Что боги готовят смертным

За морем отчий дом, где тебя вскормили! За кормой, за бортом! Ты — в неизвестном мире. И от отчаянья море становится только шире. Бродский

      Одна за одной.       То выше, то ниже.       Узором волны морские вьются.       Петляют, путают — клубком в лабиринте, нитью в ткацком стане.       Холодом камня — по пальцам.       За спиной с треском рушится, и вопит, и грохочет, булькает грязно-багровыми сгустками.       Будто вино разлитое.       Надсадно взывают петли, медью гремят шаги.       Кабанья клыкастая морда в лунном серпе щита.       Тугой смолой из-под шлема спутанные пряди.       Отец.       — Отец…       Скала застит свет.       Гудит громко, и звучно, и властно. Что? Не разобрать.       Отец высится кряжистым дубом. Надежный — как стены его дворца.       — Отец…       Скала звякает наручами.       Обрушивается.       Тяжко-грохочущим, медвежьи-неуклюжим, змеино-точным ударом.       И падает кряжистый дуб.       Расползается липкое, вязкое, грязно-багровое, будто вино.       — Отец!       Руки сильные, теплые, загрубевшие мозолями, хватают, тянут куда-то. Прижимают — крепко, надежно.       И шепот над ухом — теплый. Надежный.       — Тише. Тише, девочка. Приснилось тебе.       Веки жжет — она моргает и открывает глаза.       Лицо морщинистое, спокойное — когда-то красивое, наверное, — рядом совсем.       Руки держат крепко.       — Эфра…       Гладят спутанные ошметки волос.       — Ничего, девочка. Время все лечит.       В инжирно-густой, раскаленной, будто угли в очаге, темноте кто-то досадливо кашляет.       — Во имя всех богов! Угомонитесь уже!       Руки держат.       — В чем дело, Хриса?       — Да в том! Сперва Главка посреди ночи от царя воротилась, топала, будто отряд гоплитов*, теперь вы с Исменой… Вот-вот рассветет! Тогда и наговоритесь вдоволь! А пока поспать дайте!       Она выпрямляется в теплых руках, смазывает ладонью пот с шеи.       — Прости, Хриса. Это моя вина.       Голос из темноты вдруг по-другому, ласково почти.       — Ладно, что уж тут. Ты-то хоть нос не задираешь, как некоторые. А что о былом и во сне помнишь… Со всеми нами так было. Права Эфра, и это пройдет.       Она выдыхает — слишком жарко.       Даже ночью воздух — будто из меха кузнечного, чуть не плавится.       Ни ветерка.       Ни шума волн.       Море далеко**…       Она находит в темноте загрубелую ладонь.       — Ничего, девочка, — шепот прямо над ухом. — Не отчаивайся. Царевна Гермиона хоть и своевольничает порой, а все же славное дитя. Полюбишься ей, так и царь к тебе добр будет.       Она стискивает ладонь.       — Благодарю, Эфра. * * *       — Не буду!       Дощечка летит прочь, хрустят под крошечной сандалией глиняные черепки — тошнотворно, знакомо, словно кривой сколок эмали на расписном полу. Хочется отвернуться, сморщиться, спрятаться. Но нельзя.       Хорошо, что табличек в запасе много.       Она выдыхает раскаленный воздух и тянется за новой.       — Ты что, оглохла? Говорю, не буду!       А вот стилос*** отдавать пока не стоит.       — На слух не жалуюсь, благодарю, царевна. Держать доску следует вот так…       — Не смей мне приказывать!       Тоненькие апельсиново-рыжие брови хмурятся — знакомо.       И взгляд из-под них — как волна морская под солнцем. Брезгливый, презрительный. По дымчато-мышастым, бесцветным, как пепел растоптанного очага, складкам хитона. По грубой железной застежке на левом плече. По криво обкромсанным ошметкам волос.       — Я лишь передаю царевне волю ее отца.       — Нет!       На пухлых щеках маково зацветает гнев.       Но она лишь выдыхает раскаленный воздух, выпрямляется и крепче сжимает в вытянутой руке табличку.       — Царь желает, чтобы его дочь выучилась чтению и письму.       — А я не хочу! Не хочу!       Голосок взлетает и почти ломается.       Без толку!       И губки можешь не надувать. Капризами меня не проймешь. Аглае упрямства не занимать… было.       Вмиг ожило в ладони тепло маленьких пальчиков.       