***
Сестра Катарина покидает монастырь. Она оповестила настоятельницу, что свой выходной намерена посвятить прогулкам по городу, прихватила лишь небольшую чёрную сумочку из кожзаменителя и, при полном облачении, отправилась в центр Аугсбурга. Истинная цель прогулки — встреча со Штеффи, повод малоприятный, а больше всего на свете Катарина боится быть узнанной. Почти сразу после того, как Штеффи загремела в тюрьму, её бабушка, бывшая для них с братом единственным законным опекуном, скончалась, их социальное жильё вернулось муниципалитету, а малолетнего Александра отправили в приют. Теперь Штеффи негде жить, она обитает в каком-то центре реабилитации для женщин-преступниц, работает санитаркой в госпитале и она зла, очень зла. Имеет право. Вот только долгов она не прощает. Им приходится встречаться в публичном месте, и Катарина понимает, что сейчас, когда сама она уже почти публичное лицо, руководитель пресс-центра архиепархии, засветиться в компании уголовницы было бы для неё смерти подробно. Она спешит к месту встречи, почти не глядя по сторонам и не замечая, как в полусотне метров за ней, по проезжей части вдоль тротуара, медленно следует большой чёрный ауди с затемнёнными стёклами. Проходя по улице Беккергассе, она невольно замедляет шаг: этот район города ей очень хорошо знаком, и волна воспоминаний захлёстывает её сознание. Вот он, на прежнем месте: Steffi Mode, некогда их самый любимый бутик. Каждый раз после "работы", набив карманы мятыми ворованными купюрами, они бежали сюда, в этот милый магазинчик, который и большинству работающего населения Аугсбурга был-то не по карману, зато им, малолеткам — очень даже. Штеффи любила это пафосное местечко то ли за название, то ли за историю, но точно не за шмотки. На шмотки ей всегда было плевать — она скупала утончённые коктейльные платья и пачками дарила их Катарине. А как любила она разглагольствовать, что когда-нибудь они "заработают" достаточно, и, подобно двум дамам-хозяйкам этого бутика, самолично приветствующим клиентов в тесном и таком уютном торговом зале, тоже откроют что-то своё, остепенятся, осядут. Да, осели они обе: одна в местах иных, а другая — в совсем уж иных. Чёртова молодость. И всё же было в той поре что-то живое, что-то радостное. Да вот хотя бы шмотки эти. Катарина ностальгирующе разглядывает со вкусом оформленные витрины. Да, теперь-то ей такие одёжки не по карману. Да и не по статусу вовсе. Шагать уж больше нет сил, но тратить деньги на такси она не может себе позволить, и потому продолжает идти. Наконец, цель достигнута: City Galerie, самый большой молл в городе — где затеряться, если не здесь? Катарина вбегает внутрь через центральный вход, а чёрный ауди наскоро паркуется на первом же попавшемся свободном месте, и долговязый водитель, выскочив из машины, уже торопится за нею следом. Он чуть было не упускает её из виду, но всё пространство торгового центра, благодаря смелому архитектурному решению, просматривается, как на ладони, а серую монашескую рясу видать издалека. Преследователь не боится, ну или почти не боится быть узнанным. В лиловой сутане его узнает, пожалуй, каждый житель города, но в потёртых голубых джинсах, в простой белой футболке без принта и в зеркальных тёмных очках-каплях — едва ли. Жидкие белёсые волосы разделены косым пробором и собраны в крысиный хвостик на затылке, что делает мужчину похожим на какого-то престарелого панка. Лоренц любит перевоплощения, вся жизнь его — одно сплошное перевоплощение. Он держит дистанцию и успевает заметить, как монашка исчезает в дамской комнате. Устроившись в углу поодаль, за кадкой с искусственной пальмой, он пялится на дверь женского туалета, опасаясь упустить свою подопечную из виду. Время летит, вот уже десять минут прошло; девочки, девушки, женщины и бабушки снуют через дверь в оба направления, а Кэт всё нет и нет... Уединившись в одной из кабинок, Катарина