***
Шнайдер по-прежнему недвижим — его тело сковано, чего странная ночная гостья, кажется, даже не заметила. Тем лучше. Проходит немало времени, прежде чем его суставы вновь обретают подвижность. Доковыляв до комнаты на едва гнущихся ногах, он падает на пол, на мягкий чистый ковёр. Он не справится один — оно сильнее него. Дотянувшись до телефона, он отправляет сообщение, содержащее в себе одно лишь слово: "Пауль". Если Пауль не спит, или если проснётся — он всё поймёт. А если нет... Дождь бьётся в окна, ветер шумит в дымоходе, а Шнайдер чувствует себя погребённым заживо. Летаргической сомнамбулой, заточённой в собственном теле, как в ненавистном склепе, из которого, скорее всего, не выбраться. Единственный способ — разрушить стены. Его стены — это его тело. И как с ним быть? В Рюккерсдорфе Пауль был уже через час. Пока он практически вслепую парковался у дома Шнайдера, с трудом ориентируясь в ночи сквозь ставшую плотнее завесу холодного весеннего дождя, он думал о том, как бы ему сообщить своей пастве об отмене утренней службы. До дома к рассвету он вряд ли уже доберётся, а на облачение и подготовку к мессе времени не будет и подавно. Он ненавидит подводить людей, и сейчас утешается лишь дождём: разбушевавшаяся непогода рискует обратиться ураганом, и скорее всего, люди предпочтут провести утро в своих домах. Но сообщение для старосты городского совета он, на всякий случай, уже оставил. Всего несколько шагов отделяют машину от дома, но прохлюпав дистанцию по слякоти, Пауль всё-таки успевает промокнуть. Невзрачный вязаный свитер, в котором он спал, когда пришло смс, и первые попавшиеся джинсы делают его похожим скорее на ночного вора, чем на батюшку. Этой ночью всё видится по-иному. Обнаружив дверь захлопнутой, но незапертой, Пауль не удивился. Внутри светло, тепло и тихо. Разувшись, он направляется в гостиную и находит друга свернувшимся калачиком на полу. Кристоф как будто спит, или... Бросившись к нему, Пауль с облегчением обнаруживает его живым и невредимым — разве что дрожащим немного и как-то неестественно подтянувшим свои бесконечные ноги к резкому подбородку. — Эй, Шнай, ну, что стряслось? Пауль знает, что пытаться поднять друга сейчас не следует. Он сам подымется, когда будет готов. Пауль садится рядом и осторожно подкладывает свою руку Шнайдеру под лопатки. Ему стоит немного поднапрячься, чтобы оторвать их от пола и опустить голову друга себе на колени. — Ну что, что такое, — приговаривает он нараспев, его слова — не вопрос, а колыбельная. Ему бы так хотелось зарыться пальцами в эти кудри, влажные и холодные то ли от дождя, то ли от пота, провести ладонью по впалой щеке, очертить мизинцем чёткий контур нервных губ... Он ждёт, когда Кристоф скажет хоть что-то. Но тот пока лишь только смотрит в пол суженными донельзя зрачками-точками и изредка моргает. Выждав немного, Ландерс несмело проводит рукой по его предплечью. Боже, как же он напряжён. Почти парализован. Бедный, бедный Шнай — зачем он так себя мучает? Кому это нужно? Задаваясь бесполезными и неправильными вопросами, Пауль сам не замечает, как скованная оцепенением плоть под его ладонями начинает оттаивать. — У тебя волшебные руки, Пауль, — слышит он какой-то истончённый, почти мученический голосок. — Я же говорил, что ты — ангел. — Да ну тебя, Шнай, напугал до полусмерти. Так что же всё-таки стряслось? — бледные губы Ландерса трогает несмелая улыбка — он так рад возвращению друга! — Я больше не могу, Пауль, оно преследует меня повсюду! Сегодня приходила сестра Катарина, она была здесь по делу... И посмотри, что со мною стало! Пауля словно молнией прошибло — вздрогнув всем телом, он надеется, что Шнайдер не заметит этой его странной реакции. — И куда же она приходила, Шнай? Что ей было нужно, — собственные слова раздаются в ушах Пауля как сквозь толщу воды, и тут же он чувствует, как вспыхивают его щёки. Хорошо, что Шнайдер сейчас не видит его лица. Шнайдер никогда, никогда не должен видеть его в гневе. — Она в церкви, в гостевой. Она была здесь, попросила воспользоваться интернетом — ты же знаешь, в церкви его нет... Принесла бутылку вина в знак дружеских намерений, а я... Пауль. Что теперь она обо мне