Что боги готовят смертным

То — Аполлон велел песню сменить; не диво, что истомился он от одного мотива. В пении слабый, знать, не уступит силе! Да и правды о силе — пока мы были безголосыми — вдоволь наши сердца скопили. Бродский

      Вьются узором волны.       В полуденном солнце блестят.       То серебром, то лазурью.       Как полотно гладкое под сноровистыми пальцами.       Кажется, закроешь глаза — и видишь ее. Высокую, статную, красивую.       И голос ручейком, волнами речными…       Царевич Гектор!       Коснуться бы, прижать к груди крепко.       Царевич Гектор…       — Царевич!       Громко звякает наруч — рядом, у самого плеча.       — Вон он! Скорей!       Сильная ладонь натягивает поводья*. Умелым, плавным, но твердым движением.       — Скорей!       Лицо у Тектона привычное, спокойное.       Глаза только горят. Знакомо. Как на поле брани.       Вьется узором лазоревым река.       Вьется среди отвесно-острых, губчато-пористых сизых камней тропинка.       — Скорей!       Хрустят неуклюже изломанными ветками слепяще-зеленые, буйно-кудрявые заросли.       Не различить…       Он щурит глаза, но ладонь уже тянется в колчан.       Привычно.       Не задумываясь.       Будто сама собой.       Хрустят заросли, мелькают щетинистые, буровато-рыжие пятна.       Тетива туго звенит, натягиваясь, у самой щеки.       Он отводит локоть — привычно.       Слышит за спиной лязг обода чужой колесницы.       Видит, как с неуклюжим хрустом ломает ветки тяжелое, окованное железом копье.       И отпускает пальцы.       Тетива звенит у самой щеки, выпрямляется и затихает.       А слепяще-зеленые заросли уже надсадно хрипят предсмертным ревом.       — Вепрь! Царь Менелай поразил вепря!       Чужой возница еще так молод. На щекастом лице борода едва пробилась, как первая трава по весне. Глаза огромные. Плошки. Так и блестят — восторгом, гордостью.       — Царь Спарты…       Грузно переминаясь, скала застит свет.       — Погоди, Этеон.       На нем нет доспеха.       Под простым, темным — совсем не по-царски, — коротким хитоном исполинские плечи еще шире кажутся.       Шея, точно у буйвола.       Рунно-курчавые, огнистые волосы длинные, до самых лопаток. Переплетены небрежно, шнурком стянуты.       Изломанные ветки хрустят под широкой ладонью. Мелькают щетинистые, буровато-рыжие пятна. Словно раздавленные ягоды брусники, алые капли на них — искрятся на солнце, горят.       Он щурит глаза и медленно сходит с колесницы.       — Чего ж погоди, вот оно, копье твое, мой царь! Бок насквозь пробило!       Глаза-плошки на юном лице восторгом, гордостью.       Он делает шаг, другой — и, кажется, слышит, как за спиной Тектон досадливо, до синюшно-багровых вмятин стискивает в сильных ладонях вожжи.       — Молва не зря славит тебя, как лучшего метателя копий, царь Менелай**.       Скала застит свет.       И вдруг хмыкает громко, весело.       — А тебя — как самого меткого из лучников, царевич Гектор!       Рунно-курчавая борода на солнце горит.       Улыбка в ней — зубы белые, крепкие. Одного или двух лишь недостает.       И взгляд у него веселый. Яркий, как небо в знойный день.       — Не спеши уступать мне победу.       Щетинистые, буровато-рыжие пятна искрятся брусничными каплями. И с сочно-влажным чвяканьем покорно выпускают обломок стрелы — на исполинской, перетертой мозолями и задубевшей шрамами ладони он кажется маленьким, невинным.       — Сдается мне, наш доблестный гость поразил зверя первым.       Он ловит веселый взгляд, улыбку в рунно-курчавой бороде. Чувствует на плече широкую, тяжелую, горячую, как угли, ладонь.       И невольно улыбается в ответ.       — Одним богам известно, чей удар пришелся скорее, царь Менелай.       Взгляд — как небо в знойный день. Яркий. Веселый.       — Что ж, коли так, разделим победу по-братски, благородный Гектор. И пусть она станет залогом мира и дружбы между Троей и Спартой.       — Да будет так, славный царь. * * *       Вьются, будто волны, узоры.       Блестят лазурью камешки эмали на белом дне — цветы морские, небывалые.       Тени золотые мелькают — снуют рыбки, друг за другом гонятся, играют.       Скользят меж тоненьких, будто лилии лепесток, белых пальцев.       — При свете дня ты еще прекраснее, царица.       Не взглянула.       Не повернулась даже.       Волосы пряжей льняной сияют.       И сама будто сияет — тоненькая, прозрачная.       — Самые ослепительные лучи Гелиоса меркнут в сиянии твоей красоты.       Не взглянула.       Ресницы только дрожат — длинные. Сияют на солнце, как пряжа льняная.       — Что же ты молчишь, прекраснейшая? Неужели боишься, что твой отец Зевс поразит меня молнией за мою дерзость?       Ни взгляда, ни улыбки.       Ресницы дрожат.       — Боюсь, что разочарую царевича. Мой отец — царь Тиндарей, и сама я всего лишь простая смертная.       Щеки вдруг вспыхнули — сами. До чего глупо! Будто мальчишка. Хорошо, что она не видит…       — Так вот что ты думаешь! Поверь, я не ищу ни славы, ни величия. Будь твой отец последним пастухом, я сказал бы то же, что говорю теперь!       Улыбка мелькнула и пропала.       Или показалось только?       Голос — ручей.       — Что же, царевич Парис?       — Богу равным кажется мне по счастью Человек, который так близко-близко Перед тобой сидит, твой звучащий нежно Слушает голос И прелестный смех. У меня при этом Перестало сразу бы сердце биться: Лишь тебя увижу — уж я не в силах Вымолвить слова, Но немеет тотчас язык, под кожей Быстро легкий жар пробегает, смотрят, Ничего не видя, глаза, в ушах же — Звон непрерывный. Потом жарким я обливаюсь, дрожью Члены все охвачены, зеленее Становлюсь травы, и вот-вот как будто С жизнью прощусь я.***       Зазвенели тихонько, словно ручей, золотые серьги.       Ни взгляда, ни улыбки.       Голову только ниже склонила.       — Недаром говорят, что бог Аполлон покровитель Трои. Ее царевича он одарил сполна.       — Все эти дары я готов принести к твоим ногам, если ты того пожелаешь.       Голос ручей.       Печальный, тихий.       — Царевич забывает, что царица не вправе потакать своим желаниям. Для нее превыше всего долг.       — Ничто на свете не может быть превыше любви!       Вздрогнула легонько — будто от озноба. А ведь солнце уже высоко над крышами дворца стоит, палит жарко.       Зазвенели легонько серьги, зашуршал волной хитон — белый, точно лилия, точно пена морская.       Поднялась, повернулась — будто прозрачная.       — Любовь порой губит вернее самого острого кинжала.       — Но она же и исцеляет, царица.       Шуршит белый хитон — все дальше.       Кинулся, чуть не спотыкаясь, следом.       Дорожка узором, волной вьется.       Дворцовые крыши — все дальше.       — Этот сад очень любила моя мать.       Голос — ручей.       Печальный.       — Детьми мы с сестрой играли здесь, на этих тропинках. А она сидела возле бассейна и глядела на нас.       — Твоя мать, должно быть, была столь же прекрасна, как ты.       Волосы сияют пряжей льняной — не повернулась.       — Она была очень несчастна.       — Отчего же? Твой отец…       — Отец любил ее страстно. Но она не вынесла позора, когда меня силой увезли в Афины.       Голос еще тише — не разобрать почти.       — По крайней мере, отец так говорил. До самой смерти не переставал он оплакивать ее и братьев. Они тоже погибли из-за меня.       — Твоей вины в том нет! Ты ведь была ребенком!       Глаза точно ручей. Прозрачные, печальные.       И впервые так — прямо в лицо.       Мгновенье всего.       Или показалось?       — Я не держу на него зла. Он потерял самое дорогое, своих сыновей. Его доброе имя было запятнано. Он вправе был выгнать меня на улицу, и никто не упрекнул бы его. Но вместо этого…       — Он выдал тебя замуж?       Вздрогнула — будто от озноба.       И словно прозрачней сделалась.       — Прости, я не хотел…       — Отец делал то, что велел ему царский долг. Ведь у трона Спарты не было наследника.       Сглотнул застрявший в горле саднящий комок, выдохнул.       — Но почему он? Почему ты выбрала Менелая?       — Выбрала?       — По всей Элладе рассказывают, как в твоем дворце собрались величайшие цари и герои, а твой отец позволил тебе возложить венок на голову того…       Улыбнулась вдруг. Не печально, как прежде. Горько. Больно.       И отдалось где-то под ребрами — больно.       — Дивлюсь, что легенда живет так долго.       — О чем ты?       Ресницы дрожат. На солнце сияют.       — Все это придумал Одиссей.       — Царь острова Итака? Я слышал о нем. Молва славит его хитроумие.       — И не зря. Он сватал мою двоюродную сестру Пенелопу, но ее отец был против. Тогда Одиссей уговорил моего отца стать за него ходатаем, а взамен обещался помочь ему устроить для меня выгодный союз.       Сглотнул комок.       — Выгодный.       — Отец опасался, что между женихами, что собрались в его доме, начнется распря. И Одиссей посоветовал ему пойти на хитрость. Обязать всех царей дать нерушимую клятву, что они не станут враждовать с моим избранником, а если ему будет нанесена обида, все вместе вступятся за его честь.       — И они согласились?       — Да, ведь каждый надеялся, что избранником станет именно он.       — Так как же…       — Отец собирался отдать меня Менелаю. Незадолго до того его старший брат Агамемнон убил мужа моей сестры Клитемнестры и их новорожденного сына — и силой взял ее в жены****. Отец ничего не мог сделать, кроме как дать ему войско, с которым Агамемнон напал на Микены и вернул себе трон своих предков. Когда он вместе с Менелаем победителем явился в Спарту — все было предрешено. За ними шло множество микенских воинов, отец не желал войны. Он велел мне вручить венок Менелаю — и провозгласил его своим наследником.       — И ты… как же ты…       — Такова доля всех женщин из царского рода, царевич. Или у вас на востоке иначе?       — Нет, но… Признаться, я никогда не думал об этом. Ведь это несправедливо!       Улыбнулась.       Грустно, и горько, и… ласково?       Или показалось?       — Ты юн и простодушен. Но жизнь редко бывает столь прекрасна, как в песнях.       — Тогда почему бы не сделать ее такой?       Взгляд — прямо в лицо.       Будто ручей прозрачный.       И голос — ручей.       — Если бы только это было возможно.       — Но это возможно!       Шаг, другой.       Волосы пряжей льняной сияют.       Тоненькая, прозрачная — так близко.       — Верь мне, царица.       Так близко.       — Не зови меня царицей.       Близко.       Ресницы на солнце сияют.       — Как же мне звать тебя?       В ладони тонкие пальцы — нежные, как лепесток лилии. Дрожат, будто птичка. Но не рвутся на волю.       И словно ручей, еле слышно:       — Елена. * * *       Волной узорный хитон вьется.       Так близко.       Руку протяни — коснешься.       Из-под смоляных бровей взгляд — огонь.       Босые ножки — маленькие, изящные, будто из мрамора выточенные, легкой бабочкой мелькают.       Браслеты на них звенят — флейте в такт.       Вьется хитон.       Так близко.       — Выбирай любую танцовщицу, какую пожелаешь, царевич Гектор. Ты мой гость.       Даже вздрогнул невольно.       Скала рядом гудит звучно, властно, весело. Огненным заревом пышет рунно-курчавая борода. Улыбка в ней — зубы белые, крепкие.       И рука у него крепкая.       И меткая.       На охоте нынче сам убедился.       