Что боги готовят смертным

Пошли мне — молю Киприду — любовь, а не эвмениду*, любовь, что легко осилит предательство и обиду, горечь и боль разлада. Такая любовь — отрада. Другой мне любви не надо. Бродский

      Узор волнами.       Нитью лазоревой.       Вьется, петляет.       То выше, то ниже.       То выше, то…       Ну вот, опять!       Так и знала.       Выдохнула с досадой, нахмурилась. Кончик языка в верхнюю губу уперла. Хорошо, не видит никто. Негоже ведь — царевне…       Шагнула назад, поглядела.       Криво.       Как есть, криво.       И как у няни оно так выходит? Ладно да гладко, словно и впрямь волна морская. Петляет, вьется.       Выдохнула.       Ну, да что, в самом деле…       Будто важней этих ниток проклятущих и нету на свете ничего!       Выдохнула.       Пряслице стукнуло неловко. Слишком громко.       Прошуршали за спиной шаги. Знакомо.       — Царевна?       Складки хитона серые.       И глаза серые. Прозрачные. Будто воды Эврота в зимний день. А все-таки теплые. Ласковые. Прямо в лицо глядят. Не мимо, не сквозь. Тепло, ласково.       — Что такое?       — Не выходит!       Нить волной лазоревой в худеньких пальцах.       — Уж больно прочно ты натянула. Гляди, пряслице аж на земле лежит. Так и нить порвать недолго.       Складками серыми шаги шуршат.       — Ослабь чутка и распусти.       — Распустить?       — Вот где криво узор пошел — там заново надобно.       Нахмурилась, выдохнула.       — Говорю же, не выходит у меня!       Глаза серые совсем рядом.       — Как же не выходит, когда ты уж половину полотна соткала, царевна.       Покосилась на лазоревый узор, кончик языка в верхнюю губу уперла. Негоже, конечно. Ну, да и пускай!       — Это скучно!       — Может, и так. Но царской дочери надлежит все уметь.       — Все равно у меня, как у тебя, не будет.       — И у меня, бывало, узор криво выходил, царевна.       Покосилась недоверчиво.       Серые глаза теплые, ласковые.       — Только великая Афина из головы Громовержца Зевса во всеоружии вышла. Нам, простым смертным, всему учиться надлежит.       — А тебя кто учил, няня?       Серые глаза за ресницами черными спрятались.       И щеки будто побелели слегка.       — Моя матушка.       — Она искусна была?       Нить лазоревая дрожит в худеньких пальцах. Как волна морская.       — Куда искусней меня.       — Няня…       Взгляд поймала снова.       — А почему меня матушка не учит? Она не любит меня совсем?       — Что ты, царевна! Любит, конечно.       — Откуда тебе знать?       — Нет матери такой, чтобы дитя свое не любила.       Выдохнула — в горле комок почему-то. Противный, едкий. Будто тухлого персика надкусила.       — Она и не приходит ко мне…       — Забот у нее много, ведь матушка твоя — царица большой и грозной страны.       Покосилась недоверчиво.       — Ты тоже дочь царицы.       — У нас все иначе было.       Шагнула — поближе. Складки хитона серые рядом совсем. Запах тонкий, едва ощутимый. Свежий, острый. Морем как будто.       — Расскажи про Этолию, няня.       Глаза серые улыбнулись. Тепло, ласково.       — А работа как же, царевна?       — Я опосля…       — Вот что. Ты нити пока распусти, а я расскажу все, что знать желаешь.       — А в «гусиную игру»** сыграем потом?       — Сперва полотно, царевна.       — Ну, няня!       Серые глаза улыбаются. * * *       Волна морская, будто узор, вьется. У самых стен дворца. Искрами лазоревыми на солнце блестит. А по ночам — черна, как бездна. И звезды в нее, что в зеркало, глядятся.       