подумает? Какой стыд! — О чём ты? — самые несуразные картины проносятся у Ландерса перед глазами. Все самые страшные видения, которые только способна породить больная ревность. — Об этом, Пауль — скажи, как ты с этим справляешься? — Шнайдер выпрямляется, не отнимая головы от коленей Ландерса, вытягивая туловище во всю длину, раскрываясь, и являет другу топорщащийся бугорок на брюках. Обоим стыдно неимоверно: Шнайдер сжимает губы и хмурит брови, тысячу раз пожалев, что свет в комнате не выключен; Пауль же растерян и обескуражен — как ему себя вести? Что у Шнайдера на уме? Каких действий он от него ожидает? Обоим страшно до безумия, неудобно и хочется провалиться сквозь землю. И оба остаются на своих местах. — Ты не должен бежать, Шнай, — шепчет Пауль. — Твоя принципиальность тебя доконает. Даю совет как твой самый лучший друг: согреши. Или мне позволь. — Что ты такое говоришь? — Кристоф пытается вскочить, но он бессилен. Тело не слушается его, и он невольно оказывается в вынужденном плене у своего друга — он пленён его руками. — Я открылся тебе со своей бедой, а ты толкаешь меня... — Я никуда тебя не толкаю, милый. — Простое слово срывается с языка, и Пауль тут же клянёт себя за неосторожность, надеясь, что милый пропустит это мимо ушей. — Я просто хочу помочь. Закрой глаза. Закрой и ни о чём не думай. Шнайдера пугает Пауль, смущает спокойствие в его голосе. Он хотел бы вскочить и бежать куда глаза глядят. Подальше от непонятных речей, от всего этого кошмара. Он хочет вырваться из чужих рук, хочет ударить своего самого близкого человека, назвать грубыми, нехорошими словами. Вместо этого он покорно остаётся лежать в его полуобъятьях, не смея пошевелиться — и дело уже не в нервном параличе, а в том, что он не в силах больше сопротивляться. У него не осталось сил ни на что. Словно расписываясь в собственном бессилии, он плотно зажмуривает глаза, позволяя крупной слезинке скользнуть по щеке. Пауль всё понимает — вытерев слезинку с щеки друга своим пальцем, он принимает его капитуляцию. Аккуратно придерживая кучерявую голову, Ландерс устраивается рядом. Теперь они лежат так близко... Сердце Пауля бьётся бешено, кровь клокочет в ушах, дыхание прерывается на полувздохе, чтобы вскоре возобновиться шумным гортанным выдохом. Шнайдер же будто умер — но кого он пытается обмануть? Влажные ладони, тщетное стремление не дышать вовсе и дрожащие ресницы на плотно прикрытых веках выдают в нём страх, беспомощность и жизнь. Столько жизни, сколько редко можно разглядеть в этом человеке. От мягкого ковра в ноздри бьёт приторный химический аромат моющего средства — но даже он не в состоянии перебить царящий в комнате запах страха, стыда и вожделения. Атмосфера наэлектризована — то ли разряженный ливнем воздух просачивается в комнату сквозь щель в оконной раме, то ли два человека создают напряжение подобно двум оголённым проводам. Пауль берёт ладони друга в свои — цепь замыкается, рождая огненную искру. Из стремительно разрастающегося пламени не выбраться: оба понимают, что пути к отступлению нет. И Пауль готов сгореть в этом пламени — он, как тайный огнепоклонник, скрывающийся от гонений, боготворил его всю жизнь. Шнайдер же просто ждёт — так может ждать лишь человек, обездвиженный ужасом: оказавшись отрезанным от спасения сплошной огненной стеной, он закрывает глаза и дышит. Он хочет, чтобы всё это поскорее закончилось. Он хочет надышаться этим ядом вдосталь, до першения в горле, до головокружения, до бредовых видений. Надышаться и умереть, ибо комната объята огнём, и... И он уже погиб. Пауль задыхается от желания прильнуть губами к шее Кристофа, покрыть поцелуями его лицо, грудь, плечи; сердце разрывается дикой болью — он знает: нельзя. Только бы ничего не испортить. "У тебя волшебные руки, Пауль". И проглотив все свои эгоистичные стремления, не позволив ни одному из них проявиться, он привычными уже движениями ладоней проводит по плечам, по рукам, по груди, по плоскому и такому твёрдому животу — движения Пауля успокаивающие, он гладит Шнайдера, как добрый ребёнок — перепуганного котёнка. Всё неумело в его прикосновениях, всё ново, наивно, возможно, даже забавно, но в них нет ни капли притворства — Пауль ещё никогда не был так близок к тому, чтобы открыться, а Шнайдер ещё никогда не был так открыт. Сделав глубокий вдох, Ландерс опускает руки ниже — минуя резинку домашних брюк, он скользит по мягкой ткани, пальцами выводя на ней узоры, приближаясь всё ближе и ближе к источнику взаимного стеснения, но так и не решаясь прикоснуться. Он уверен: пусть хоть тысячу раз он представлял, как сделает это для него, но стóит ему на самом деле это сделать, как всё закончится. Шнайдер испугается, разозлится, убежит и потеряется. Шнайдер не допустит. Он, Пауль, ему не нужен. Он не достоин... Холодная влажная ладонь ложится на его кисть и плотно накрывает ею вздыбленную плоть. От неожиданности Пауль теряется: он пытается отдёрнуть руку, но Шнайдер не позволяет ему сделать этого, ещё плотнее прижимая её к себе; Ландерс заглядывает Кристофу в лицо — но глаза у того по-прежнему закрыты. Наконец, пообвыкшись с ощущением пульсации в своей ладони, Пауль крепче сжимает пальцы, обхватывает каменную плоть и принимается осторожно ласкать её сквозь ткань. Шнайдер убирает свою руку, кладёт её рядом, на ковёр. Ландерс наблюдает это с сожалением: если бы Кристоф хотя бы жестом, словом, одним прикосновением ответил ему, он бы чувствовал себя иначе. Но взаимность под запретом, как и поцелуи, как и признания. Заметив, как дыхание участившимися вздохами рвётся из груди друга, Пауль отнимает свою руку, чтобы запустить её под резинку чужих брюк, чтобы позволить коже коснуться кожи... Шнайдер решительно и даже грубо пресекает его стремление — крепко схватив Пауля за запястье, он с силой отводит его кисть обратно и снова прижимает её к себе через материю. Ландерс не настаивает — он здесь не за этим. Невероятные картины рисуются его воображением, он чувствует небывалое напряжение, и в то же время — лёгкость. Потерявшись в смелых фантазиях, он учащает свои ласки. Окончательно осмелев, он проводит по ткани вдоль всего ствола, задевая и яички, подивившись, насколько они упругие. Он никогда не трогал другого мужчину, да и мечтал лишь о единственном из всех, живущих на земле. Сейчас же он старается на ощупь запомнить каждое прикосновение, расслышать каждый вздох и запечатлеть его в своей памяти навсегда. Он чувствует слежку. Повинуясь инстинкту, Пауль поворачивает голову и сталкивается взглядом с холодными, распахнутыми в испуге глазами. — Тщщ, тщщ, — успокаивающе шепчет он, — тихо, скоро всё закончится. Он знает, что прав — естество в его ладони на пределе. Шнайдер содрогается всем телом, сгибая ноги в коленях, и хватает Ландерса за предплечье. — Тщщ, тщщ, — Пауль теснее жмётся к конвульсируещиму телу, наслаждаясь болью, с которой Кристоф сжимает его руку в своей. Почти в полной тишине — ни крика, ни слова. Только два дыхания и шум дождя за окном. Наконец, всё закончилось. Сквозь бельё и ткань брюк Пауль даже не прочувствовал всего в полной мере. Снова ему хочется невозможного — опустить голову на грудь друга, мерно и глубоко вдыхающего разряженный воздух, прислушаться к его сердцу... Но нельзя, нельзя. Он здесь не за этим. Он осторожно отстраняется — медленно, чтобы Кристоф не подумал, что он бежит, но решительно, чтобы Кристоф не подумал ещё чего-нибудь. Отстраняется, не сводя глаз с непривычно раскрасневшегося лица перед ним. Кристоф на него не смотрит. Скажет ли он что-нибудь? Вряд ли. Просто теперь у них будет ещё одна тайна, о которой никто никогда не узнает. Всё, что случилось здесь, здесь же и останется — в этой комнате, в этой ненастной ночи. Убедившись, что скованность пала, и сейчас здоровью его друга уже ничего не угрожает, Пауль встаёт на ноги и медленно бредёт к двери. За спиной он слышит шевеление — кажется, Кристоф тоже поднимается. За шевелениями следуют слова: — Пауль, не уходи — останься у меня. Там же дождь. Признаться, он не ожидал. Но он не останется. Они слишком по-разному смотрят на то, что случилось. Им обоим нужно время и уединение. — Кристоф, я переночую в церкви. Там есть вторая гостевая, да? А как только дождь прекратится — уеду в Нойхаус. Отдыхай. У тебя утром служба. — Пауль, — Шнайдер уже рядом: немного пошатываясь, он впивается пальцами ему в плечо. На его брюках явственно виднеется небольшое влажное пятно. — Скажи, теперь я проклят? Скажи, мне нет прощения? Я преступил черту? Я грешник? Разве не помнишь ты слова святого апостола Павла? Малакии Царства Божия не наследуют.