Что боги готовят смертным

Когда, раззадорясь, Эрос острой стрелой, не целясь, пронзает сердце навылет, сердце теряет ценность. Бродский

      Волной морской вьется узор на хитоне.       Волной вьются кудри — густые, темные.       И глаза темные. Глубокие. И столько восторга в них, столько нежности…       Прежде никто так не глядел.       Со страстью безумной, с желанием бешеным…       Но не так.       Так — никогда.       Царица отворачивается, звенят в ушах серьги — золотые, огромные. Свадебный дар. Тяжелый, бессмысленный — как сам этот брак.       Нет, даже в день свадьбы он не глядел — так.       И другие цари и царевичи, воины и герои, шумной лавиной стекавшиеся во дворец Тиндарея, наперебой сватавшие его младшую дочь, так не глядели. Разве что хитрец Одиссей. Да и тот — не на прекраснейшую. А на ее двоюродную сестру, кроткую Пенелопу*. И она вспыхивала под этим взглядом — смущенная, испуганная, счастливая.       Царица вздыхает.       И словно слышит тихий, печальный голос матери.       Такова от века наша доля, дитя: подчиняться воле богов и воле мужа…       Кажется, это были последние слова, что она от нее слышала.       Среди молочно-белых, толстых, как жертвенные животные, колонн храма Артемиды** душно пахло жиром, смолой и кровью. От дыма слезились глаза. И где-то за этой дрожащей пеленой растеклось под ногами густое, карминно-вязкое вино, когда большие, сильные руки схватили, прижали к себе и повлекли прочь.       Женщина должна подчиняться…       Она видела его лишь один раз.       Невысокий и коренастый, волосы — словно шкура волчья, серебристые, жесткие. Щеки иссечены шрамами.       Он показался ей стариком.       Но яркие синие глаза смотрели задорно, весело. Без нежности, скорее с добродушной насмешкой.       Должно быть, он был хороший человек.       А женщина должна подчиняться.       И она подчинилась бы.       И Эфра по праву звала бы ее дочерью.       В залитой медовым весенним солнцем комнатке гинкея пахло свежей пряжей и пряностями. И веретено выскользнуло из ладони, когда крепкие руки схватили и повлекли прочь.       Она даже не узнала братьев — спустя столько лет.       И с трудом поняла, чье коренастое тело в изодранном, заляпанном черно-багровыми сгустками хитоне швырнули к ее ногам. Серебристая волчья шкура в липких брусничных каплях. Синие глаза застыли добродушной насмешкой.       И Эфра с воплем повалилась на пол где-то за спиной.       Женщина должна подчиняться.       В полузабытых, вдруг оказавшихся неожиданно маленькими покоях родного дворца прогоркло пахло погребальным костром.       И отец — постаревший, сгорбившийся — не глядел на нее.       Ты принесла в мой дом несчастье! Мои сыновья, мои наследники мертвы — из-за тебя! Твоя мать умерла от стыда, когда этот негодяй, имевший дерзость звать себя царем, увез тебя в Афины. Моли богов, девчонка, чтобы теперь хоть один благородный муж согласился принять тебя под свой кров!       Он не глядел на нее, но она знала, что увидит в его глазах.       Ненависть.       Одну лишь ненависть.       Но разве она виновата?       Тесей увез ее силой.       Женщина должна подчиняться.       А она даже не была женщиной, ей было не больше, чем сегодня Гермионе…       Но отец не видел в ней ни женщину, ни дитя. Лишь товар — который нужно повыгоднее продать.       И покупатели нашлись, несмотря на его опасения.       Царица усмехается — горько, больно.       Как же им было не найтись, коли отец сам пустил слух о том, будто Зевс Громовержец удостоил спартанскую царицу Леду своей любви — и от нее появилась на свет та, что подобна красотой Афродите и кого благородный Тиндарей воспитал как свою дочь. А колчерукий уродец, жрец Калхас***, более всех богов почитавший золото, подтвердил его ложь.       Царица сжимает губы.       Даже на дочь Зевса глядели как на товар. Красивую безделушку, которая украсит дом.       И родит наследников.       Царица вздрагивает.       Украдкой ищет в раскаленном духотой, винными парами и застольными криками пиршественном зале огромную, медвежьи-неуклюжую, грузную фигуру в пурпурном хитоне.       Она так и не привыкла звать его мужем.       — Забери меня Аид! Немало славных воинов полегло от этой доблестной руки! Позволь же пожать ее в знак дружбы, царевич Гектор!       От громкого хохота прохватывает озноб — словно окунулась в ледяные воды Эврота.       Царица выпрямляет спину, стараясь не морщиться.       — Клянусь всеми богами, я рад принимать тебя в своем доме!       