It Sleeps More Than Often (Иногда Оно Просыпается)

— Пойдём, пойдём, — Пауль кладёт ладони Шнайдера в свои и медленно отводит оцепеневшего настоятеля от двери. — Запритесь в трапезной, отец, а я вызову полицию, — командует Катарина и всё-таки набирает дежурный номер. Опасаясь снова подходить к витражам, она забегает на второй этаж и, стараясь оставаться незамеченной, оглядывает церковный двор через почти чёрное от пыли маленькое коридорное окошко. Солнце уже совсем высоко, и происходящее внизу можно рассмотреть даже сквозь пелену тумана. Оставив свои машины припаркованными у обочины, набежчики перешли дорогу и подобрались к церкви уже почти вплотную. Катарина щурится, стараясь разглядеть надписи и изображения на их плакатах. Содержание лозунгов вполне ожидаемо: "Накажем педофилов в рясах", "Не дадим сирот на растерзание", "Церковь — оплот растлителей" и прочая популистская мишура. Наткнувшись взглядом на очередной транспарант, сестра невольно вздрагивает: во всю ширину полотна красуется фото Александра. Нет, не посмертное конечно, не фото из материалов дела, которое Штеффи так услужливо скинула ей на телефон сразу после своего освобождения, а прижизненное, сделанное, кажется, даже ещё до усыновления — возможно, во время его прибывания в приюте. Катарина избирательно таращится в слова на плакатах, пытаясь понять, имеет ли данное столпотворение какие-то счёты лично к Шнайдеру, а если нет, то почему они вообще пожаловали именно сюда? Хотя, судя по информации на сайте организации, география их выступлений весьма обширна и даже не ограничивается только лишь баварскими землями. Да, имя настоятеля в лозунгах не фигурирует — значит, она была права: отец Кристоф действительно не замешан во всей этой истории. Что ж, невиновность не помешает ему стать обвиняемым. По физиономиям, вылавливаемым из толпы уставшим взглядом, видно: им всё равно, кого рвать на куски. На очередном промелькнувшем плакате Катарине удаётся рассмотреть ещё одно детское фото, и на этот раз мальчишеское лицо кажется сестре незнакомым. Теряясь в размышлениях, она не замечает, как оба настоятеля тенями вырастают у неё за спиной. Ландерс первым издаёт что-то вроде нервного покашливания, запуская гусеничку дрожи вдоль позвоночника монахини. — Простите, что напугали Вас, сестра. Прекрасный пункт наблюдения Вы себе нашли. И кажется, Вы знаете больше, чем мы… — Ландерс всё ещё заносчив, но он не глуп: он отлично понимает, что в сложившейся ситуации они с сестрой — по одну сторону баррикад. Подпустив мужчин к окошку, она кратко излагает свои соображения по поводу фрау Керпер, её фонда и непрозрачности их целей. — Цель одна — пиар на горяченьком, — сонно и отчуждённо отвечает Ландерс, тыча пальцем в сторону двух молодчиков из числа прибывших: те так искусно кривляются на камеры своих мобильных, что их кураж передаётся даже сквозь надёжные церковные стены. — Стримят в интернет, к вечеру станут знаменитостями. А к утру — снова никем. Дешёвки. Пауль как-то мрачно выдыхает и отходит в сторону, оставляя обзорное окошко в распоряжении Шнайдера. Едва тот успевает оглядеть первый ряд пикетчиков, его брови удивлённо ползут вверх. От Катарины таким нюансам не скрыться: — Вы кого-то узнали, отец Кристоф? — Да, сестра… Мальчик на фото… — Александр? — Кто? Нет… Я имею в виду то фото, — он указывает на картинку с незнакомым Катарине ребёнком. — Это же Клемен, приёмный сын Веберов. Но почему они… — Всё понятно, — возбуждённо перебивает его монахиня, — я, конечно, ещё проверю свои догадки, но что-то мне подсказывает, что фонд мадам Керпер черпает поводы для своих выступлений отнюдь не с потолка. Либо у них есть осведомители в сиротских интернатах, либо связи в агентствах по усыновлению. Зуб даю, они специально мониторили именно вашу деревушку на случай появления здесь приёмных детей. Типичная схема для охотников за популярностью: мало состряпать скандал, необходимо ещё и подкрепить его какой-никакой фактологической наглядностью. Череда совпадений как раз подойдёт… Она рассуждает вслух, но скорее для себя — внимание слушателей ей неинтересно, как неинтересен и самим слушателям её монолог. Шнайдер задумчив и молчалив, снова бледен, снова глаза его печальны, а губы сомкнуты в нить, но сейчас он спокоен. Уверенно держится, ровно дышит… Он напуган — этого не скрыть. И это нормально. И в то же время — он спокоен, как никогда. Парадокс. О Ландерсе подобного не скажешь: он весь на иголках, он дёргается, не стоит на месте, время от времени как бы невзначай прижимается к плечу Шнайдера, затем резко отстраняется, а тот как будто и не замечает этого... Катарине интересно за ними наблюдать. Но мерзкий голос фрау Керпер в третий раз