аккуратно разоблачается. Рясу и фату она скатывает в компактный рулон, крест прячет под майку, одежду отправляет в принесённый с собой в сумочке фирменный пакет с огромным логотипом одного из именитых брендов. Под рясой прятались лёгкие летние брюки и свободного кроя майка, достаточно плотная, чтобы крест не просвечивал. Покинув кабинку, она направляется к зеркалу, что на стене у ряда раковин. Извлекает из сумочки косметичку — макияж должен быть ярким, настолько ярким, чтобы и мать родная не узнала в нарисованном лице её привычную бледную мордашку, особенно если мать эта, к примеру, настоятельница. Короткие волосы Катарина ставит "ёжиком" с помощью геля, а завершающий штрих — это алая косынка, которую она повязывает на манер девушки с плаката "We Can Do It". Броский аксессуар — мера продуманная, он призван дополнительно отвлекать внимание случайных прохожих от её нарисованного лица. Капля духов, и вот она уже будто бы снова чувствует себя женщиной. Забытое чувство, да толком и неведанное никогда. Закончив преображение, она покидает уборную, чеканя шаг удобными кожаными туфлями на низком каблуке. До встречи ещё пять минут — Штеффи будет вовремя, как пить дать. Катарина направляется к камере хранения, что возле продуктового супермаркета на первом этаже, и оставляет там пакет с одеянием. Теперь уже точно всё — на ближайшие пару часов она свободна. И только стопка фото неприятно припекает бок сквозь материю сумки. Как и ожидалось, Штеффи уже здесь. На задворках фудкорта, в огороженной от широкого пространства общепита декоративными тумбами популярной франчайзинговой кофейне, где всегда многолюдно, за столиком возле касс. Как и договаривались. Поприветствовав бывшую подругу кивком, Катарина заказывает кофе и круассаны — она знает, что Штеф не собирается платить, и дело даже не в том, что у неё нет денег, хотя это и так, но больше в том, что она уже давно накрепко вжилась в роль обиженной жизнью маргиналки, которой все вокруг должны. — Привет. Давно ждёшь? — надо же как-то начинать разговор. — Недавно. — Штеф пододвигает к себе тарелку с круассанами и впивается зубами в первый попавшийся, откусывая сразу половину. — Ну выкладывай, что у тебя. Надеюсь, не пустышка. Не смея тянуть время, Катарина извлекает из сумочки пачку фото. На самом деле это отсканированные копии, распечатанные на матовой фотобумаге. Оригиналы она предусмотрительно оставила у себя — мало ли что. — Вот. Здесь Александр. Кажется, в том возрасте, когда он уже жил со своими усыновителями в той деревне. Посмотри, ты никого, кроме него, на фото не узнаёшь? Штеффи тянется к стопке, но вовремя отдёргивает руку, чтобы вытереть салфеткой заляпанные корицей и сахарной пудрой пальцы. Она долго и придирчиво рассматривает картинки, одну за другой, по кругу, снова и снова. Её брови периодически сходятся на переносице, образуя суровую морщинку, фото же она держит чуть ли не на вытянутой руке — скорее всего, у неё развилась дальнозоркость, но об очках она, наверняка, и не помышляет. Этой женщине с крепкими и огрубевшими от тяжёлой работы руками, обветренным потемневшим лицом, давно не помнящим должного ухода, неаккуратно обкорнанными на уровне плеч жёсткими каштановыми волосами с проблесками ранней седины, уж точно не до таких мелочей, как очки. В госпитале от неё требуется лишь выносить утки, подтирать блевотину да купать разбитых параличом стариков. А после смен она пьёт пиво. — Узнаю приёмных. Вот они, — она тычет пальцем в немолодую пару, запечатлённую на нескольких фотографиях рядом с мальчиком. — Я когда в приют ходила, мне там ничего не сказали — мол, тайна усыновления, идите лесом. Но в интернете их морды засветились — тогда шумиха была, и кое-что просочилось в сеть. А больше никого не узнаю. Хотя... Нет, не узнаю. Что дальше планируешь делать? Есть намётки, задумки? — она цепляется за собеседницу выжидающим