Огромная фигура уже обхватила широкие плечи гостя, неуклюже наваливаясь, тускло блестя в свете очага драгоценными фибулами и рунно-курчавой бородой.       — Еще вина царевичу! Выпьем за мир!       Гость улыбается терпеливо, принимает чашу, но делает лишь один глоток. Лицо у него спокойное, благородное. Темные волосы перехвачены повязкой. Темные глаза… совсем как те, что не отрываются от нее с самого начала пира.       Так долго.       Так давно.       И хочется глядеть в ответ.       Хочется вспыхивать под этим взглядом — смущенной, испуганной, счастливой.       Царица поднимается и в перезвоне золотых браслетов и тяжелых серег неспешно идет прочь. * * *       Стукнула крышка ларца.       Вдох.       Наконец можно снять все эти украшения.       Блестящие, тяжелые и ненужные — как ее брак.       Свадебные дары.       Дары, снятые с убитых, обесчещенных, угнанных в рабство цариц и царевен.       Какие-то из них наверняка принадлежали той, кто уже четыре года ходит за ее дочерью.       Исмена из Этолии.       Худенькая, темноволосая, сероглазая…       Гермиона любит ее.       Сильнее, чем меня.       Сильнее.       Вдох.       — Эфра…       За спиной прошуршали темные складки хитона. Привычно, по-домашнему.       — Что прикажешь, царица?       И голос привычный — домашний, ласковый. Как был в Афинах.       Так давно, так давно.       — Моя дочь уже спит?       — Давно спит, царица. Желаешь…       — Нет-нет. Надеюсь, шум пира ее не потревожит.       — Царевна Гермиона здоровое дитя, сон у нее крепкий.       Вдох.       Хочется зарыться лицом в темные складки хитона, прижаться крепко — как в Афинах.       Так давно.       — Скажи, Эфра…       — Что угодно, царица?       Слово уже не режет слух, как бывало. Иначе нельзя. Но в груди все равно тесно. И трудно, и больно.       — Почему боги не дают мне детей?       — Царица…       — Чем я прогневала всемилостивую Геру?       — Царица…       — Каждый день я молюсь лишь о том, чтобы родить сына — и умереть!       — Что ты, царица! Негоже богов о таком просить — могут и услышать.       — Все равно…       Слова шелестят, что осенняя листва под ногами — самой едва слышно.       — Ему нужен наследник. Лишь за этим он еще приходит ко мне.       Впрочем, в последнее время все реже.       — Поверь, я была бы счастлива, объяви он царевичем любого из своих байстрюков****! Моя ли вина, что сыновья его не живут долго?       Месяца не прошло, как утонул в Эвроте трехлетний мальчишка — веснушчатый и рыжий. Его родила, кажется, та, голубоглазая, дерзкая. Главка.       А дочерями гинкей полон.       Да что толку от дочерей!       — Такова воля богов, царица.       Вдох.       Женщина должна подчиняться.       Складки хитона шуршат за спиной.       — Час поздний, царица.       Голос спокойный, ласковый. Как тогда — в Афинах.       — Хорошо бы и тебе отдохнуть.       Снизу, из мегарона — хохот, крики, застольные песни.       И, кажется, слышно, как гудит скала — громко, властно.       И прохватывает озноб — словно от ледяных вод Эврота.       Милостивая Гера, даруй, чтобы нынче ночью он не возжелал меня!       Пусть пирует до утра, пусть пьет вино и обнимает красавиц флейтисток.       Пусть призовет к себе любую из рабынь.       Только бы не…       Надсадным скрипом взвывает дверь.       Скала застит свет. * * *       — Моей царице наскучили беседы о подвигах и битвах?       Она вздрагивает от голоса, как от удара.       Милостивая Гера, ты знаешь, я готова терпеть, но, молю тебя, только не сегодня! Не сегодня, не…       — На пиру ты была не слишком весела.       Она вздрагивает: огромная кисть вскидывается, как для удара. Широкий, небрежный взмах — темные складки хитона шуршат за спиной и скрываются в дверях. Створка затворяется с грохотом, неостановимо и безнадежно.       — Впредь будь любезней с гостями.       Она вздрагивает — скала застит свет.       Обдает кислым запахом вина и пота.       И словно уже навалилось сверху огромное, тяжелое, неуклюжее — не вздохнуть, не вырваться. Словно исполинские, перетертые мозолями и задубевшие шрамами руки уже стискивают по-хозяйски, грубо, шарят по груди, впиваются в бедра. Не вздохнуть, не вырваться…       Она вздрагивает.       Невольно отступает назад.       Что толку!       Женщина должна подчиняться.       Вдох.       Скала застит свет.       Ближе, ближе.       И свет гаснет.       Только суматошные облепиховые пятна за плотно сжатыми веками — прыгают, дрожат.       