Что боги готовят смертным

С морем дело иметь легче мужам, чем с пашней. За морем больше места для подвигов, пьянства, шашней. Завтрашний день мужам приятнее, чем вчерашний… За морем — всё другое: и языки, и нравы. Там не боятся дурной и доброй не ищут славы, мысли людей корявы, и нет на сердца управы. Бродский

      Словно волны морские, складки хитона шуршат и стекают к ногам.       До чего хороша она!       Стройная, гибкая. Нежная кожа загаром золотится.       Запах густой, цветочный.       Ближе.       Зеленые глаза улыбаются просто, открыто.       — Царевна Лаис…       Звякнули браслеты на узких запястьях, сверкнули драгоценные кольца — руки обвили шею. Так нежно, так тесно.       Гектор браниться станет.       Но Гектор — несмотря на поздний час, в мегароне. Да не за чашей вина — за беседами государственными.       И она ведь пришла сама.       И моя ли вина, если…       Запах густой.       Сияют кольца — пальцы ласкают лицо. Так нежно, так…       — Лаис…       И ладони уже ищут тепло упругой, золотящейся загаром кожи — невольно почти. Сами.       Зеленые глаза улыбаются.       И все ближе…       — Лаис! * * *       Ноги будто в коленях перешибло — подгибаются.       Пот по спине ручьями — хитон липнет, противно.       И пальцы дрожат.       Негоже, конечно. И сам виноват. Но… ведь…       — Парис? Вот уж не ждал, что мой брат поднимется с петухами! Прежде, коли память мне не изменяет, за тобой такой привычки не водилось.       Он улыбается ласково, но устало. Высокий, крепкий, надежный — как стены отцовского дворца.       А сам и не вздремнул, должно быть.       На ложе перед ним свитки какие-то, карты…       Карие глаза прямо, в упор глядят — остро, цепко. От таких глаз не скроешься.       — Да что с тобой, брат? Ты будто в Аид спускался.       Сглотнул украдкой. Но надо отвечать.       — Скорее уж на Елисейские поля.       — Вот как! — Гектор улыбается, крепкий, надежный, усталый. Спокойный. Пока спокойный. — Что ж, не дивлюсь. Ты на них частый гость. Только будь осторожен, брат, не разбуди Цербера.       — Похоже…       — Что?       Слова колом стоят в глотке. Но надо отвечать.       — Запоздало твое предостережение, Гектор.       — Как так?       — Я…       Щеки будто огнем вспыхивают — сами. Глядеть в суровое, пересеченное шрамом лицо брата нет сил. Да и глядеть не надо. Без того все ясно.       — Парис!       Под сандалиями на полу узоры пестрые — гирлянды цветов, лавровые венки, фигуры…       — Парис, что ты натворил опять?       Голос другой уже — громкий, властный. Так он, должно быть, отдает приказы своим воинам.       — Отвечай мне немедленно, брат!       — Я…       На зубах слова вязнут, словно патока.       И сил нет глядеть.       — Боги! Неужто у тебя достало глупости соблазнить царевну Лаис?!       — Я… Я не соблазнял ее, брат! Клянусь!..       — Ну конечно! Тебя послушать, так все девицы сами вешаются на шею тебе!       — Так и было, брат! Даю слово!       Он хмурит густые темные брови.       — Слово свое побереги. Не больно-то дорого оно будет стоить, когда царь Диомед обо всем проведает.       Пальцы ищут большую, крепкую, пропахшую смолой и железом руку. Сами.       — Брат! Прошу, ты должен мне верить! Она пришла ко мне ночью, покуда вы с царем о делах толковали здесь.       — И ты не смог проявить жестокость, отправив ее обратно в гинкей.       — Я…       Большая рука выскальзывает из заледеневших пальцев.       Он поворачивается мощной спиной, шагает от ложа к едва тлеющему очагу и обратно.       Лицо у него белое, рубцы выступили отчетливей. Можно даже не глядеть. Так всегда бывает, когда он в гневе. Губы сжаты — тонкая нить в курчавой темной бороде. И на отца он сейчас похож, будто две капли воды.       Наследник. Гордость и опора Трои.       — Гектор! Я ее не бесчестил!       — Только не говори, что вы до рассвета играли в затрикию*!       