взглядом, взглядом, который колется, как новенький шерстяной свитер. У Катарины нет никакого плана, но она знает — отмалчиваться нельзя. Эта женщина чувствует любое колебание и расценивает его как слабость. А затем нападает и пожирает живьём. Поэтому Катарина бодрым голосом отвечает, выдавая "план" практически экспромтом: — Время от времени я буду туда ездить, познакомлюсь с местными, вычислю, кто именно из них присутствует на фото, а дальше постараюсь найти индивидуальный подход к каждому и потихоньку выведать всё, что они знают об Александре. — Хм, молодец, — Штеффи говорит тоном тюремной мамки. — Работай, да держи меня в курсе. А сейчас... купи мне ещё кофе и этих булок и проваливай. Некогда мне здесь с тобой рассиживаться. Не веря собственной удаче, Катарина радостно спешит к кассам и оплачивает новый заказ. Уже готовая покинуть кофейню, она вынуждена обернуться на знакомый голос ещё раз. — Эй! Ну что ещё ей надо? Звонкий страх пробегает по позвонкам, как палочки по клавесину. Наверняка, сейчас Штеф снова ляпнет что-нибудь про терпение, которое не бесконечно, да напомнит про Петера. Ставить в конце вместо точки кляксу — это так в её духе! Но нет. До Катарины доносится: — Кстати, ты сегодня прекрасно выглядишь! И всё-таки клякса. Катарина стремится прочь с фудкорта, чтобы поскорее оставить эту липкую встречу позади. Возвращаться в монастырь совсем не хочется, а бродить бесцельно по городу сил нет. В кармане чуть более шестидесяти евро — значит, шоппинг тоже отменяется. Хотя... Облокотясь о перила самого высокого уровня галереи, она осматривает всё, что внизу, и в череде ярких вывесок взгляд выцепливает хорошо знакомый неброский логотип Tchibo. Туда-то она и направится. Кажется, Катарине впервые за долгое время везёт: в магазине скидки, а нижнее бельё так и вовсе распродаётся за треть цены. Бюстгальтеры здесь скромные, удобные и качественные, а главное — сегодня они ей по карману. Позабыв обо всём на свете, она накидывается на полки с бельём, как войска Аттилы на селения готов, перебирая тонкими пальцами картонные коробочки, отыскивая те, что маркированы её размером и изображением интересующих её моделей, и отбрасывая в сторону все неугодные. Поведение дикарки, но так ведут себя сейчас все женщины в отделе. Наконец, набрав в охапку ворох коробок (и кто это только придумал засовывать лифчики в такие неудобные объёмные упаковки?), она торопится в сторону примерочной. Очереди на примерку нет, большинство кабинок, не поделенных в этом демократичном магазине на мужские и женские, оказываются свободны, и она, не долго колеблясь, занимает крайнюю — если верить социологической статистике, так поступают девять человек из десяти. Как только дверь за ней запирается на щеколду, Лоренц расслабленно выдыхает. Вот уж случай — уже смирившись с тем, что объект наблюдения бесследно пропала в туалете, он отправился бродить по моллу, переживая собственную неудачу, попутно забрёл в этот дурацкий магазин, в котором можно иногда найти что-то очень полезное — например, как сегодня, машинку для стрижки волос в носу, и чуть ли не лицом к лицу столкнулся с ней. Она его, конечно, не узнала — она так возбуждённо ковырялась в развалах с лифчиками, что не замечала никого вокруг. Но и он её не сразу приметил. Ай да Кэт, вот значит, чем она занимается в свободное от служения Господу время? Меняет внешность и скупает дешёвые лифчики? Лоренц поджимает губы в хитрой ухмылке — такой сюжетный поворот ему явно по душе. Не долго думая, он хватает с полки мужского отдела первую попавшуюся упаковку с какими-то нелепыми вельветовыми брюками явно не его размера и запирается в соседней кабинке. Лоренц зачарованно следит за пляской теней на полу в проёме между кабинками. Воображение рисует ему самые волнующие картины — это тебе не фотошоп: там, в каком-то метре от него, она сейчас стоит по пояс голая и примеряет бюстгальтеры. Наверняка, вертится