*** — Его голос дрожит, а в глазах читается, что он искренне верит в то, что говорит. — Не ты, Кристоф, не ты. Ты ни при чём. Это всё я. Будь спокоен. Это я — настоящий грешник. Помолись за меня. Оставив друга в недоумении, Пауль выскакивает за дверь и бредёт в сторону церкви. Почти утро. Ветер усилился, разнося за собой новые и новые дождевые потоки. Пауль подставляет вихрям лицо — ему нужно остыть, остудиться, замёрзнуть. Ему нужно погаснуть. Десяти минут хода не хватает, и Ландерс останавливается на церковном дворе, чтобы постоять вот так, открывшись всем ветрам, ещё недолго. Когда уже от холода и сырости пальцы ног немеют, он понимает — погас, и уверенно стучит в двери церкви.***
Заспанная сестра открывает их, таращась на него в удивлении. Она спала, перекинувшись поперёк кровати, так и не раздевшись и даже не помывшись. Короткое платье измялось и задралось выше прежнего, всклокоченные волосы торчат в разные стороны. Ландерс впервые видит её в светском, и то, что он видит, ему не нравится. Он с показным презрением отодвигает женщину в сторону и заходит внутрь. — Отец Пауль... — Ступайте к себе, сестра, и в следующий раз не встречайте малознакомых мужчин в подобной одежде, — цедит он сквозь стиснутые зубы. — Не забывайте, что Вы — слуга Божья, и подобные вольности не соответствуют Вашему сану. Ступайте, а мне нужно помолиться. Понимая, что на разговор по душам Ландерс сейчас не настроен, сестра, пристыжённая, тащится наверх. Она не понимает, что происходит. Вот тебе и мальчик с двойным дном. С двойным дном и острыми зубками. Намереваясь привести себя в порядок и с рассветом тронуться в путь, ещё до того, как Шнайдер нагрянет готовиться к службе, она запирается в гостевой и закрывает заспанное лицо руками — сейчас ей отчего-то очень больно. Пауль молится долго, истово, самозабвенно. Знал бы он, что алтарь, что пред ним, всего лишь пару часов назад уже послужил пристанищем для другой потерянной души, ищущей ответов в храме Господнем. Не жалея себя, он ведёт учёт всем своим грехопадениям: и запретной страсти, и непозволительной распущенности, и развращению невинной души, и ярости, и злобе, и зависти, и ненависти, что накрывает его при одной лишь мысли о том, что предмет его тайного обожания может — нет, всего лишь мог бы! — принадлежать кому-то, кроме него. Тут же клянёт себя и за эту оплошность: как смеет он желать существа, добровольно отдавшего себя в служение Богу и принадлежащего лишь Ему? Проклинает себя за дерзновение и просит Всевышнего наказать, покарать, усмирить его. Просит и знает — не бывать этому. Он давно уже свыкся с участью игрушки в руках божественного провидения: над ним, над Паулем, будто ставят эксперимент, проверяют на прочность, тестируют его верность. И он с треском провалил испытание. Он больше не заслуживает доверия. Он обещает себе и Небесам служить раболепно до последнего своего вздоха, а после — покорно следовать в геенну, для него предназначенную. Через самоуничижение он очищается, и ему будто бы даже становится легче. Он молился бы ещё долго, если бы не звук шагов со стороны трапезной — сестра Катарина, на этот раз в полном облаченьи и со смирением на лице, покидает Рюккерсдорф. — Извините, что тревожу Вас в час молитвы. Мне пора. Храни Вас Господь, отец Пауль, — тихо лепечет она, опустив глаза в пол, и протягивает священнику ключи от церкви. Подойдя ближе, Пауль замечает в её раскрытой сумке корешки каких-то книг. Он быстро смекает, что неугомонная сестрица, не спросив позволения, решила разжиться какими-то фолиантами из здешнего архива. Кто знает, зачем они ей нужны, и уж тем более Пауль не уверен в том, что вся эта рухлядь вообще хоть кому-нибудь ещё здесь нужна, но усмирённая молитвой злость закипает в нём вновь. — Счастливого пути. И книжки оставьте, сестра. Они не Ваши, это собственность рюккерсдорфского прихода. Не пререкаясь, Катарина вытаскивает четыре дряхлых тома, на которые Пауль даже не взглянул, и, глотая обиду, кладёт их на ближайшую