Взгляд скользнул от волной вьющегося под журчание флейты узорного хитона туда, где хрустит искрами пламенно-рыжее кольцо очага. Не поленья в нем — деревья целые. Трещат — весело, звучно. Как смех в рунно-курчавой бороде.       — Что же, царевич? Которая тебе по сердцу?       Рука у него крепкая. Бугрится жилами, белеет застарелыми шрамами. Горит россыпью веснушек, будто искрами очага.       Хватает волной вьющийся узор хитона, тянет с хрустом.       Тихонько звенят на узенькой ножке браслеты.       Тихонько льется флейтой девичий смех.       — Как по мне, краше Климены нет.       Взгляд из-под смоляных бровей — огонь.       Звенят браслеты — гибкое тело змеей вьется в крепких руках.       Смех флейтой.       — В танце ей сама Терпсихора***** позавидует.       Смех.       Тонкие пальцы обвивают исполинскую шею, скользят вдоль застежек простого темного хитона.       — Да и на ложе весьма проворна.       Выпрямился, поймал усмешку в рунно-курчавой бороде, улыбнулся в ответ.       — Благодарю, славный царь. Но мои мысли остались в Трое.       — Говорят, ты едва ввел под свой кров молодую жену, как тебе пришлось отправиться в это посольство?       — Слухи верны, славный царь.       Усмешка в рунно-курчавой бороде веселая.       — Что ж, коли так, брачное ложе еще не успело тебе наскучить.       Глаза — яркие, как небо в знойный день.       Прямо в лицо.       — И ты прав, что не позволяешь утехам отвлекать тебя от государственных дел.       Крепкая рука выпускает узорный хитон.       Браслеты звенят тихонько.       — Ступай, подожди меня в моих покоях.       Браслеты звенят, хитон узорной волной вьется.       Крепкие руки бьют в ладоши — звучно, властно. Смолкает флейта, разлетаются легкой стайкой танцовщицы.       — Поистине боги благословили великого царя Приама, даровав ему множество сыновей и столь достойного наследника.       Поймал яркий взгляд, голову склонил слегка.       — Благодарю, славный царь.       — Жаль только, что ты поспешил жениться. Согласись ты подождать несколько лет, я бы с радостью отдал за тебя свою дочь Гермиону.       Поймал взгляд. Яркий, властный. И все же что-то в нем…       Нет, он не шутит.       И не лукавит.       — Ты слишком щедр ко мне, царь Менелай.       — Поверь, царевич, я никогда бы не предложил тебе меньше того, что ты стоишь. И вот что я предлагаю сейчас. Ты приехал заключить мир со Спартой. Я готов не только на мир, но и на дружеский союз. Троада — самое сильное царство на востоке. Спарте нужны такие союзники, чтобы сохранять внутренний покой. Что же ты молчишь? Или это противоречит желаниям царя Приама?       — Нисколько, царь Менелай, скорее наоборот. Но я, признаться, немного изумлен. Прости меня, если я заблуждаюсь, но молва идет о том, что твой брат Агамемнон силой оружия захватывает все новые владения. Между тем ты жаждешь мира…       Взгляд яркий, властный. Но что-то в нем…       — Мой брат может себе это позволить. У него есть сын.       Во внезапно затихшем огромном зале только очаг хрустит. Задорно, весело. Сочится жиром, густым острым запахом сегодняшняя добыча.       Да, рука у него крепкая…       — Я побывал во многих битвах, царевич Гектор. И не боюсь сойти в дом Аида. Но, случись это завтра, Спарта останется без правителя.       Выпрямился, поймал взгляд.       — Я понимаю тебя, славный царь. Прости мне мое недоверие. Я буду молить богов о том, чтобы они благословили тебя наследником.       Скала гудит смехом — громко, весело.       — Ты не только великий воин, но и благороднейший из смертных! Пусть милостивые боги сделают твой брачный союз плодородным и счастливым.       Чашу принял с улыбкой, отпил.       Рука у него крепкая.       И пусть лучше это будет рука друга, нежели врага.       Отец рассуждал бы именно так.