возле зеркала туда-сюда, ощупывает чашечки, придирчиво водя по ним пальцами. Опомнившись, Лоренц нарочито хрустит новенькой упаковкой в своих руках — тишина за дверью запертой кабинки всегда вызывает подозрения, пускай всё слышится так, будто бы и здесь примерка идёт полным ходом. На самом деле его так и подмывает стать ногами на маленький пуфик в углу кабинки и заглянуть в соседнюю через перегородку. Потолки на этаже высоченные, а перегородка достигает всего метров двух с половиной: с его-то ростом провернуть такое — раз плюнуть. Но он, конечно не дурак, так рисковать не станет. Или всё же... Тряхнув головой, епископ в джинсах бесшумно пододвигает пуфик в нужную сторону, разувается, забирается на него обеими ногами. Голова его уже почти достигает края перегородки, но всё-таки ещё не совсем. Он достаёт мобильник и проверяет, не настроена ли камера в нём на какой-нибудь звук вроде щелчка фотоаппарата. Вроде нет. Едва дыша, она подносит глазок камеры к самой кромке перегородки, под острым углом ловит ракурс, стараясь повернуть ладонь так, чтобы камера захватывала всю площадь соседней кабинки сверху, и делает несколько снимков наобум. Ну всё — хорошенького понемножку. Уставшими маневрировать на мягкой поверхности пуфика ногами он соскальзывает на пол и ждёт. Ждёт, что вот сейчас засёкшая его монашка поднимет визг, позовёт охрану, его сопроводят в полицейский участок, установят личность, и пошло-поехало. От представленных ужасов темнеет в глазах, но всё, что доносится до слуха епископа — это хлопок соседней дверцы. Убедившись, что Катарина действительно закончила свою примерку и ушла, что она не собирается возвращаться и вообще, что всё уже позади, он наконец немного расслабляется, и, дав волю старой привычке, произносит вслух: — Ну что ж, Кэт, кажется, с тобой будет проще, чем я думал.***
Ранним утром пятнадцатого апреля у дома Шнайдера останавливаются прибывшие с разных концов региона почти одновременно сразу два автомобиля: фольксваген Ландерса и казённый монастырский мерседес. Шнайдер не спал всю ночь: накануне его навестила сестра, она привезла свеженький костюмчик, действительно с иголочки — прямо из ателье. Сестра осталась и на службу — богослужение Великой Пятницы было недолгим, но душевным. Агнес так гордится братом — ведь сегодня он будет выступать на открытии Фрауэнкирхе, что находилась на реставрации долгие полтора года, хотя и была открыта для туристов, да и службы не прекращались ни на день. Спровадив сестрицу уже затемно, Кристоф принялся за придирчивые сборы. Одеяния были уже готовы, а ответы на предполагаемые сестрой Катариной вопросы журналистов из списка он помнил на зубок, но ему просто требовалось чем-то себя занять: от волнения не спалось. Солнце уже светит вовсю, а коллеги уже ждут во дворе. Он понимает, что денёк будет не из лёгких: сразу после пресс-конференции ему нужно вернуться в свой приход, ведь сегодня ночью ему предстоит провести первое в своей жизни самостоятельное пасхальное богослужение. У него всё готово и к Навечерию, и в целом к литургии, и всё же он волнуется. — Ну наконец-то! — Пауль радостно встречает появившегося на пороге друга. Шнайдер окидывает взглядом машины и интересуется: — И как же мы поедем? — Предлагаю ехать на моей, а потом я вас обоих сюда же и подброшу, — выступает с инициативой сестра. Пауль бросает на неё недружественный взгляд, но перечить не решается — всё-таки ехать на разных машинах было бы действительно недружественно. Шнайдеру приходится сесть впереди, рядом с водительницей. Длинные ноги — и больше никаких пояснений не требуется. Не на шутку раздосадованный Пауль вынужден гнездиться позади, разглядывая бегущую под колёса дорогу промеж голов своих спутников. Уже в начале пути бессонная ночь напомнила о себе Шнайдеру неминуемыми последствиями — он задремал, удобно откинувшись назад. Время летит мучительно