за утро заставляет её содрогнуться. Через окошко им видно, как шумная воительница лихо, несмотря на нескромные габариты, забирается в открытый кузов одного из подогнанных ближе к церкви пикапов, и, вооружившись мегафоном, принимается вещать. Суть её речей из церкви не расслышать, но угадать её не трудно. Подручные пляшут вокруг пикапа, размахивая своими картонками, и несколько из них тщательно фиксируют всё происходящее на камеры. — Педофилов к ответу! — раздаётся с улицы в очередной раз, и тут же в толпу налётчиков летит шрапнель. В завязавшейся кутерьме ничего не разобрать, крики и возня смешивают происходящее в одно сплошное грязное пятно. Первым реакцию выдаёт Шнайдер: — О нет, я должен быть там! Пока Катарина и Пауль пытаются понять, в чём дело, настоятель уже мчится вниз. Ещё немного, и он выскочил бы из церкви, но вовремя сообразившие что к чему коллеги ловят его у дверей. — Нет-нет, отец Кристоф, нам следует ждать приезда полиции здесь, — увещевают его оба. Причиной такой резвой мобилизации стало появление на импровизированном поле брани Гюнтера и компании: это они сообразили закидывать незваных гостей квашеными овощами. Что ж, если трактирщик здесь, значит, скоро здесь будет и вся деревня. Усевшись на одну из скамей, Шнайдер, осознав, что к пастве его сейчас отсюда никто не выпустит, погружается в самое привычное для себя занятие: в молитву. Пауль, облегчённо тряхнув плечами, усаживается рядом, будто сторожа его покой, будто ограждая его в момент столь интимный от всего остального мира. Наблюдая эту идиллию со стороны, Катарина невольно проникается неким умилением. Тем временем борьба за стенами церкви, судя по крикам, входит в острую фазу: набравшись смелости, сестра приникает к отверстию в витраже и наблюдает, как изрядно превосходящие уже силы местного населения, не стесняясь в методах, пытаются свести счёты с налётчиками. Ещё немного — и будет кровь… Сирены полицейских нарядов раздаются как раз вовремя. Всего две машины, но судя по действиям офицеров, те уже запрашивают подмогу у ближайшего отделения, расположенного в соседнем населённом пункте. Полицейские предпринимают попытку подобраться непосредственно к церкви, но с обоих флангов их атакуют стороны конфликта. Адепты фрау Керпер, кажется, пытаются убедить стражей порядка в правомочности своих действий, в то время как местные пытаются убедить их ровно в обратном. Офицерам ничего больше не остаётся, кроме как сдерживать натиск противоборствующих сторон, игнорируя увещевания обеих и стремясь лишь к одному: не допустить кровопролития. Так проходит ещё почти час, и наконец к церкви подъезжают ещё две машины с мигалками. Время течёт медленно, вязко; находясь внутри, никто из вынужденных заточенцев не имеет возможности повлиять на ситуацию, что подавляет, угнетает всех троих. Но ослушаться указа Лоренца никто не решается — тот вполне доступно наказал сестре дожидаться его приезда, не вступая в перебранки. Неужели и вправду приедет? Да, он приехал. Минут через двадцать после прибытия второй партии полицейских. На служебном чёрном БМВ с затемнёнными стёклами и спецномерами и в сопровождении троих людей в чёрном. "Стильные у него телохранители… Интересно, почему он так редко прибегает к их компании?", — задаётся вопросом Катарина. Лоренц аж сверкает: резво выскочив из машины, он ослепляет всех и каждого в радиусе полусотни метров своим безупречным атласным облачением ярко-лилового цвета, сияющей белизной воротничка, длиной и худобой тенеподобного тела и потрясающей уверенностью, буквально сквозящей в каждом его движении. В сопровождении выдрессированной свиты он направляется сперва к полицейским, доверительно пошёптывая что-то на ушко внемлющему в благоговении старшему офицеру; затем к — фрау, одаривая её лишь взглядом благородного всепрощения; от неё — к представителям прихода, всем своим видом выражая своё единение с ними; и наконец — к крыльцу церкви. Забравшись на верхний порожек, он поднимает вверх обе руки — как странно, но его жест действует гипнотически на всех, даже на фрау. Все взгляды сейчас обращены в его сторону: он стоит так, задрав руки, осматривая толпу с выражением абсолютного превосходства и непоколебимого достоинства на безобразном лице. Его очки сверкают на переносице, как зрачки горбоносого охотничьего коршуна. Лоренц — хищник. Но его сила не в клюве или когтях, его сила — это его власть. Нет, он не просто обличён ею — она у него в венах. Вместо крови. Человек, призванный подчинять. Сам ли он создал себя таким? Как бы то ни было, но к моменту, когда он опускает руки, на дворе устанавливается настоящая тишина: толпа молчит в ожидании, и лишь десятки видеокамер смотрят на него