Милостивая Гера, дай мне силы перенести это…       Кислый запах вина и пота бьет в нос, въедается в кожу. Не вырваться, не вздохнуть.       Сверху огромное, тяжелое, неуклюжее — до боли, до судорог, до острой рези под сжатыми веками.       Милостивая Гера…       — Да открой ты глаза!       Она вздрагивает: кислый запах прямо во рту, лезет внутрь, глубже, глубже, толкается об язык, скребет небо, настойчиво, муторно — до обморока, до тошноты. Не вздохнуть…       — Ну же!       Горло дерет тошнотой, бедра скручивает судорогой.       Не вырваться.       Не вздохнуть.       — Забери меня Аид! В дохлой рыбине больше страсти, чем в тебе!       Под веками режет сильнее.       Только не плакать.       Не плакать.       Не…       Скулу обожгло хлестко, резко.       Она вздрагивает.       И слышит над ухом гортанный, сиплый рык.       — Проклятье!       Исполинские, задубевшие мозолями руки стискивают, тянут куда-то. Поворачивают — легко, точно тряпичную куклу, толкают в спину.       Ладони скользят по мокрому от пота покрывалу.       Саднит колени, в бедра впиваются мозолистые руки.       Не вырваться.       Но можно вздохнуть.       Голову ниже, льняной пряжей падают длинные пряди — хвала богам, он не увидит, как она морщит лицо. От боли, от омерзения, от обиды.       Хвала богам, что над ухом уже гудит сиплый рык — знакомый, долгожданный.       Она давится вздохом облегчения.       Утыкается лицом в мокрое покрывало.       И слышит, как за спиной, в душной, тяжелой, пропахшей вином, потом — и тем, сладковато-прогорклым, до тошноты знакомым запахом темноте хлопает дверь.       Равнодушно и безнадежно. * * *       — Молю тебя, всемилостивая Гера, сжалься над несчастной! Пошли мне избавление…       Звякают тяжелые золотые серьги — царица вздрагивает, почувствовав на себе взгляд.       Тот самый.       Она узнаёт его теперь из тысячи.       Даже не поворачиваясь, не глядя в ответ.       — Прошу меня простить, прекрасная царица. Я не ждал встретить кого-то в храме в столь ранний час.       Голос, словно лесной ручей, прозрачный, чистый, звонкий.       Царица улыбается с грустью.       Конечно, ведь он еще совсем дитя.       — Я пришел принести дары милостивой богине и умолять ее исцелить мое раненое сердце.       Царица улыбается с грустью.       Шаг, другой.       За спиной, рядом.       — Я разгневал тебя, прекраснейшая? Неужели ты не молвишь и слова самому преданному из твоих рабов?       Царица опускает голову, звякая тяжелыми серьгами.       Лучше не глядеть в эти глаза.       Слишком непривычный, слишком нежный взгляд.       Прежде так — никто.       Никогда.       — Царевич еще слишком молод, чтобы понимать, что красота не всегда идет об руку со счастьем.       — Я обидел тебя? Постой! Я не желал…       Взгляд слишком близко.       Непривычный.       Нежный.       — Ты вправе считать меня несмышленым юнцом, царица. Я не бывал в сражениях и не хвастаю кровью поверженных врагов. Но это не мешает мне видеть следы слез на твоем небесном лице.       Она вздрагивает.       Опускает голову.       Запоздало прячет покрасневшие веки.       — Царевич…       — Если ты страдаешь — скажи только слово, и я поквитаюсь с твоим обидчиком, будь это даже сам царь Спарты!       Она вздрагивает.       И вдруг чувствует под ладонью мягкие волны лазоревого хитона.       Словно ожегшись, отдергивает ладонь.       — Да хранят тебя боги от встречи с ним на поле брани, царевич.       — Ради тебя я одолею и самого грозного Ахиллеса!       Она улыбается с грустью.       — В том нет нужды.       — Ты не веришь мне! Скажи, как доказать, что я без сожалений отдам жизнь за одну твою счастливую улыбку?       Он еще дитя.       Но прежде никто так…       — Уезжай в Трою, царевич. Возьми в жены прекрасную юную деву, проживи долгую жизнь, благословенную богами, и сойди в дом Аида, оплаканный внуками и правнуками.       — Ты гонишь меня? Отчего?       — Оттого что…       Она вздрагивает.       Ладонь обхватили тонкие, по-девичьи хрупкие пальцы. Прохладные, нежные.       Так робко, так бережно.       Прежде никто…       Она тянет ладонь.       — Мне пора возвращаться во дворец.       — Прошу! Позволь снова тебя увидеть!       Слова шелестят, что осенняя листва под ногами. Самой едва слышно.       — Завтра после полудня… когда царь уедет на охоту… приходи в дворцовый сад.       — Ты будешь ждать меня?       Она грустно улыбается и в перезвоне золотых браслетов и тяжелых серег торопится прочь.