Узор, будто волна морская, вьется. Лазоревым по белой стене.       Шумит море — у самого дворца.       И днем, и ночью.       То ласково баюкает, то грозно гремит.       И днем, и ночью.       Всегда.       И голос — будто волна.       Ровно.       Ласково баюкает.       Лучше няни никто не рассказывает. Даже Эфра. А матушкин голос — так редко…       Порой кажется — еще немного, и забудешь его совсем.       Порой кажется, не увидишь ее больше никогда.       Няня говорит, у царицы Спарты много забот.       Но у царя — разве меньше?       У отца голос громкий, властный. Будто труба медная гудит. Звучно, весело.       Только няня, услыхав его, всегда вздрагивает. И в лицо ему не глядит.       — Няня?       — Что прикажешь, царевна?       — Скажи, ты… отомстить моему отцу бы желала?       Ресницы черные вздрогнули — серые глаза прямо в лицо.       — Не за что мне мстить, царевна.       — Но… ведь…       Взгляд теплый, ласковый. Щеки только побелели слегка.       — Царь Спарты победил моего отца в честном бою. Не обманом, не хитростью. Я сама видела. Боги его наградили за доблесть в тот день.       — Отец храбрый воин!       Само вырвалось. И улыбка — сама как-то…       Но взгляд все тот же. Ласковый.       — В том нет сомнений, царевна. А для правителя нет лучшей смерти, чем от руки достойного воина.       — Значит… ты наш род не ненавидишь?       — Что ты, царевна! Как бы я могла тебя ненавидеть? Ведь ты дитя…       — Мне уже девятый год пошел!       Смех вдруг. Тихий, но звонкий. Будто море шумит.       — Конечно. Я не забыла, что моя царевна быстро растет. И скоро станет настоящей амазонкой.       Щеки вспыхнули — сами. Даже жарко сделалось.       — Отец обещал мне из похода кинжал привезти!       — Только помни, царевна, доблестный воин без нужды никогда оружие не обнажит.       Пряслице стукнуло неловко.       — Сражаться уж всяко веселей, чем ткать!       Смех за спиной тихий, но звонкий. Будто море.       — Ох, царевна… * * *       — А я хочу в море купаться!       — Царевна…       Тоненькие апельсиново-рыжие брови хмурятся.       — От ниток этих в глазах уже рябит!       Губки надула.       Все же еще совсем дитя…       — А на жаре тут в гинкее даже мухи перемерли совсем!       — Царевна!       Надо бы побранить за такое, да куда там! Сама чуть не рассмеялась.       Хорошо, Эфра не слышит…       — Хочу купаться!       Маленькая пятка*** топает по полу.       Взгляд, как волна морская, горит из-под апельсиновых бровей.       — Отец бы позволил!       Воздух песком раскаленным легкие жжет — она выдыхает.       И впрямь жара невыносимая. И, возможно…       — Так и быть, царевна. Я скажу Эфре, пусть в покои к царице сходит, спросит разрешения. Поедем — коли госпожа позволит.       Засияла вся — маленькая, рыжая, что солнышко.       — Ты лучше всех, няня!       И вот как тут…       Она выдыхает.       Послушно спешит лабиринтом переходов и лестниц. Знакомым, привычным уже.       Петляют они, путают.       Медью да золотом блестят.       И вдруг упираются в высокую фигуру.       Вздрогнула, отпрянула назад невольно.       — Исмена!       Голос знакомый. Негромкий, мягкий. Будто перина пуховая.       — Царевна Гермиона, гляжу, тебя загоняла совсем.       Голос периной пуховой пеленает.       И всплывает, будто из сна позабытого… * * *       Так и стоит в ушах.       Не крик даже, вой — протяжный, долгий, по спине ледяным потом скребущий.       Звериный.       Так ведь только зверь может раненый.       Не человек.       И уж точно не она — дерзкая, гордая, смешливая. С лазоревым взглядом.       — А ты чего столбом стала, Исмена?       У Эфры лицо усталое, но спокойное — как всегда.       Руки по локоть — в вязком, багровом.       — Воды еще принеси!       И снова вой этот.       Колени подгибаются.       — Ну, живо, живо!       Холодом камня по пальцам — узором волны.       Клубком в лабиринте — петляют, путают.       То выше, то ниже.       Колени подгибаются.       А в ушах так и стоит.       Ведро тяжко грохнуло, босые ноги обдало ледяным.       — Ой…       А руке вдруг — тепло.       — Постой, помогу тебе.       Голос над ухом прямо. Негромкий, мягкий, будто перина.       — Рановато тебе ведра таскать.       От тепла вздрогнула, словно ожегшись. Ладонь выдернула, отскочила.       — Ну что ты, девочка, я тебя не обижу.       Прямо напротив стоит. Высокий, стройный. Лицо молодое, гладкое. Улыбка приветливая.       И взгляд.       — Давай донесу. В гинкей, поди, надо?       Хитон коричневый на левом плече застегнут. Правая рука — хоть и худая, а сильная. Ведро подхватила, будто пушинку.       — Да ты не бойся меня.       Колени подгибаются.       — Я о тебе слыхал. Исмена из Этолии. За царевной нашей ходишь.       Пальцы дрожат — спрятала в мышастых складках поскорей.       А он так и глядит.       И улыбка.       — Не очень-то ты разговорчива.       Воздух раскаленный выдохнула, шагнула, потянулась к ведру.       — Что ты? Я помочь хочу.       — Нельзя… — слова где-то в горле застревают, будто клещами тянуть приходится. — Эфра заругает.       — А мы ей не скажем. Пошли. * * *       Крик.       Но уже другой.       Знакомый.       Такой же услыхала, когда Аглаю впервые на руки взяла.       И Эфра хоть и усталая да спокойная, а в уголке рта чуть заметно улыбка прячется.       — Исмена! Что с тобой, девочка? Лица на тебе нет. Неужто испугалась?       Шагнула, неуклюже звякнула ведром.       — Прости, Эфра, я…       — Ничего, с водой ты как раз поспела. Ну, погляди, какой мальчонка у нас.       Личико сморщенное, крошечное — совсем как у Аглаи было. А глаза — волна морская под солнцем.       — Да, вот она, милость царская… Ну, да что уж теперь! Коли боги дитя даровали — значит, так тому и быть.       Вода плеснула.       — Исмена! Да что ты нынче, в самом деле, будто неживая! Полотно неси, помоги спеленать. * * *       Глаза, как волна, лазоревые. Щурятся задорно. Привычно.       — Ишь ты! У Исмены никак воздыхатель появился!       Вздрогнула всем телом. Будто ожегшись.       — Что?       — Глаз с тебя не сводит.       Пальцы задрожали — в складки хитона спрятала.       А глаза лазоревые прямо в лицо — смешливо, дерзко.       — А что ж ты побледнела? Или не по сердцу он тебе?       Выдохнула горячий воздух, выпрямилась.       — О ком ты, Главка?       — Да вот же!       И впрямь, по ту сторону двора — высокий, стройный. Улыбка приветливая.       — Все глаза уж на тебя проглядел.       — Я его не знаю.       — Как же! Кто же во дворце Эсхина не знает? Ганимед наш.       Потупилась.       Пальцы дрожат.       — Да полно тебе, Главка, девочку смущать.       — А что такого, Атропа? Дурного в том нет, коли двое рабов друг другу приглянутся. А господам о том знать не обязательно!       — Ай, Главка…       — Не каждой ведь посчастливится самому царю услужить!       На округлом плече сверкнула драгоценная застежка. Подарок царский. И глаза лазоревые сверкнули — гордо, дерзко.       — Бесстыдница ты, Главка. Как есть бесстыдница.       — А ты завистница, Атропа.       — А, да что с тобой толковать! Пошли, Исмена. Уж больно солнце сегодня печет. * * *       — Постой, куда же ты?       Голос будто перина.       — Неужто и слова мне не скажешь?       Выдохнула — с трудом.       — Нельзя…       — Отчего же? Эфры не бойся, она добра…       — Не в Эфре дело.       — В чем же?       Потупилась.       Пальцы дрожат.       — Ты не думай, что я худое замыслил. Знаю, ты рода царского. Ну, да и я не в лачуге родился. Отец мой на острове Скирос правил. Я мальчишкой еще был, когда царь Спарты захватил его.       Поглядела украдкой.       Высокий, стройный. Руки худые, но крепкие.       — Меня он с собой увез, в доме своем воспитал. Почти как сына. Царь наш щедр и не жесток, коли волю его не нарушать.       Сглотнула. Тяжело, больно.       — Уж который год я у него виночерпием…       — Как Ганимед у Зевса?       Само вырвалось.       Не ожидала даже.       Но он лишь смеется — негромко, мягко.       — Наш царь предпочитает женщин! ****       Спину прохватило п<i>отом.       И вопль звериный ожил в ушах.       — Что ты?       — Мне пора.       — Исмена!</i> * * *       — Исмена…       Будто перина голос.       Мягкий.       — Давно мы не видались с тобой.       Потупилась, пальцы дрожащие в складках хитона спрятала.       — А ты совсем уж невеста стала.       Шагнул вдруг — так близко. Стройный, высокий.       — Я ведь не шучу, Исмена. Царь благоволит ко мне. Коли попрошу тебя в жены — не откажет.*****       — Что?       — Мужем я тебе буду верным и ласковым, уж поверь.       Так близко.       Спину прохватывает потом. Холодным, липким.       Ноги подгибаются.       И в ушах — вой звериный.       — Исмена… Доля рабская незавидная, мне ли не знать. Но вместе нам легче будет.       Слова в горле застревают. Клещами тянуть — каждое.       — Я… не могу, Эсхин, прости.       — Отчего же? Исмена!       — Прости…       Холодом камня — узор по пальцам. * * *       То ближе, то дальше.       То выше, то ниже.       Одна за одной.       Волны морские узором вьются.       Врезаются в скалы, пеной пушистой летят, на солнце сверкая — как шерсть курчавая.       Как рунные волосы — мягкие, легкие, что каждое утро в узел заплетает, лентой перевивает лазоревой.       Поют волны.       Тихо и ласково.       Как в детстве.       Как дома.       Глаза закрыть — и будто снова там.       Только дом все дальше с каждым годом.       И они — все дальше.       Тонкие, изящные руки, увитые царской бирюзой. Нежные, ласковые. Они учили держать стилос и протягивать нить в станок.       Маленькие пальчики тепло, крепко стискивали ладонь.       Так давно…       И те — большие, кряжистые, как ветви дуба. Надежные, как стены дворца.       Так давно.       Песок босые ноги щекочет, дразнит.       Как в детстве.       Да хрустнет порой раздавленной ракушкой, как свежесотканным полотном. Да стукнет мелкими камешками, будто пряслицем.       — Няня!       Рунно-курчавый, огнисто-рыжий узел мокрый совсем. Перехватила бережно — будто пряжа тяжелая в пальцах.       — Постой, царевна, вытереть надо.       — Няня, а наше море такое же, как в Этолии?       Глаза — волна под солнцем. Сверкают любопытством. И весельем, и радостью беспечной. Как у Аглаи когда-то.       Так давно.       — Совсем такое, царевна.       — Жаль, что далеко оно! Я бы каждый день купалась.       Она улыбается невольно.       — И я бы, царевна.       — Няня, а правду говорят, будто матушка от лебедя родилась?       — О том мне, царевна, не ведомо.       — А еще говорят, ее все цари Эллады сватали.       — Этому не дивлюсь.       — Но она выбрала отца. И он стал править Спартой.       Личико веснушчатое, как солнце, горит.       — Няня, а меня тоже будут сватать?       — Конечно, будут, царевна.       Тоненькие апельсиновые брови хмурятся.       — Только я ни за кого не пойду. Я буду как царица Ипполита!       Она выдыхает соленый воздух — здесь он почти как дома.       Аглая тоже мечтала стать амазонкой…       — Няня, а ты замуж хочешь?       Она вздрагивает всем телом.       В ушах — звериный вой.       — Нет, царевна, не хочу.       — Почему?       Спину прохватывает потом. Даже на жаре он холодный, липкий.       Ноги подгибаются.       — Почему, няня?       Она выдыхает соленый воздух.       — Мой долг — тебе, царевна, прислуживать.       Маленькие пальчики вдруг стиснули руку. Тепло, знакомо.       — Ты меня никогда не бросишь, няня?       Даже глаза защипало.       Потупилась, пальчики сжала в ответ.       — Никогда, царевна, даю слово.       За спиной тяжелые шаги звякают рыжим заревом меди.       Она вздрагивает и поворачивается.       Панцирь драконьей разинутой пастью оскалился. Ладонь на рукояти кинжала. Взгляд равнодушный, сквозь.       — Из дворца весть прислали, царь воротился.       — Отец! — Веснушчатое личико засияло.       — Назад ехать надобно.       Она только кивает.       А голосок уже у самой колесницы звенит — беспечно, радостно.       — Отец! Наконец-то! Едем скорей, няня! * * *       — Отец!       Клубком в лабиринте, волной лазоревой.       Петляют, путают — лестницы, переходы.       Медью да золотом блестят.       — Постой, царевна!       Даже в глазах рябит.       — Царевна!       Куда там! Маленькие сандалии — по гирляндам невянущих цветов, лавровым венкам, застывшим в мозаичной вечности фигурам. Все быстрей, все дальше.       — Царевна!       Не догнать.       Пятки босые скользят, волны — камнем по пальцам. Не уцепиться.       Циклопно-кряжистые близнецы-створки знакомые. Как дома почти. Только богаче. Медью да золотом — в глазах рябит. До слез ломит.       — Царевна!       Разомкнулись с надсадным воем, проглотили крошечную фигурку в белом хитоне с тяжелым, мокрым еще рунно-курчавым узлом огнистых волос.       О боги…       И сама не поняла, как следом скользнула.       — Отец!       Скала застит свет.       — А вот и моя юная воительница!       Скала гудит громко, и звучно, и властно. Привычно, и все-таки…       Она глядит украдкой.       Маленькие ручки обвили исполинскую шею.       Панцирь драконьей разинутой пастью скалится.       Наручи — заревом меди.       И другим чем-то.       Густым, грязно-багровым.       Будто вино.       — Ты одолел всех врагов Спарты, отец?       Скала хмыкает в рунно-курчавую бороду. Громко, знакомо. И все-таки…       — Запомни, дитя, даже когда враг сильнее, боги вознаграждают за храбрость.       Скала по-медвежьи грузно оседает на колено. Звякает наручем, выпускает крошечную фигурку.       На белом хитоне, у самого бока грязно-багровые пятна. Будто вином разлитым…       — Отец?       И сама не поняла, как оно вышло.       Скала свет застит — рядом совсем.       Запах густой — кожи, железа, пота.       Под пальцами исполинское плечо. Жилами бугрится, веснушчатым жаром горит. И другим. Лихорадным. Жарким. Расселиной черно-алой зияет.       — У тебя рана вскрылась, господин. Перевязать надо.       Скала хмыкает в рунно-курчавую бороду.       Громко.       Близко.       — Что ж, нет худа без добра. Вот и молчунья наша заговорила.       Она вздрагивает всем телом.       Прячет глаза.       Прячет задрожавшие пальцы.       — Прошу простить, господин.       Скала хмыкает — весело.       — За что же? Глаз у тебя зоркий. Надеюсь, и рука умелая.       Она задыхается карминно-душным румянцем.       И беспомощно, почти с мольбой косится на застывшую где-то за спиной крошечную фигурку в белом хитоне.       — Ступай-ка, дочь. Вели Эфре, пусть поможет тебе переодеться.       — Господин…       Скала хмыкает.       — Думаю, царевна уже достаточно взрослая, чтобы самой найти дорогу в гинкей.       — Отец…       — Ступай, Гермиона.       Кряжистые близнецы-створки надсадно стонут где-то далеко. * * *       Она вздрагивает, чувствуя на себе взгляд.       Знакомый — будто волна морская под солнцем.       Но от него спину прохватывает потом.       И в ушах встает звериный вой.       И хочется бежать.       — Ну?       Скала грузно звякает наручами.       Так близко.       И пальцы уже находят перетертые, просоленные от крови и пота ремешки, отстегивают — почти не глядя.       Исполинское плечо углем жжет. Зияет черно-алой расселиной.       Она сглатывает комок в горле, ищет глазами кувшин с водой и чистое полотно — кидается к ним со всех ног, путаясь в мышастых складках хитона, трясясь под неотступным взглядом, словно ветка бузины на зимнем ветру.       За спиной шаги звякают рыжим заревом меди. Тяжело, грузно.       Все дальше.       Она оборачивается — спину прохватывает потом. Холодным, липким — даже на жаре.       Скала кажется чуть меньше, сидя на краю ложа. Исполинское плечо зияет черно-ало.       Но от взгляда хочется бежать.       — Ну, чего застыла?       Она сглатывает.       Колени подгибаются, путаются в хитоне.       — Помоги снять.       Словно из порожнего меха, сиплым свистом летит воздух из-под оскалившегося драконьей пастью панциря. Тускло сверкнув, медь оседает прямо в ладони. Тяжелая, горячая.       Под простым темным хитоном медвежья грудь еще шире кажется. Руки бугрятся жилами, белеют застарелыми шрамами.       Кувшин грохнул неуклюже.       Плеснула вода.       Исполинское плечо под пальцами горит.       Она выдыхает, склоняется ниже, пеленает зияющую расселину, будто младенца.       Жар прячется под тугим хрустким полотном.       Скала хмыкает в бороду.       — Вот уж не думал, что ты в этом искусна.       — Отец мой был воином.       — И одним из лучших, можешь мне поверить.       Она вскидывает голову.       Ловит взгляд — волна под солнцем. Такой яркий, такой…       Выдох застревает в горле.       Широкая, задубевшая мозолями ладонь скользит от локтя и выше. По голым ключицам. К шее. К затылку.       Она задыхается муторно-саднящим ужасом, вздрагивает, будто ожегшись.       И вдруг натыкается губами на что-то. Мягкое, теплое. До жара почти.       И на затылок что-то давит.       Тянет куда-то.       Теснее, глубже.       Прямо в этот жар.       Глубже.       Она вздрагивает. Шарит ладонью по воздуху.       Надо выбраться, выпутаться.       Но жар — прямо во рту.       Непривычно, мягко.       Язык оплетает чем-то.       Мягко.       Тесно.       Будто змея обвилась — не выбраться, не выпутаться.       И тесно где-то внутри.       До жара.       До боли почти.       Будто узел тугой завязался.       Неудобно стоять.       Тесно.       До боли.       И змеей по языку скользит — мягко.       Тесно.       Глубже.       Хочется — глубже.       Ладонь шарит по воздуху и наконец находит. Рунно-курчавые волосы — нежданно мягкие. Теплые.       И хочется глубже.       И нечем дышать.       Она вздрагивает, путается в складках хитона, суматошно отшагивает назад. Вспыхивает карминно-душно под взглядом.       