наравне с десятками заворожённых глаз. — Что с нами? Где здравый смысл? Тёмные времена настали: времена, когда никто так не беззащитен в нашем мире, как обычные верующие. На нас нападают, на нас клевещут, и мы не успевает отбиваться от грязных наветов. Лишь в храмах Господних, в наших церквях находим мы отдохновение и толику утешения — и что же? Супостаты добрались и до наших стен! Я призываю на помощь закон! Хочу напомнить всем, что рюккерсдорфская церковь, а также земля, на которой она стоит — собственность немецкой католической Церкви, и бесстыдные набеги, подобные этому акту вопиющего вандализма — не только нападение на веру, но и уголовное преступление. Я, епископ Аугсбургский, с надеждой и упованием передаю право разбираться в произошедшем правоохранительным органам. Ибо правосудие земное — их удел, наш же удел — уповать на правосудие, выше которого нет. А вас, зачинщики вероломного нападения, я прощаю. Да прибудет с Вами воля Всевышнего, да образумит вас чистый дух. Никто не потерян, и пока есть время — покайтесь! А честных прихожан, богобоязненных жителей Рюккерсдорфа — благословляю. Будь благословенен ваш приход, ваша деревня и конечно, ваш благородный настоятель! Местные, как по команде, срываются с места и окружают епископа, локтями пробивая себе дорогу к рубиновому перстню, без устали прикладываясь к высокочинной руке. Тот же отдаёт благословения направо и налево, работая на камеру в руках одного из своих помощников, но даже в эту камеру не глядя. Какое живое, "случайное" видео получится. Как украсит оно новостную ленту сайта епископата, а если повезёт — то и сайты региональных информационных служб. Как всё-таки повезло жителям округа с епископом! Наблюдая, как фрау Керпер сажают в полицейский автомобиль, Катарина ловит себя на ощущении внутреннего ликования. Конечно, это всего лишь промежуточная победа. Но начало положено! Шнайдер, которому этим утром так и не пришлось облачиться к литургии, распахивает двери церкви. Каким символичным выдаётся этот жест! Мрачное пространство молельного зала, доселе освещённое лишь тяжёлой люстрой — свечей этим утром также никто не зажигал — пространство, ещё недавно наполняемое влажными клубками тумана сквозь разбитый витраж, в один миг преображается, заставляя всех немногих, находящихся внутри, на секунду ослепнуть, оцепенеть и задохнуться. Солнечный свет широкой дорожкой прокладывает себе путь внутрь: нежданное солнце показалось из-за облаков аккурат за минуту до того, как Шнайдер потянулся к дверному замку. Это знамение, это благодать Божья — как любой верующий, немного экзальтированный в своём богопочитании, отец Кристоф не может объяснить подобное явление как-то иначе. Вслед за солнцем в церковь врывается воздух — уже не мокрый и холодный, как поутру, а прогретый, обволакивающий кожу ласковым теплом, пропитанный ароматами весенних цветений… Шнайдер глубоко вдыхает, стараясь распробовать, прочувствовать его на вкус — тонкие губы тронуты расслабленной улыбкой, которой невозможно не залюбоваться. И сестра Катарина любуется, и отвлечься её заставляет лишь шум, врывающийся в церковь вслед за солнцем и вкусным воздухом. Благодарные жители Рюккерсдорфа окружают своего настоятеля, наперебой благодаря его, интересуясь его здоровьем. Вдохновлённый таким неожиданным вниманием Шнайдер чуть смущён, но он рад пастве, рад общению, он наслаждается этим чувством — чувством, которое знакомо лишь человеку, наконец ощутившему себя на своём месте после долгих скитаний. И пока Катарина наблюдает за настоятелем, вошедший в церковь вместе с толпой епископ наблюдает за ними обоими, и лицо его при этом не выглядит довольным. Завидев, как Пауль, собравший осколки витража с пола в совок, несёт их куда-то в глубь здания, Лоренц, пользуясь тем, что его наконец оставили в покое, направляется за ним. — Отец Пауль? — он застаёт того врасплох: Ландерс сидит на корточках и счищает мелкие стеклянные крошки в мусорную корзину. На нём всё тот же отсыревший свитер, волосы взъерошены, а лицо ожесточено углубившимися у губ складками. — Простите, не хотел Вас напугать. — Лоренц явно удовлетворён обескураженностью Ландерса — ещё бы: сидишь ты такой, в мусоре ковыряешься, а тут прямо над тобой вдруг вырастает высоченная фигура в лиловом. Испугаешься! — Господин епископ? — медленно, как бы опасаясь сделать лишнее движение, Ландерс поднимается во весь рост и чувствует себя ещё более ничтожным рядом с этим худосочным двухметровым почти стариком. — Вы не представляете, как мы благодарны Вам за поддержку. Если бы не Вы, неизвестно ещё, чем бы тут всё закончилось! — Вы преувеличиваете, отец. Все заслуги — ваши. И мои благодарности — тоже вам. Вам — лично. Вдруг епископ склоняется к самому уху Ландерса — так близко, что у того аж дыхание перехватывает, и шепчет едва слышно, чуть ли ни одними губами: — У Вас прекрасный друг, отец Пауль. Настоящее сокровище, истинная жемчужина в рядах молодых настоятелей нашего епископата. Отец Кристоф — просто замечательный. С этим никто не поспорит. Но вот, что я Вам скажу, — он уже почти касается мочки Ландерса своими сухими губами, будто нарочно пугая, дразня, смущая растерянного подопечного, — Вы — ещё замечательнее. Берегите своё сокровище, отец, а особенно — от посягательств всяких нечестивых ведьм. Лоренц наигранно покашливает и на минуту запинается, продолжая нависать над Ландерсом огромным розовым вопросительным знаком. Вдоволь насладившись румянцем стыда на щеках и блеском непонимания в глазах Ландерса, он продолжает: — Вы так мне симпатичны, отец Пауль, знайте — я всецело на Вашей стороне. Не позволяйте грязным ведьмам очаровывать Вашего прекрасного друга. А если же они попытаются — смело рассчитывайте на мою помощь. Лоренц исчезает также тихо, как и появился. Ландрс долго смотрит вслед уплывающей по тёмному коридору лиловой сутане. Его охватывает молчаливая паника. Епископ — сам епископ! — знает о его секрете! Как же он проницателен, и как же он всемогущ! Пауль пропал! Но и про Катарину он всё знает — видит её злодейские помыслы насквозь! Какой невероятный человек! Пауль пока толком для себя не решил, чем грозят ему епископские откровения, но одно он уже уяснил: Лоренц — человек не из тех, кого можно злить, но из тех, заручившись поддержкой которого, можно очень много выгадать. Лоренц вновь появляется в молельном зале как раз в тот момент, когда Катарина, воспользовавшись многолюдностью и суетой, засунула оставленные ранее на скамье томá из местного архива в свою сумку. Проверив, нет ли поблизости Ландерса, она застёгивает сумку на замок и делает своё лицо абсолютно непроницаемым. Сейчас главное — незаметно улизнуть и добраться до монастыря, а там уж она решит ход своих дальнейших действий. — Сестра, — знакомый голос, противный до ужаса, врывается в её мысли, срывая планы, руша порядок в её голове. — Сестра, а не подвезёте ли Вы меня до резиденции? Своих людей я отпущу — для них у меня есть поручения поважнее, а вот у нас с Вами много общих дел накопилось...

***

Очевидно, его "предложение" — не предложение и не вопрос вовсе. Это приказ, как и всё, что исходит из его уст, но облачается в такие разные формы. С ней он сегодня строг — Катарина проживает всю цепочку невольных эмоций: вина-наказание-страх-прощение. Чёртов Лоренц — как настоящий паук, играется с ней, парализуя её волю, заставляя думать и говорить то, чего она не хочет. Дёргая за верёвочки, он руководит ею, как марионеткой, и ведь наигравшись, наверняка ещё и заставит её сказать "Спасибо". Где он так научился? Наверное, многие бы так хотели… Но не многим такое дано. Поэтому епископ — именно он, а не абстрактные "многие". В машине душновато, и сестра приоткрывает окна, отчего поток ворвавшегося в салон на полном ходу ветра чуть не сносит с обеих голов уборы: с её — фату, а с епископа — пилеолус. Слишком поздно осознав оплошность, она закрывает окна, и лишь необходимость следить за дорогой удерживает её от того, чтобы зажмуриться от страха. Сейчас он рассердится… Её глаза красны от бессоной ночи, от многих часов чтения в потёмках комнатки архива накануне, от сильнейшего напряжения. Ей бы рухнуть на родную койку в своей келье и уснуть. Но вместо этого она пялится на дорогу: ещё бы — ценного пассажира везёт. А что если… Несчастный случай — не докопаешься. Но страх смерти даже сильнее страха перед Лоренцем. Не готова она. Ещё слишком не готова — она даже не на полпути к тому, чтобы отработать старые грешки, а тут ещё новых сколько накопилось. Нет, нельзя ей сейчас на встречу с апостолом Петром, он её к своим вратам не ждёт. Долго длится их путь, и чем ближе они к Аугсбургу, тем страшнее Катарине: отчего он молчит? За всю дорогу ни слова не проронил, ни глянул даже в её сторону. Не к добру это всё… Припарковавшись на уже знакомой площадке, Катарина как бы по рассеянности оставляет сумку в машине. Не хватало ещё, чтобы чёртов извращенец увидел её книги. Пусть он властен над её телом, над её страхами, над ходом её жизни даже, но помешать её расследованию она ему не позволит. Она уже решила, что доведёт дело до конца, и пусть это расследование станет её индульгенцией, актом мести всем и за всё, пусть, добравшись до правды, она сбросит с себя груз былых прегрешений. Конечно, обмен неравный, но всё же… — Сестра, не заставляйте меня ждать, — Лоренц окликает её: он уже у дверей здания, ковыряется в замкé. Зайдя