скамью. Она планировала наведаться с ними к профессору Гессле, но теперь вряд ли получится. Вместе они подходят к двери, Пауль поворачивает ключ в замкé и распахивает дверь перед ненавистной гостьей. Та уже готова сделать шаг в сырую неизвестность самого раннего утра, как вдруг спешно отступает, захлопывает дверь и поворачивает ключ в обратном направлении. Не давая опешившему от такой наглости Паулю произнести очередную колкость, она, ошалело глядя прямо в его глаза, проговаривает: — Отец Пауль, там, на улице... Что-то творится. Вид при этом у неё такой растерянный, что Пауль не находится, как ответить. Он подходит к ближайшему от двери витражу и, отыскав среди цветной мозаики наиболее светлый и прозрачный кусок стекла, всматривается в него. Первые рассеянные лучи, пробивающиеся сквозь густую серую пелену дождевых облаков, уже слегка освещают двор, и то, что он видит, сбивает его с толку ещё больше. Несколько фургонов припарковались на противоположной обочине дороги прямо напротив церкви, из них выходят люди — несколько десятков людей, они вытаскивают из машин какие-то транспаранты и даже примитивную аппаратуру вроде громкоговорителя. Посторонив Пауля плечом, Катарина пытается получше рассмотреть происходящее за стенами церкви. Вдруг она отскакивает от окна, бьёт себя по клену рукой и грязно ругается. — Чёрт, чёрт, я так и знала! А ну как, отец, не знакома ли Вам вон та женщина, которая у них, по всему видно, за главную? Внимательно осмотрев толпу, Ландерс наконец вылавливает из всеобщей массы пухлую суетливую фигуру. В добавок ещё и крикливую — она командует своими сподручными похлеще надзирателя-рабовладельца на хлопковых плантациях. Голоса почти не слышно — стены церкви слишком надёжны, но одного взгляда достаточно для того, чтобы увидеть её крики. Фрау Керпер с ток-шоу. Но что она здесь делает? Мобильник в его кармане издаёт противную вибрацию. Разговор короток, и Ландерс выглядит напуганным. — Сестра, это отец Кристоф, он у служебного входа. Они быстро добираются до западного крыла церкви и отпирают служебный вход — Шнайдер, явившейся, видимо, готовиться к утренней службе, стоит на крыльце, растерянный и одинокий. Дождь прекратился, но, судя по ледяному ветру и тёмным облакам — ненадолго. — Пауль? Сестра? Что происходит? Через час начало службы, но кто это такие, там... Катарина первой приходит в себя и решает взяться за роль командующего. К её удивлению, с ней никто не спорит — даже Ландерс. — Заприте все двери, а я позвоню епископу. Отец Кристоф, обзвоните прихожан, кого сможете, и предупредите их — здесь ни в коем случае не должно возникнуть столкновения! Эти сумасшедшие затеяли провокацию! Пока оба настоятеля проверяют надёжность дверных засовов, сестра уединяется в трапезной и набирает номер Лоренца. Как бы ей ни было противно снова слышать его голос, но сейчас им — им всем — нужна защита. — Кэт? Так рано? Уже соскучилась по...? Пропустив его сонные скабрезности мимо ушей, она вкратце описывает ситуацию. Упоминает она и о том, как накануне ей удалось-таки выяснить источник проблем, связанных с нападками на церковников со стороны общественности, но умалчивает, с какой стати она вообще решилась взяться за это дело. Сиюминутно тон Лоренца меняется — сейчас он уже говорит с ней ровным, уверенным голосом компетентного начальника. Человека, который знает, что делать. — Вызывайте полицию. Сообщите о вторжении во владения Церкви: церковный двор — наша собственность. Сообщите об угрозе своему здоровью. Ни в коем случае, слышите, ни за что не вступайте с ними в противостояние. Вы — жертвы. А самое главное — это ведь правда. Правда? Я буду так скоро, как смогу. Идиоты хотят скандала? Они его получат. А мы получим очередное очко в нашу пользу. Действуйте. Сбросив звонок и переведя дыхание, Катарина хочет уже набрать номер полиции, как вдруг роняет телефон на пол — оглушительных грохот со стороны главного входа напугал её до дрожи в руках. Добежав до молельного зала, она видит тусклый утренний свет, просачивающийся в помещение вместе с туманной дымкой. Витраж, через который они с Ландерсом совсем недавно вели своё наблюдение, больше не цел — с улицы в него прилетел камень.