Слова вязнут…       — Я разделил с ней ложе, признаю. Но… я не был первым.       — Парис!       — Это правда!       Взгляд острый.       — По-твоему, это оправдание?       — Нет. Я… не спорю, я… совершил ошибку…       Он выдыхает тяжело, со свистом, хмурит густые темные брови — совсем как отец.       — И не единственную. Что ж, полагаю, никто не осудит нас, если мы поднесем сестре нашего радушного хозяина богатые дары…       — Гектор…       — В конце концов, обычай…       — Гектор!       — Что еще?       — Она ждет, что я ее посватаю.       В большой ладони переломанным крылом хрустнул пергамент. Белое, словно снег на горной вершине, лицо залило, как кровью подстреленной дичи, густым, бруснично-алым.       — Я ничего не обещал! Сам не знаю, как это вышло!       — Ну, коли не знаешь, так ступай свататься.       — Гектор!       Взгляд встретила мощная спина.       — Брат, ты ведь пошутил сейчас?       — Отнюдь.       — Но…       — Отец желает мира с ахейцами. Твой брак с сестрой этолийского правителя укрепит наш союз.       — Гектор!       — И да помогут нам боги…       — Гектор! Я не могу! Не могу жениться на ней!       — Отчего же? Ах да, ведь в Трое тебя ждет твоя возлюбленная Энона.       — Кто?       — Ты неисправим!       — Я не хотел зла…       — Как и всегда.       — Гектор…       — А мне что прикажешь делать? Как смотреть в глаза Диомеду? Он принял нас радушно — и чем мы отплатили ему за гостеприимство?!       — Гектор…       — Хоть раз бы подумал о чем-нибудь, кроме собственного удовольствия!       — Клянусь тебе, брат, вперед быть осмотрительней!       — Высечь бы тебя как следует — вот была бы наука.       — Делай, что хочешь, только помоги мне!       Он тяжело выдыхает, хмурится — как отец.       Но в глазах у него, где-то на самом дне, так глубоко, что и не видишь, скорее угадываешь, — все то же тепло, знакомое, привычное с детства. Как у отца.       И жгучая краска гнева уже схлынула с щек.       — Ты принесешь царевне дары. Если же она станет настаивать на браке…       — На то требуется дозволение царя Приама, не так ли? И мы отправим гонца в Трою. Но наше посольство не терпит отлагательств. Ты сам говорил, мы должны незамедлительно выехать в Спарту. А коли переговоры затянутся…       Он усмехается, дернув надсеченной шрамом щекой.       — Рассчитываешь на женское непостоянство, брат?       — Отец ведь может и отказать.       — Клянусь Афиной! Хитроумием боги тебя не обделили!       — Я…       — Жаль только, что пользуешься ты им не на благо Трои, а лишь для того, чтобы избежать уз Гименея.       — Я…       — Учти, брат, в Спарте нравы суровые. Царь Менелай — не Диомед. Его не обвести вокруг пальца и не заморочить медовыми речами. А дружба с ним необходима нашему отцу и Трое. Ежели ты учинишь там какое-нибудь бесчинство — я тебя покрывать не стану.       — Я буду благоразумен, брат, вот увидишь.       Но он лишь качает головой и хмурит густые темные брови. * * *       Узором волны вьются.       Седой пеной бьют о борт.       За спиной удары весла.       Впереди, на носу — словно фигура бога, из мощного дерева вырезанная.       Блестят наплечники широкие, густые темные кудри на лбу повязкой перехвачены.       Наследник.       Гордость и опора Трои.       Высокий, крепкий, надежный, как стены отцовского дворца.       Рядом с ним, хочешь — не хочешь, сам себе мальчишкой кажешься.       Впрочем, что уж тут!       Мальчишка и есть.       Только и может, что девиц нежить да на флейте играть.       Прав Гектор, прав.       И хорошо еще, что до сей поры девицам хватало даров!       Даже царевне Лаис.       Прав Гектор…       Ладонь стискивает просмоленное дерево — крепко, до боли почти.       Нет, я не праздное ничтожество!       Я — царевич троянский, сын царя Приама.       Кровь во мне та же, что и в тебе, Гектор.       Та же, что и в тебе, отец.       