внутрь, он отключает сигнализацию и громко выкрикивает два незнакомых имени. Катарине невдомёк, что он лишь проверяет — не задержалась ли прислуга. Но нет: в резиденции они снова одни. — Сестра, прекращайте уже мяться у двери, словно чужая. Почему бы Вам не раздеться? Словно подавая пример, он лихо сбрасывает все предметы клерикального одеяния: и лиловые, и белые, последними на кресло в тёмном углу обширного холла летят перстень, распятие и колоратка. Лоренц остаётся в строгих чёрных брюках и белой сорочке. От его одежды разит дороговизной — сестра не удивится, если вещи эти пошиты на заказ. Лоренц ловит любопытство, с которым она разглядывает его одежду: такое внимание со стороны молодой женщины ему льстит. Резко дёрнув Катарину за руку, он буквально заставляет её врезаться носом себе в грудь, и держит так, прижимая к доходячей грудине, не позволяя сделать и глотка воздуха — если хочет дышать, пускай дышит им. И она дышит — страх сковывает её сердце, заставляя ноздри шумно раздуваться. Она дышит жуткой смесью дорогого парфюма, кондиционера для белья и пота, источаемого стареющим дряблым телом. — Нравится? Нравится? Раздевайся! — так же резко, как притянул, он отталкивает её от себя, заставляя отшатнуться и почти упасть. С трудом держась на ногах, Катарина всё ещё не понимает: за что он так груб с ней? Раньше такого не было. Чем она провинилась? Неужели он прямо так, прямо здесь и сейчас… Что у него на уме? К чему он её склонит на этот раз? Вдруг острый стыд овладевает ею: она же несвежая, с вечера не мылась, а после вечера много всего было. А Лоренц, кажется, уже выходит из себя: — И долго мне Вас ждать, сестра? — Господин епископ… — она мнётся: оказывается, произнести это вслух ещё сложнее, чем ощутить это на себе. — Я не совсем чистая. Вместо ответа Лоренц в полтора шага оказывается подле неё и проворными движениями гибких пальцев в полминуты освобождает её от рясы и фаты. — Ещё какая грязная, — присвистывает он, оглядывая короткое платье. — Значит, в таком виде Вы путешествуете по приходам, сестра? Значит, вот как Вы наряжаетесь для деловых встреч с невинными приходскими священниками? — Это не так! — своим выкриком она выдаёт себя с головой. — Это я… для Вас надела. — Не просто распутница, но и лгунья! Грязная, грязная лгунья! А ну снимай своё грязное платье! — нет, он не кричит, даже голоса не повышает — он шипит, заставляя её поджилки трястись. Не дожидаясь очередного приступа гнева, Катарина покорно сбрасывает платье, оставаясь в белье и чулках — туфли она сбросила ещё у входа. — Так-так… — интонации Лоренца меняются; он обходит жертву вокруг, рассматривая каждый миллиметр её дрожащего тела. — Хорошенький комплектик. Одобряю. Да и чулочки… Всё это мы непременно постираем. Он исчезает за одной из нескольких ведущих из холла дверей и вскоре возвращается с огромным банным полотенцем. — Скинь-ка грязное, милая, пришла пора освежиться. Его голос уже игрив, как прежде — кажется, ярость позади. Об этом свидетельствует и резкий переход с "Вы" на "ты" — похоже, это тоже часть его игры. Заботливо завернув женское тело в огромный кусок пушистой материи, он терпеливо ждёт, когда лифчик, трусики и чулки останутся валяться на полу, и сестра, перешагнувшая через них, ныне удерживающая края полотенца над грудью своими руками, наконец последует за ним. Ожидаемо, они оказываются в ванной. Катарина не уверена, та ли это ванная, которой пользуется он сам, или одна из дополнительных — очевидно, в резиденции их несколько — но помещение слепит белоснежным мрамором с тёмными прожилками, а в нос бьёт целый букет изысканных парфюмерных ароматов. Сестра покорно ждёт, пока епископ настраивает душ, регулирует теплоту воды, затем он подаёт ей руку — почти галантно, и дождавшись, пока она переступит бортик ванной, срывает с неё полотенце, оставляя девушку совершенно нагой перед своим обзором. — Пришла пора смыть всю грязь, лживая сестрица. Всю-всю. — Он вкладывает в её дрожащие руки новенькую губку и пузырёк миндального геля и… не трогается с места. — Приступай, милая. — Обопрясь о противоположную стену, он не спускает глаз с маленькой запуганной женщины, чьё тело избиваемо сейчас тугими струями тёплой воды, словно плетьми погонщика. Она уже понимает, что отворачиваться он не собирается. Похоже, она начинает его узнавать: епископ — любитель понаблюдать. Мощный поток воды из-под потолка разбивается о голову Катарины, скрывая её лицо за плотной водяной стеной; бегущая вода шумит, оглушает, заглушает, и Катарина почти спокойна: за такой маскировкой он не увидит её слёз, не услышит её всхлипов. Жалости он не знает, а вот злить его ей совсем не хочется. Ненавистный голос доносится