Боги, она только что?..       Скала хмыкает в рунно-курчавую бороду. Где-то рядом совсем. Большая, задубевшая мозолями ладонь пахнет кожей и железом. Сжимает подбородок, тянет вверх.       — Не прячь глаза от меня.       Она послушно встречает взгляд. Яркий, как волна под солнцем.       И во рту вдруг снова тепло.       И язык будто змея оплела. Тепло, тесно.       И тянет, саднит где-то внутри. Непривычно, до боли почти. Будто узел тугой завязался.       Развязать бы…       Она неловко переступает с ноги на ногу, ловя пальцами рунно-курчавые волосы, исполинское плечо. Твердое, будто камень. Горячее.       Хочется развязать.       Хочется глубже.       Язык вдруг сам шевельнулся, наткнулся на теплое — и оплел в ответ.       И слишком тесно.       До боли.       Развязать…       Она вздрагивает — складки хитона ползут вверх. Вдоль бедра и все выше, выше.       Спину прохватывает муторным ужасом.       Но внутри еще тянет. Будто узел тугой.       И она невольно подается навстречу большой, задубевшей мозолями ладони.       Жарче, тесней.       Хочется тесней.       Ближе.       Она переступает неловко.       И вдруг куда-то летит.       Другая ладонь держит крепко. Большая, сильная, теплая. Такая же, как та, что…       А под спиной уже упругая надежность перины.       Пальцы цепляют исполинское плечо. Сами.       Скала хмыкает где-то сверху.       Вдох — и во рту снова тепло. Тесно.       И она подается навстречу ладони. Невольно. Сама.       Тесней, жарче.       Хочется тесней.       Хочется, чтобы…       Вдох.       Где-то далеко скала хмыкает — дальше.       Ладонь исчезает.       Узел внутри туже. Больнее.       Она неуклюже елозит спиной по перине, слышит смешок — и открывает глаза.       Взгляд — волна морская под солнцем. Огненным заревом рунная борода. Улыбка в ней — зубы белые, ровные. Одного или двух недостает.       Тошнотворный хруст всплывает откуда-то из глубины.       На миг всего.       И гаснет.       Тонет в шуме волн.       То выше, то ниже.       То ближе, то дальше.       Море шумит.       В ушах.       Внутри.       Узел — развязать…       Она вздрагивает.       Уже не ладонь — мягко, тесно. Влажно. Будто змея. Скользит, петляет.       Глубже.       Хочется глубже.       Пальцы стискивают исполинское плечо, путаются в рунно-курчавых волосах, будто в сети.       И море шумит сильней. Громче. И за шумом волн — звук какой-то. Знакомый. Будто бы…       Глаза пеленой пятнистой застит.       И звук этот снова.       Знакомый.       Боги…       Это — ее голос?       Не слово, не крик, не всхлип.       Другое.       Непривычное.       Никогда еще так…       За шумом волн громко хмыкает скала.       Она вздрагивает. Ловит взгляд. Не сверху, а…       Боги, как…       Большая ладонь ползет по рунно-курчавой бороде — от губ и вниз. Стирает что-то прозрачно-белесое. И тут же мелькает улыбка. И взгляд — волна морская.       Выдох застревает в горле.       Натыкается на мягкое, теплое.       Язык ищет сам.       Находит, оплетает.       Тесно.       Хочется тесней.       И снова тянет внутри.       Сильнее, больнее.       Развязать…       Спина неуклюже елозит по перине.       Пальцы путаются в рунно-курчавых волосах.       Торопливо скользят вдоль исполинской шеи, по изрезанным шрамами ключицам и ниже.       Ниже.       Путаются в коротких складках хитона, дергают неловко, шарят вслепую.       Путаются в рунно-курчавых волосах.       Находят.       Скала хмыкает прямо в губы и прижимает тесней.