медленно, в салоне авто царит напряжённая тишина. Уставшая уже таращиться на дорогу сестра нервно посматривает на экран навигатора — до Мюнхена всего каких-то сорок километров. Её тело затекло, особенно шея. Это странно, ведь она часто ездит на этом автомобиле по делам, в основном — по заданиям матушки, и обычно позвоночник её не тревожит. Мельком взглянув в зеркало на пассажира заднего сидения, она улыбается собственной мысли — уж не он ли, мальчик с двойным дном, шлёт ей в спину проклятия? Она наклоняет голову сперва вправо-влево, затем вперёд-назад, лишь на долю секунды прерывая зрительный контроль над дорогой, потом делает несколько круговых движений уставшей тонкой шеей. Становится легче, кажется, уже не так болит. В следующий момент машина вылетает со своей полосы на встречную, движимая неведомой силой. Единственное, что сестра Катарина успевает заметить — это мчащийся прямо на неё экскурсионный автобус, один из тех, в которых возят школьников. В голове в миг возникает вакуум — все мысли сразу куда-то испарились, будто бы их и не было никогда, и, утеряв связь с мозгом, водительнице остаётся полагаться лишь на инстинкты. В последний момент возвращая управление мерседесом под свой контроль, она до упора выворачивает руль, успевая уйти от столкновения с автобусом, и, вернувшись на свою полосу, чудом вклинивается в совсем неширокий зазор между двумя попутными автомобилями, следующими друг за другом. Дождавшись, пока тот, что следует впереди, оторвётся на достаточную дистанцию, она включает аварийку и виртуозно соскальзывает с идеального полотна проезжей части на грунтовую насыпь обочины. — Что... Что это было? — первым подаёт голос Пауль. — Кажется, нас кто-то попытался обогнать и ненароком задел бок, — переведя дыхания отвечает сестра. "А ещё я отвлеклась от дороги, позволив всему этому случиться", — этого она произносить вслух конечно не будет. Немного отойдя от потрясения, она тянется к замку ремня безопасности, чтобы освободиться и выйти из машины перевести дух. Однако, ремень расстёгивается, но что-то не позволяет ей подняться с сидения. Она опускает голову вниз и видит кудрявую макушку Шнайдера, уткнувшегося лицом прямо ей в колени. — Отец Кристоф? — понимая щекотливость ситуации, она, в то же время, озабочена прежде всего состоянием своего пассажира. Шнайдер не отвечает и не шевелится. Как он вообще там очутился? Там, на её коленях? Видимо, не пристегнулся, уснул, и от резкого виража расслабленное тело инертно рухнуло на бок. Но, в таком случае, почему он не отвечает? — Шнай?! Пауль первым соображает, что делать. Он выскакивает из автомобиля, открывает дверцу возле переднего пассажирского сидения и, взявшись за оба запястья, резко дёргает Шнайдера на себя. Тот абсолютно безвольно принимает сидячее положение, его глаза открыты, а лицо бескровно и бело, как простыня. Привычным движением Пауль прикладывается ухом к его груди, затем — к его губам. В отсутствие тонометра ему необходимо оценить ритм сердцебиения и дыхания друга хотя бы так, навскидку. Оба показателя слегка повышены, но всё же Шнай в целом в порядке. — Пауль, — словно подтверждая выводы друга, шепчет тот. — Всё хорошо, дружище, а ну давай, выбирайся оттуда. Ландерс помогает другу перебраться на заднее сидение. — Что с отцом Кристофом? Он поранился при столкновении? — перепуганная сестра, наблюдавшая за манипуляциями Ландерса со страхом и непониманием, пытается понять, что же всё-таки происходит. — Нет. — Коротко и сухо отрезает Пауль. Он уже устроился сзади, позволив другу опереться о своё плечо, и сейчас, едва касаясь, поглаживает Кристофа по рукаву пиджака кончиками пальцев. — Пожалуйста, сестра, довезите нас уже до города, и желательно — живыми. Он знает, что груб. Но он не сожалеет и даже не собирается оправдываться. Он видел, что произошло — фактически, она прозевала столкновение, от которого легко могла бы