будто бы из глубины: ей не сразу удаётся расслышать слова, отражающиеся от мраморных стен: — Потщательнее, милая. Не стóит избегать самых грязненьких местечек… Проведя ладонью по лицу, Катарина распахивает глаза и, нервно дыша, бросает скорый взгляд в сторону воображаемого зрительного зала. Лоренц, растянув длинные губы в какой-то бесчувственной равнодушной полуулыбке, сфокусировал взгляд ярко-голубых подслеповатых глаз на точке внизу её живота. Пониже пупка. Очки он снял — в ванной они мгновенно запотели, и сейчас Катарина теряется в догадках, насколько хорошо он в принципе видит происходящее. А может быть, он обозревает лишь размытые фантомные картины, дорисовывая мерзкие подробности с помощью своей извращённой фантазии… Пусть утешается — но взгляд подслеповатого епископа слишком сосредоточен. Вдруг Лоренц дёргается всем телом и, метнувшись, в долю секунды оказывается возле ванной. — Позволь-ка, я помогу. Он вырывает пузырёк с гелем из дрожащих рук перепуганной женщины, затем выдавливает некоторое количество сладковато пахнущей белесой жидкости себе на ладонь, на сухую кожу, тщательно растирает её вдоль пальцев, и в следующий момент Катарина чувствует чуждое скольжение меж своих бёдер. Он даже не просит её расставить ноги пошире или же наклониться — он орудует в её промежности прямо так, в тесноте; обильная вода быстро обращает гель на его пальцах в воздушную пену, делая скольжения ещё более лёгкими и гладкими. — Кто был у тебя здесь, грязная девчонка, — шепчет он сквозь зубы, проскальзывая узкой ладонью меж маленьких бледных ягодиц. — Кто? И не смей врать… — Н-никто, — выцеживает жертва экзекуции; её лицо пылает от стыда, а горло сковано спазмом, будто перетянутое верёвкой. — Хорошо… А здесь? — его средний палец скользит ниже, достигает узкого горячего отверстия, болезненно сокращающегося под его натиском. Палец Лоренца обводит вход во влагалище по кругу, затем слегка проникает внутрь — совсем немного, но достаточно для того, чтобы заставить трясущуюся женщину в голос захныкать. — И что же это значит, — с притворным участием вторит епископ, — не нравится, когда тебя здесь трогают? Судя по нашей предыдущей встрече — очень даже нравится… Или ты предпочла бы кого-то ещё старине Лоренцу? — с этими словами он погружает палец ещё глубже и принимается с яростью орудовать им внутри. — Прошу, не надо, — сквозь всхлипы просит она. — Изменяла мне? Признавайся? — Лоренц шепчет ей на ухо, не сбавляя оборотов. — Нет, никогда, — совсем поникнув, отвечает сестра. — Ну и умница! А теперь скажи — кому ты принадлежишь? — В-вам… — Не слышу, — его губы так близко к её уху, что кажется, он вот-вот его откусит. — В-вам, господин епископ, — как можно твёрже проговаривает сестра. — Ну ты и глупая. Ещё и богохульница! Забыла что ли, что ты — невеста Христова? А мы с тобой — так, в игрушки играемся. С довольной улыбкой Лоренц извлекает из трясущейся девушки палец, подносит его к своему носу и сосредоточенно, удивлённо разглядывает. Не в силах этого наблюдать, Катарина опускает взгляд себе под ноги и вскрикивает от ужаса. Струйки крови бегут вниз по её бёдрам, смешиваясь с водой, и, достигая щиколоток, почти исчезают в ней. Воронка, образовавшаяся у ног девушки, крутит воду по часовой стрелке, и на фоне ослепительно белого дна ванной вода эта кажется особенно грязной — коричневатой и даже ржавой. В это время Лоренц, вдоволь налюбовавшись кровавым налётом на своём пальце, с видом знатока зажмуривается, погружает палец в рот и, тщательно его облизав, выдаёт очевидный вердикт: — Это кровь, милая. Объясни-ка. Катарина опускается на дно ванны, уже не обращая внимания на то, как её лоно выдаёт наружу новые и новые порции первичной, ещё не самой густой и не самой алой крови; она поджимает ноги под себя и, закрыв лицо руками, молит. Да, ей не остаётся ничего, кроме мольбы. — Господин епископ, пожалуйста… мне нужны… Средства женской гигиены. Она не ожидала прихода месячных так рано — обычно календарь её не подводит, и нынешний инцидент стал настоящим ударом. Она так унижена, что боится раскрыть ладони, оторвать их от лица — ей кажется, что стóит ещё хоть раз столкнуться взглядом с Лоренцем, и она сгорит от стыда, оставив после себя лишь горстку алого пепла. — Не беспокойся, дорогая, всякое бывает, — абсолютно ровным и спокойным тоном увещевает епископ. Вода продолжает бежать, напор, установленный на лейке душа, ни капли не сбавляется. Ах, если бы в этой воде можно было утонуть! — Они у тебя с собой? В сумочке? Я принесу. — Нет! — забыв о страхе, Катарина отрывает ладони от лица. Не хватало ещё, чтобы он залез к ней в сумку и обнаружил умыкнутые из рюккерсдорфского архива книжки. — Нет, у