И я докажу это.       Докажу, что могу приносить пользу своей стране.       Довольно безделья и развлечений!       В Спарте я буду вести переговоры с царем вместе с тобой, Гектор. Стану твоей правой рукой, твоим советником.       И никаких девиц! * * *       То выше, то ниже — узор волнами.       Клубком в лабиринте.       Петляет, путает.       Лестницы, переходы — лабиринт.       Медью да золотом блестит — глаза ломит.       А все же отцовский дворец больше гораздо.       Да и роскошней.       — Царь Менелай, говорят, один из самых богатых правителей в Элладе?       За спиной тяжело звякнули поножи.       — Свое богатство он добыл в битвах.       Повернулся, поглядел. Лицо суровое, спокойное — как у всех воинов брата. Доспех начищен — будто солнце сияет. На панцире — конь гривастый, символ Трои.       — Скажи, Тектон… случалось тебе встречать царя Спарты на поле боя?       Лицо спокойное.       — Случалось, царевич Парис.       — Молва славит его как доблестного воина.       — Молва правдива, царевич.       — Расскажи, что знаешь о нем.       — Знаю немного, царевич Парис. Отец его, Атрей, правил в Микенах, но был подло убит собственным братом, Фиестом.       — Убит?       — Кинжалом в спину, когда приносил жертвы богам.       — В самом деле, страшный позор.       — Фиест перерезал всех отпрысков Атрея. Лишь двум сыновьям, Агамемнону и Менелаю, чудом удалось спастись. В ту пору они были еще детьми**. Немало им довелось скитаться, прежде чем они оказались в Спарте, где старый царь Тиндарей принял их весьма радушно. Агамемнон взял в жены его старшую дочь, царевну Клитемнестру, и с помощью спартанцев вернул себе трон. С тех пор он царит в Микенах, однако, судя по всему, ему там становится тесно.       — А Менелай?       — Он готов всю Элладу повергнуть к ногам своего брата. Но бьется всегда честно.       — Давно ли он правит в Спарте?       — Десять лет. Он получил трон от царя Тиндарея — вместе с рукой его младшей дочери Елены.       — Елена… Прекраснейшая из смертных…       Лицо все то же — суровое, спокойное.       В глазах только мелькнуло…       Ну конечно!       Младший сын царя Приама только и думает, что о красавицах.       Бесполезный, никчемный…       — Впрочем, это не имеет значения.       Тектон прячет улыбку.       Ну конечно!       Сам слышал, как Гектор говорил своему верному вознице***: хвала богам, что дочь спартанского правителя еще совсем дитя.       Бесполезный…       Нет!       Я докажу и тебе, Гектор, и отцу, и Тектону… и всем…       Никаких девиц! * * *       Глаза — как волна, лазоревые. Щурятся задорно. Прямо в лицо глядят — яркие, смелые, юные.       — Господин, царь Менелай велел проводить тебя в купальню.       Улыбка задорная.       Волосы — так и сияют, что медь на солнце.       Плечо**** округлое молока белей. Так и хочется прикоснуться, сжать в ладони.       Под хитоном бедра пышные, грудь…       — Ну, раз царь твой велел — веди тогда.       Глаза щурятся, блестят.       Лазоревые.       Задорные.       — Прошу, господин.       Хорошо, что Гектор в порту задержался.       Впрочем, не станет же он браниться из-за рабыни!       Скользнули вдоль ключиц теплые пальцы, отстегнули фибулу, потом другую.       Улыбка.       — Царь Менелай велел позаботиться, чтобы господин ни в чем не нуждался.       Глаза, как волна лазоревые, ближе. Близко совсем.       Плечо в ладони округлое, мягкое, нежное, как молоко.       — Как звать тебя?       — Главка, господин.       — Лазурная*****.       Улыбка — близко совсем.       Что ж, по крайней мере в женщинах царь Спарты знает толк.       И в гостеприимстве тоже. ***       Пиршественный зал огромный. Куда просторней, чем во дворце у Диомеда. А все же меньше, чем дома, в Трое.       В очаге не поленья — деревья целые трещат. Задорно, весело. Жаром несет от них — как от пышных бедер, молочно-нежного плеча… Даже дух захватило.       