уйти. Но не это самое страшное. Самое страшное — это то, что благодаря её халатности, Шнайдер снова вышел из равновесия. Это может быть опасно, а сейчас, накануне пресс-конференции... Пауль с опаской дотрагивается до холодных пальцев Кристофа. Как бы тот не отдёрнулся, как бы та, что за рулём, чего-нибудь не заметила. Но желание прикоснуться, успокоить, превыше всего. Этим жестом он просто хочет показать другу, что он здесь, рядом, и что волноваться не о чем. Как только они приедут на место, он найдёт укромное местечко и успокоит друга беседой. Он умеет подобрать нужные слова. Он не допустит, чтобы второе появление Шнайдера перед широкой аудиторией обернулось провалом. Надо было всё-таки ехать на его машине, и всего этого бы не случилось. А она, эта их кураторша... Лучше бы её вообще с ними не было. Наконец проехав условную городскую черту, автомобиль долго плутает от одной парковки к другой — погожий предпраздничный день заставил тысячи людей покинуть свои дома и отправиться в центр, так что все ближайшие к Мариенплатц парковки забиты почти полностью. С трудом отыскав местечко, троица покидает автомобиль и далее направляется пешком. Площадь кишит людьми — разномастные группы туристов перемежаются с большими и не очень кучками местных жителей, собравшихся сегодня здесь, чтобы поглазеть на торжественное открытие недавно отреставрированной Фрауэнкирхе. Продравшись сквозь толпу, троица обходит Собор Пресвятой Девы Марии с тыла: служебный вход очерчен металлическими заграждениями и охраняется полицией. Сестра Катарина первой вылавливает в столпотворении броское одеяние Лоренца: его наряд слепит фуксией в цвету. — Друзья мои, рад видеть! Вы прекрасны! — он встречает путников, обращаясь одновременно ко всем и ни к кому конкретно. Он проводит по их лицам оценивающим взглядом, при этом улыбка не сходит с его длинных плотно сжатых губ. — А я уж было начал волноваться. Один за другим путники прикладываются к рубиновому перстню. — Позвольте нам удалиться ненадолго, господин епископ, — отвесив неуместный реверанс и не глядя при этом Лоренцу в глаза, сестра хватает всё ещё пребывающего в безмолвии, хоть и уже слегла порозовевшего Шнайдера, и ведёт его внутрь собора. Она хочет убедиться, что тот в порядке и сможет выступать перед публикой. Она понимает, что, в том числе и от него сейчас зависит расположение Лоренца, и не хочет проблем. Всё происходит так быстро и внезапно, и до Пауля не сразу доходит, что сестра фактически увела у него друга, друга, нуждающегося лишь в нём, в Пауле, в его приободряющих речах, в его деликатных прикосновениях. А она просто схватила его и увела, грубо и бесцеремонно. Ландерс растерянно смотрит им вслед, и на глаза его словно пелена ложится. Он не замечает ничего вокруг, не замечает он и Лоренца, стоящего совсем рядом и увлечённо, с интересом разглядывающего его лицо. Такое потерянное, ошарашенное. Тонкие розовые губы чуть разомкнуты, они придают круглой мордахе ещё больше детскости. Внешние уголки глаз чуть сужены, наделяя это почти детское лицо чем-то иным, разрушая общий флёр невинности на нём. Лоренц невольно залюбовался этой мордашкой, посматривая на неё сверху вниз. — Неприятно, правда, — едва слышно проговаривает епископ, склонившись над ухом отца Пауля и следуя взглядом в проём служебного входа, в котором только что исчезла интересующая его, их обоих, парочка. Пауль в испуге отпрянывает — внезапный голос выдёргивает его из оцепенения, а внезапная близость самого епископа повергает в состояние полного недоумения. — Простите... — только и может выдавить из себя он, при этом интонация слова нейтральна, и никому из них двоих не ясно — вопрос ли это или всё же настоящее извинение. — Неприятно, говорю, — кажется, Лоренца совсем ничего не смущает, он всё ещё нависает над Ландерсом своим длинным, согнутым в три погибели туловищем. — Понимаю Вас... Солидарен с Вами.