меня с собой ничего нет, — уже тише отвечает она. Это ложь. И она понятия не имеет, как будет выкручиваться. Длинный палец с остатками засохшей крови касается её подбородка и настойчиво нажимает, заставляя красную от смущения и обиды девушку смотреть на свого "благодетеля" снизу вверх. — Ничего страшного, дорогуша. Он разворачивается к одному из настенных шкафчиков, которые, следуя невнятному замыслу дизайнера, поналеплены вокруг раковины и зеркала в хаотичном порядке, и достаёт оттуда сразу несколько початых пачек с тампонами. Глядя на это, Катарина чувствует, как сжимаются мышцы её таза, а вслед за ними — и сердце. Пачки все разные: от фирм-производителей и степени заполненности до "калибра" — такой набор просто не может принадлежать одной женщине. Как долго он собирал в своём доме чужие тампоны? Скольких девушек уже он наблюдал перед собой в таком же беспомощном состоянии, в этой же ванне? — Выбирай, дорогая, и давай приведём тебя в порядок, — прерывая ход её мыслей, епископ предоставляет уже поднявшейся на ноги женщине право выбрать. Ухватившись за тампон среднего размера от знакомого ей производителя, она долго переводит взгляд с него на Лоренца и обратно. Убедившись, что епископ не намерен оставлять её одну, она тянется к душевой занавеске. — Зачем же, — Лоренц аккуратно, но решительно отталкивает её руку, срывает шторку с петель и отшвыривает на пол ванной. — Не рановато ли для занавеса? А я думаю, шоу только начинается. — Вы будете смотреть, как я… — Ты сегодня говоришь так много несуразицы, что мне это уже порядком поднадоело, — прерывает он её. — Позволь-ка, я сам о тебе позабочусь. Он подхватывает её правую ногу под коленом, и Катарина чуть было не падает, вовремя успевая ухватиться за алюминиевую ручку-держатель, торчащую из стены над полками с парфюмерией. Он ставит её ногу на бортик ванной и, набрав в свою ладонь воды, несколько раз обмывает измученную промежность, а затем наконец-то выключает воду. Сразу становится тихо и холодно. Катарина боится дышать, боится пошевелиться. Её кожа покрылась мурашками, а ноги дрожат и от страха, и от физического напряжения одновременно. Тем временем Лоренц с видом бывалого специалиста дёргает за синий язычок на обёртке тампона, заставляя ту распасться на две части. Точным и молниеносным движением он вводит тампон в девушку, подталкивая его палцем, заставляя войти на необходимую глубину. Не давая жертве опомниться, он подныривает под удерживаемое на весу бедро и утыкается лицом в трепещущую промежность. Отодвинув голубоватую нитку тампона в сторону, он долго вдыхает, глубоко и шумно. — Расплата за первородный грех сурова, и вы, наследницы Евы, первой грешницы, лишившей Рая и Адама, и всех его будущих потомков, обречены не земные страдания… От родовых мук ты оградила себя стенами монастыря, но ничто, кроме старости или болезни — о нет, ничего из этого я тебе не желаю — не избавит тебя от ежемесячного проклятья. Левит строго-настрого запрещает нам касаться женщин в их нечистом состоянии*, но что могли они знать, полудикие обитатели бесплодного Синая… Разве могли хоть что-то?** Пока Лоренц разглагольствует, выпуская слова прямо во влажные складки нежной плоти, Катарина молчит. Она думает, что тем, что пережила сегодня, она уже искупила не только все свои грехи, но и прегрешения всех на свете женщин. Должно быть, даже висеть на кресте не так страшно, как корячиться здесь, в ванной епископа, нависая неприкрытой наготой прямо над его лицом. Утомлённый собственным пустословием, Лоренц очень скоро находит своему языку иное применение. Крепко поддерживая безропотную жертву за ягодицу одной рукой и за бедро — второй, он вылизывает её промежность так чётко и умело, что не оставляет жертве выбора: спустя пару минут оральных пыток, через ненависть, нежелание и унижение она содрогается в оргазме, выпуская из груди несколько заливистых вздохов, больше напоминающих рыдания. Наконец удовлетворив свой звериный интерес, Лоренц вручает Катарине полотенце и велит отправляться в постель, что ждёт её в ближайшей комнате. Он не обманул — справа от ванной из тёмного коридора дверь ведёт в спальню: свежая постель оказывается уже разостланной, а на прикроватной тумбочке Катарина находит так кстати пришедшийся графин с водой и вазу с фруктами, сладостями и цукатами. Она и забыла, как давно не ела и не пила, а утолив первичный голод и жажду и откинувшись на мягкие подушки, она вдруг вспомнила, что более суток уже не спала. Из ванной раздаётся шум воды — на этот раз Лоренц там один. Ожидая его скорого визита, ёжась от тошнотворных предвкушений, девушка всё же оказывается не в силах противостоять усталости и очень скоро отдаётся сну.