И других — тонких, изящных, увитых драгоценными кольцами, сверкавших царской бирюзой. Они учили держать стилос и протягивать нить в станок — лазоревую, как волны морские.       Как волны…       Хочется отвернуться, закрыть лицо.       Но нельзя.       Она выдыхает раскаленный воздух.       — Что ж, коли так, царевна, ты никогда не узнаешь о подвигах Геракла.       Апельсиновые брови хмурятся, яркие глаза недоверчиво глядят.       — Это кто еще такой?       — Самый великий герой в Элладе.       Глаза вспыхивают — ярче.       — А вот и нет! Самый великий герой — мой отец!       — Нынче — да. А Геракл жил во времена далекие****, и до сих пор славит его молва, как будет славить доблестного царя Спарты, когда нас уже не будет.       Глаза глядят пристально, с любопытством.       — И что же такого великого совершил этот твой Геракл?       — Совершил он двенадцать подвигов.       — А это много?       — Если царевна позволит объяснить ей правила счета, она сможет сама решить, много это или мало.       Яркие глаза щурятся.       Мгновенье всего.       — И ты мне расскажешь, что он сделал!       Стилос послушно врезается в мягкую глину.       — Погляди, царевна. Вот так пишется слово «отец». Выучи эти знаки — а я расскажу тебе о первом подвиге.       — А о других?!       — Там видно будет.       — Я еще слова могу выучить!       — Начнем с этого. «Отец». * * *       Стилос мелькает в пухлой ладошке — быстро, но еще немного неуклюже.       Один за другим выводит значки.       Отец…       Мать…       Царь…       Воин…       Герой…       Спарта…       — Исмена, гляди!       Глаза сияют — ярче, чем волна морская под солнцем. Радостью, гордостью. Когда-то вот так же…       — Я написала! Теперь расскажи про подвиг!       Она выдыхает.       — Ну что ж. Девятый свой подвиг Геракл совершил, когда отправился к амазонкам*****, чтобы добыть пояс царицы Ипполиты…       — Амазонки — это девы-воительницы!       — Верно.       — Я тоже хочу быть воительницей!       Она выдыхает, отводит глаза.       — Аглая говорила так же.       Само вырвалось.       Губу прикусила больно, до едкого вкуса соли.       Да поздно.       — Кто это — Аглая?       — Моя сестра.       Яркие глаза прямо в лицо.       — Где же теперь она?       — В царстве Посейдона. Вместе с моей матерью. Отец говорил, морской бог так пленился ими, что пожелал оставить у себя, превратив в наяд. И если прислушаться, по ночам можно услыхать над волнами их пение.       Яркие глаза вдруг — небывалой серьезностью. И тоненькие апельсиново-рыжие брови хмурятся. Не капризно, не гневно. По-другому как-то. Небывало.       — А у меня нет сестры.       У меня теперь тоже…       — И брата нет.       Голосок почти ломается.       Когда-то вот так же…       — А ты любила свою сестру, Исмена?       Она выдыхает, но раскаленный воздух камнем застревает в глотке, му,кой саднит.       — Всем сердцем, царевна.       — Ты ей рассказывала про Геракла?       — Девятый подвиг увлекал ее сильнее всего.       — Покажи, как писать слово «сестра».       Глаза жжет — она опускает ресницы. Торопливо тянется за табличкой.       И вдруг натыкается на теплые пальчики.       — Исмена…       — Слушаю, царевна?       — А меня ты будешь любить?       Она знает, что нельзя.       Что Эфра бранилась бы, если б услыхала: не дело рабыни…       Она знает, что будет жалеть.       Но ладонь уже сжимает теплые пальчики.       — Обещаю тебе, царевна. * * *       Стилос мелькает в пухлой ладошке проворно.       Склонилась низко, упала на лоб рунно-курчавая прядь, веснушчатое личико серьезное.       Даже язык высунула чуть-чуть.       Аглая тоже училась быстро.       И слушала так же жадно, распахнув глаза.       И теплые пальчики стискивали ладонь — крепко, доверчиво.       И как можно на это не ответить?       Она выдыхает воздух — раскаленный, тяжелый, вязкий, словно смола.       Дома, в Калидоне, он был другой. Остро пах солью, звенел криками чаек и грохотом лазурных волн о каменистый мол перед самым дворцом.       Теперь море далеко.       