схоронила. Даже Главка, уж на что заносчива, а тоже…       — А ты?       — Что?       — Кого ты потеряла?       Светлые глаза прямо в лицо глядят. И не пусто, и не затравленно, как прежде. Пытливо и вместе с тем — тепло. Сочувственно.       Она сглатывает тесный комок в горле.       Но не опускает подбородок.       — Сына. Он в Афинах правил. Много лет тому.       — И царь Менелай…       — Нет. В Спарте в ту пору на троне старик Тиндарей сидел. Дочери его младшей, Елене, десятый год лишь шел. А уж тогда о красоте ее молва ходила. И многих лишила она разума. Среди других — и Тесея** моего.       — Твой сын был…       — …славный воин и добрый правитель. Но Эрот и мудреца в осла превратит, коли пожелает. Задумал мой Тесей похитить царевну спартанскую и взять ее жены. Уж как я ни отговаривала, как ни молила, сколько слез ни лила — разве ж удержит слабая женщина мужчину, когда ему страсть глаза застит.       Личико бледное, губы в тонкую нитку сжались. Глядит.       — Привез он в Афины Елену. Красотой она и впрямь богиням бессмертным равна была, но ведь совсем дитя. В куклы еще играла. И жил с ней Тесей как с сестрой под одной кровлей. И я о ней пеклась как о родной дочери. Всему ее выучила, что знаю сама. И прясть, и ткать, и домом управлять.       — Твой сын не женился на ней?       — Не успел. Ждал, когда она в брачный возраст войдет. А тут двое братьев ее нагрянули. Дворец наш выжгли дотла. Одного из них Тесей в честном бою убил. А второй…       Она сглатывает комок.       Но не опускает подбородок.       — Второй за брата ему отомстил. Да только Тесей перед смертью его ранил. Так все трое рука об руку на берег Стикса и сошли***. А воины царя Тиндарея Елену в Спарту вернули.       — И угнали в рабство тебя.       — Так уж испокон века заведено, царевна.       Светлый взгляд погас — задрожали ресницы.       — Я… страшно мне, Эфра.       Не желала, не думала.       Руки сами обвили щуплое тельце, прижали крепко, разгладили короткие смоляные вихры — как Тесею маленькому.       — Знаю, девочка. Знаю. * * *       Циклопно-кряжистые близнецы створки — почти знакомые. Как дома почти. Только богаче. Золотом да медью блестят — глаза ломит. До слез…       Размыкают с надсадным воем объятия — знакомо.       Как дома почти.       Колыхнулась волна лазоревая.       — Главка!       И глаза — как волна. Лазоревые.       Щурятся задорно.       — Здравствуй, Эфра.       — Что это? Что за хитон на тебе?       Глаза щурятся задорно. Дерзко.       — Подарок царский.       — Ступай сейчас же в гинкей, переоденься! ****       — И не подумаю. Согласись, такой цвет мне больше к лицу.       Шагнула близко совсем. Голос тихий, ровный. И властный.       — Знай свое место, девочка. Коли царица увидит…       — Слез лить не станет, сама знаешь.       — Нам о господских делах судить нечего. Но покуда я еще тут над тобой старшая, изволь делать что велю.       — Я-то сделаю. Но и ты не забывай, Эфра, ты не в Афинах больше.       Колыхнулась волна лазоревая.       — Вот ведь дерзкая девчонка!       Повернулась, поглядела.       Голос не властный уже. Мягкий. Ласковый почти.       — А ты поторопись, Исмена. Царь ждать не любит. * * *       Скала застит свет.       Огненным заревом пышут рунно-курчавые волосы. Длинные, до самых лопаток.       И на груди широкой — такие же. Рыжие, курчавые.       И ниже.       Задохнулась муторно-саднящим ужасом, потупилась.       Спину прохватило потом.       Пальцы нашарили медные выступы на двери. Сами.       — А, это ты, наконец.       Скала гудит громко, звучно, властно.       И всплывает в памяти.       Глубинно-кабаний рык.       Искристое лезвие.       Рукоять в кряжистых отцовских пальцах.       И вязкое, грязно-багровое. Будто вино разлитое…       — Чего застыла? Горгону увидела?       Скала поворачивается неспешно.       Хлопает, распрямляясь, тугая ткань, ложится на рунно-курчавую грудь, стекает к ногам тяжелыми складками.       Звякают на исполинских плечах фибулы — одна, вторая.       — Подойди.       Шаг, другой.       Под босыми ногами — гирлянды невянущих цветов, лавровые венки, застывшие в мозаичной вечности фигуры.       Почти как дома…       Развороченное ложе, покрывало измятыми комьями.       И воздух пахнет муторно-садняще, знакомо.       И хочется бежать.       Со всех ног. Не разбирая дороги. Куда угодно.       Только бы прочь, прочь.       — Говорить-то умеешь?       — Да… господин.       — Что ж, и то дело.       Скала застит свет.       Хмыкает в рунно-курчавую бороду.       — Еще что умеешь?       Развороченное ложе, в воздухе садняще-муторно…       Спину прохватывает потом.       И хочется бежать.       — Т… ткать… господин…       Скала хмыкает в бороду.       — Это даже жена моя может. Чтению, письму обучали тебя?       Покосилась удивленно.       — Да, господин.       — И счету?       — Да, господин.       — Что ж. Возможно, и от тебя будет прок. Лет тебе сколько?       — Тринадцать минуло, господин.       Скала застит свет.       Взгляд — как волна морская под солнцем.       Как царский перстень на кряжистой отцовской руке.       — За детьми ходить доводилось?       — Мне?       — Ну не мне же.       — За сестрой младшей только.       — И где она теперь?       Потупилась.       — О прошлой весне с матерью на Родос плыла… и… Посейдон сильно разгневался…       — Что ж. Теперь будешь ходить за моей дочерью.