***

Когда она проснулась, циферблат на стене показывал четвёртый час ночи. Рядом никого не было. На стуле в комнате она обнаружила одежду, в которой пришла — вся она, включая даже чулки, была постирана и высушена. Не рискуя медлить, она быстро облачилась и спустилась на первый этаж. Лоренца нигде не было видно. Кинувшись к двери и обнаружив ту незапертой, сестра выбралась наружу, залезла в незапертый же мерседес, завела мотор и направилась домой. Стены женского монастыря святой Елизаветы манили её ощущением самого настоящего дома, и для неё той ночью не было в целом свете ничего милее них. Встретив саму аббатису, готовящуюся в столь ранний час к утренней молитве, Катарина растерялась. Двое суток прошло с тех пор, как она последний раз видела матушку настоятельницу. Но та лишь мягко и как-то сочувственно ей кивнула и взглядом указала на лестницу. Катарина поняла всё без слов — матушка прочла её страх. Неужели то, что довелось пережить сестре, так сильно её изменило? Судя по реакции аббатисы Марии — так оно и есть. Уже в келье, сбросив ненавистные одежды и зарывшись голым дрожащим телом в ситцевый пододеяльник, она получила сообщение на телефон. Кто мог побеспокоить её в такое время? Неужто снова он? Но она ошиблась: на экране высветилось лишь автоматическое сообщение мобильного банка, оповещающее о том, что скудный счёт дебетовой карточки, на которую сестра Катарина получает своё жалование за работу в пресс-центре епископата, только что был пополнен неизвестным отправителем на тысячу евро. Уткнувшись лицом в тощую подушку, глушащую рваные рыданья, Катарина забылась болезненным сном, полным кошмаров.

***

Следующие двое суток принесли Катарине столько успокоения, сколько она уже и не надеялась получить в этой жизни. Заглушая боль физическую таблетками, она лечила боль душевную молитвами, исправно посещая все коллективные и не пренебрегая индивидуальными. Питаясь скромно, она усмиряла тело, работая в саду — приводила мысли в порядок, а редкие свободные часы проводила в монастырской библиотеке, углубляясь в изучение наследия таинственного Диппеля. Наутро третьего дня она набралась смелости и набрала номер телефона. Профессор Гессле был вежлив и, кажется, даже заинтересовался её изысканиями. По крайней мере, результатом телефонной беседы стало приглашение лично встретиться с профессором на его родной краеведческой кафедре. Собрав книжки и собственные записи в объёмную сумку, одевшись как можно скромнее и опрятнее, начистив позолоченное распятие и цепь до блеска, сестра без проблем выпросила у матушки дозволения отлучиться и отправилась в Мюнхен. Её ждал долгий путь, и по пути она мысленно репетировала речь, с которой выступит перед профессором. Были у неё и свои догадки, и свои предположения, но то, чего ей не хватало — это мнения эксперта. Его-то она и надеялась получить от именитого учёного. Встреча заняла, ни много ни мало, более трёх часов. Она была столь же содержательной, сколь и обескураживающей. Профессор попросил сестру одолжить ему рюккерсдорфские книги для изучения, и та согласилась, выдвинув условием тайность их встречи и всего, с нею связанного. Профессор спорить не стал — мысли, которые он разделил с девушкой, были слишком тяжки, и секретность в данном деле стала не столько капризом, сколько вопросом безопасности. Немного обрадованная, немного обеспокоенная, но очень голодная и уставшая, сестра, уже налегке, покидает стены университета. Солнце близится к закату, и, перекусив дёнером и газировкой из фургончика с турецким фастфудом, она, не теряя времени, трогается в обратный путь. До Аугсбурга добирается уже затемно. Припарковав машину в паре кварталов от нужного места, она там же, в тёмном салоне, сбрасывает клерикальную верхнюю одежду и остаётся в безликом трикотажном свитерке и свободного кроя брюках старомодного морского фасона "клёш от бедра". Не крикливо: как раз подойдёт, чтобы затеряться в толпе. Прогулявшись до бара пешком, она смело заваливает внутрь. Штеффи уже ждёт. Завидев Катарину, она орёт бармену через стойку: "Видишь вот эту проходимку? За моё бухло платит она!". Едва приблизившись к стойке и заняв пустующий стул, Катарина кладёт на гладкую поверхность новенькую пятидесятиевровую бумажку — только что из банкомата. Глаза у Штеффи загораются, и она тушит пожар очередным шотом какого-то грязно-бурого пойла. — Твоё здоровье, монашка, — с грохотом ставит она пустую стопку рядом с купюрой. — Я когда твоё смс получила, чуть не поперхнулась. Неужели, думаю, по кулаку моему соскучилась, тварюга? Ну, говори, зачем позвала: поиздеваться или же похвастаться? Смотрю, твой трахаль... покровитель и финансово тебя не обижает... Она бы болтала ещё долго — алкоголь развязал ей язык, а обида до сих пор не даёт душе покоя, но Катарина одной фразой ставит бывшую подругу в затруднительное положение: — Мне нужна твоя помощь. — Чего-о, — у той аж глаза округлились от таких новостей. — Я хочу докопаться, что у них там творится, в этом Рюккерсдорфе, но одной мне не справиться. Понимаешь, на меня все смотрят, я под прицелом, а ты — тень, тебя вроде как и нет... — Ты нарываешься, крошка, ох нарываешься, — заметив, как ладони Штеффи сжимаются в кулаки, а губы её начинают дрожать, Катарина вдруг бережно кладёт свою руку ей на колено. — Не волнуйся, я не ради тебя это делаю — на тебя мне плевать. И не ради Александра — его уже не вернёшь. А ради ещё одного ребёнка, которого пока ещё можно спасти.