Лишь с реки порой тянет прохладой — стылой, пресной. Другой.       Она выдыхает.       Смазывает пот ладонью с шеи. И невольно усмехается, находя вместо тяжелого узла короткие завитки.       Как там Эфра говорит?       Что боги ни пошлют — все во благо, если это принять не ропща.       Вероятно, она права.       И можно привыкнуть.       Сколько дней уже, сколько ночей минуло — не сосчитать.       Можно привыкнуть…       — Отец!       Скала застит свет.       И хочется бежать.       Со всех ног. Не разбирая дороги. Куда угодно.       Только бы прочь, прочь.       Но нельзя.       Она выдыхает раскаленный воздух, прячет глаза.       Сглатывает комок, стискивает зубы. До боли, до песочного скрипа.       — Отец!       Скала застит свет.       Гудит громко, и звучно, и властно. Знакомо. И все же…       — Ну что, моя юная воительница? Уже одержала победу над правилами письма?       Удержаться трудно — она косится украдкой.       Хрупкие ручки обвили могучую шею.       Заревом рунно-курчавая борода пышет — и такие же пряди на маленькой макушке, лазоревой лентой перетянуты. Сама убирала поутру — мягкие, легкие. Словно один на двоих пожар полыхает…       — Гляди! — Голосок звенит — гордо, радостно. — Я это сама написала!       — «Великий царь ведет воинов в сражение».       — Это про тебя, отец.       — А тут что?       Глиняная табличка мелькает в исполинской ладони.       — «Герой Геракл совершил двенадцать подвигов». Двенадцать — это сколько?       — Вот!       Маленькие пальчики сжимаются и разжимаются. Два раза — все пять. И один раз — два.       Другая рука крепко держится за могучую шею.       — Мне Исмена про все рассказала!       — Неужели?       Скала громко хмыкает в рунно-курчавую бороду.       И колени подгибаются.       — Да! Немейский лев, лернейская гидра, керинейская лань…       Голосок звенит гордо, радостно, уверенно.       Глаза сверкают.       Аглая тоже любила хвастаться своими знаниями.       — Недурно!       Она прячет дрожащие пальцы в мышастых складках хитона, чувствуя на себе взгляд. Такой же яркий — как волна под солнцем. И все же другой.       От этого взгляда подгибаются колени и в горле саднит комок.       От этого взгляда хочется бежать, не разбирая дороги.       Куда угодно.       Но нельзя.       — Умница, дочь. Правителю надлежит знать подвиги тех, кто жил до него, и стремиться подражать им.       — Я буду как Ипполита, царица амазонок!       Скала гудит — но не так, как прежде.       Незнакомо, небывало.       Смехом.       Пышет на солнце рунно-курчавая борода.       — Коли так, тебе придется выучиться стрелять из лука.       Пышут рунно-курчавые волосы, перевитые лазоревой лентой.       — Ты меня научишь, отец?       — Научу, когда вернусь с Крита.       Она вздрагивает.       Глубинно-кабаний рык.       Искристое лезвие.       Рукоять в кряжистых отцовских пальцах.       И вязкое, грязно-багровое. Будто вино разлитое.       — Ты уезжаешь опять?       — Твой прадед, царь Катрей******, уже в преклонных летах. Надобно его повидать.       — Я тоже хочу на Крит!       — Быть может, в другой раз возьму тебя с собой.       — Я хочу теперь!       — Гермиона, — скала гудит властно. — Веди себя как подобает спартанской царевне.       Тоненькие апельсиново-рыжие брови еще хмурятся, но ручки по-прежнему обвивают могучую шею.       — Да, отец.       — Учись прилежно, а Исмена расскажет тебе о Персее.       Она вздрагивает. Прячет глаза, гнется в поклоне.       — Он тоже жил в далекие времена и был великим воином, как ты?       — Пожалуй.       — Исмена говорит, о тебе будут слагать легенды, как слагали о Геракле.       — Неужели?       Скала застит свет.       Хмыкает в рунно-курчавую бороду.       Так близко вдруг.       Запах — кожи, железа…       Так близко.       Спину прохватывает потом.       И хочется бежать.       Пальцы трясутся — она прячет их в складках хитона.       Взгляд как волна морская под солнцем.       Прямо в лицо.       — Не думал, что от тебя будет прок. Рад, что обманулся.