Густой запах мяса и другой — тяжкий, терпкий, хмельной.       Позади звякают поножи — Тектон, как всегда, рядом, суровый, спокойный. Как все воины брата.       Или Гектор нарочно велел ему приглядывать за младшим царевичем?       Впереди мощная спина, перехваченные повязкой темные кудри.       Хорошо, что брат сегодня в купальню не спешил.       Впрочем, царь Менелай ведь сам…       — Царевич Гектор, добро пожаловать в Спарту.       Скала застит свет.       Гудит громко, звучно, властно.       Огнем горят на исполинских плечах драгоценные фибулы.       Заревом пышут рунно-курчавые волосы. Длинные, до самых лопаток.       — Для меня честь приветствовать славного царя Менелая. Да ниспошлют милостивые боги тебе почет и процветание.       Заревом — рунно-курчавая борода. Улыбка в ней — зубы белые, крепкие. Одного или двух недостает.       — Благодарю, царевич, и от души желаю того же тебе и всему дому великого царя Приама.       Шея у него, как у буйвола. Руки бугрятся жилами, белеют застарелыми шрамами. И на лице рубцы.       — Молва о твоей доблести опередила тебя, царевич. Поверь, я был бы столь же горд встретить тебя на поле боя, сколь счастлив сегодня принимать под своим кровом.       — Надеюсь, славный царь, что отныне между Спартой и Троей воцарится мир.       Скала хмыкает в рунно-курчавую бороду громко, весело.       — Я чтил царя Приама как достойного противника. И впредь буду чтить как доброго друга.       Из-под апельсиново-рыжих бровей взгляд вдруг — в лицо прямо. Глаза яркие, как небо в знойный день.       — Сердечно рад также видеть юного царевича Париса.       Юного?!       Впрочем, царю Спарты, говорят, давно минуло пятьдесят.       Хотя он кажется моложе.       На лбу только две морщины глубокие, будто борозды в свежей земле.       И в бороде нить серебряная нет-нет да и мелькнет.       Неужели он и вправду женат на самой красивой женщине в Элладе?       Впрочем… и рабыни у него не дурны.       — Убежден, что в скором времени и о твоих подвигах станут слагать легенды, как слагали прежде о твоем отце, а ныне — о твоем брате.       В скором времени?       Да как он смеет?!       Но скала уже гудит где-то за спиной.       — Забери меня Аид! Тектон из Трои, тебя ли я вижу?!       — Глаза верны тебе, как и прежде, славный царь.       За спиной громкий хохот, звякают поножи, исполинская ладонь хлопает по крепкому плечу возницы.       — И я, как прежде, ношу твой дар! — исполинская ладонь размашисто скользит по белесому следу на ключице, очевидно, продолжающемуся на груди, под пурпурным хитоном.       — А я — твой, славный царь.       Воин брата говорит спокойно, но на суровом лице мелькает тень улыбки, когда он зеркальным жестом прикасается к изуродованному предплечью.       Что за радость любоваться шрамами!       От мерзкого рыбье-бесцветного блеска, такого неестественного на загорелой коже, в горле встает комок.       — Среди храбрецов, с кем мне доводилось биться, ты был из лучших.       — Благодарю, славный царь. Не сказать о тебе того же значило бы оскорбить богов явной ложью.       Скала хохочет громко, гудит звучно, весело.       — Добро пожаловать в мой дом!       Шаги вдруг легкие — рядом совсем. Шуршит пурпурный хитон, звякают золотые браслеты. Рядом…       — Примите же заздравный кубок из рук моей царицы Елены.       Так вот, значит…       — Благодарю, прекрасная царица.       Гектор шагает вперед, протягивает раскрытые ладони, улыбается мягко, учтиво.       А за спиной уже гудит скала.       — Что, Тектон, много ли доблестных воинов поразил твой меч с тех пор, как мы виделись в последний раз?       Неужели это возможно?       Неужели беседы о битвах важнее…       Браслеты звякают.       Боги!       Она не самая красивая женщина во всей Элладе, нет.       Она — самая красивая женщина в мире!