***
— Пауль, уже так поздно, пойдём в отель, а завтра утром сразу же поедем по домам. Шнайдер и Ландерс прогуливаются по почти уже полуночному Мюнхену. Учтя ошибку своего предыдущего выхода в большой свет, на сегодняшнюю конференцию они явились без сутан, а всего лишь в тёмных классических костюмах. Их принадлежность к сану выдаёт разве что скромный, немного даже старомодный крой пиджаков и издали заметные воротнички, белеющие на фоне ночного мегаполиса особо отчётливо. — Шнай, ну что ты, как маленький. Послушал лекцию и баиньки? Студенческие годы давно позади. Пойдём-ка лучше где-нибудь пивка выпьем. Часто ты что ли выбираешься из своего захолустья на большую землю? — Ты же знаешь, что почти не выбираюсь, — опустив взгляд, отвечает Шнайдер и тут же меняет интонацию на более провокационную: — А ты — часто? Пауль растерялся. Уж не намекает ли друг на то, что он, Пауль, тайно от него может вести какую-то двойную жизнь? Уж не подозревает ли его в секретных греховных похождениях? Даже не известно, что настораживает Пауля больше: сама возможность того, что Шнайдер способен подозревать его в чём-то постыдном, или, может быть, он хочет уличить его в неверности? Ландерс с той самой ночи, к которой они ни разу не возвращались в беседах, начал опасаться, что его друг, настолько невинный в своих взглядах на жизнь, что практически слепой, расценит его жест доброй воли не как проявление запретных чувств непосредственно к нему, к Шнайдеру, к нему одному, а скорее как склонность Ландерса к пороку в целом. Как узнать, что у него на уме? Как не только не выдать себя, но и оградить друга от нелепых подозрений? Как вернуть их отношениям прежнюю непринуждённость? — Не говори ерунды. Я затворник, как и ты, — Ландерс говорит правду, и ему обидно. Дабы отвлечься от тягостных раздумий и увести беседу с опасного пути, он переводит разговор в шутливое, пустяковое русло: — Скажи лучше, почему у тебя все рубашки с воротником-стойкой? Под него же колоратку сложнее пропихивать, да и один лишь язычок виден — так сразу и не разглядишь твоего ошейника... — Меня сестра научила. Если носить колоратку поверх обычного ворота, чтобы полностью видна была, то она быстро пачкается. А у меня ещё и волосы... Непрактично, одним словом. — Ха! А чёрный воротник случайно не пачкается? Или если на чёрном грязи не видно, то и так сойдёт? Я ж говорю — ты как маленький, и замашки у тебя все какие-то детсадовские. Не стерпев очередной порции дружеских подначиваний, Шнайдер сгребает Ландерса в охапку и принимается за щекотку. Ландерс смеётся и извивается, тщетно пытаясь высвободиться из пыточных объятий. Прекратить потасовку их заставляют недоумённые взгляды прохожих, в основном — молодёжи. — Ну всё, — насилу вырвавшись, Пауль, красный и задыхающийся, ещё долго не может отсмеяться. — Ну всё, детский сад, пошли пиво пить. Устроившись на удобных плетёных креслах одного из многолюдных уличных кафе, друзья с наслаждением дегустируют первую порцию ледяного имбирного эля. — Фу, ну и гадость, и зачем ты это заказал? — Шнайдер показно морщится. — Пойло для британцев. Ячменного что ли не было? — А мне нравится... — Пауль отводит взгляд в сторону, на улицу, на бульвар, вдоль которого, несмотря на поздний час, неспешно прогуливаются люди, наслаждающиеся тёплой ясной ночью и предвкушением завтрашнего выходного. Он думает о том, как ему сейчас хорошо, и как было бы здорово почаще иметь возможность вот так проводить время вдвоём, в публичных местах, не беспокоясь об условностях. Просто наслаждаться компанией друг друга. — По одной, и в отель, — в этот раз они остановились не в Альтер Петере, а в гостинице, причём в целях экономии — в одном номере. — Завтра с утра тут всё будет перегорожено: демонстрации, манифестации, социалисты, антиглобалисты — сам знаешь. Если задержимся — из города не выедем. — Ну и ладно. Можно и задержаться, — мечтательно отвечает Пауль сквозь улыбку. — И не думай. У меня в приходе дел невпроворот. Паства то и дело спрашивает, не вернутся ли те бесноватые. Хорошо, что епископ Лоренц поднял этот вопрос на всеобщее обсуждение. Сегодняшняя конференция ведь его идея, не так ли? При упоминании о Лоренце, Пауль как-то особо таинственно прищурился. Он продолжает проникаться к своему епископу всё бóльшим и бóльшим уважением. Сперва тот спас их от налётчиков, а потом и вовсе — собрал представителей от приходов со всей архиепархии здесь, в Мюнхене, чтобы выставить наметившуюся проблему на повестку дня. Какую вдохновенную, огненную речь он сегодня произнёс! В своём послании он призвал пасторов не реагировать на провокации, не вступать в дискуссии вне публичного поля, но сразу же призывать на помощь светские власти. Пока с недоброжелателями можно бороться законом — с ними нужно бороться законом. И тогда весь мир увидит, на чьей стороне правда. — Ладно, Шнай, ты прав. Допивай и пойдём. Завтра подъём в семь и сразу в путь. Их номер тесноват, как большинство номеров в гостиницах, расположенных в центрах европейских городов. Старинные здания, в прошлом зачастую совсем неожиданного назначения, не строились с расчётом на современные нормы гостиничного размещения. Бывает, что и шестнадцатиметровая комнатка с потрескавшимися каменными стенами и чрезвычайно шумным туалетным сливом, но зато с видом на Мариенплатц стóит дороже сорокавосьмиметрового делюкса в каком-нибудь новеньком сетевом отеле современного делового центра. В этом суть еврогостеприимства: В Европе ты платишь за Европу, а не за золотые унитазы. Уже выключив свет, они долго лежат в темноте, прислушиваясь к шуму улицы, вливающемуся в номер через открытую форточку. Несмотря на усталость и перебраживающий в крови хмель, сон не идёт. Так часто бывает, когда ночуешь в незнакомой обстановке. Особенно, когда ночуешь с тем, с кем у вас столько общих нерешённых моментов, что страшно себе признаться. — Пауль, а ты любил когда-нибудь? От неожиданного вопроса, от твёрдости голоса, его произносящего, у Ландерса даже пятки задёргались. — Шнай, что ты имеешь в виду? — Ты знаешь, что я имею в виду. Земную любовь. Не как к матери или к сестре. А как к посторонней женщине, например. Любовь, которая больше похожа на желание. — Ты о греховной любви? — Ландерс неосознанно подтягивает тонкое одеяло к губам. Что на Шная нашло, куда он опять клонит? — Да, я о ней. — Нет, Кристоф, никаких женщин я никогда не любил. — Ландерс твёрд в ответе, ведь он не врёт. — Такие развлечения нам не по сану, сам понимаешь. — Понимаю, но разве можно это контролировать? Хотя... быть может это только на меня такая напасть снисходит. От ужаса услышанного, от полного непонимания, Ландерса бросает в жар. — Не говори ерунды! — в его голосе уже сквозят дрожащие, истеричные нотки. — Никакие напасти тебя не преследуют. Просто ты очень впечатлительный и... А что, неужели какая-то прихожанка пыталась тебя соблазнить? Такое же сплошь и рядом, Шнай, не дай себя охмурить! — Ну что ты несёшь, Пауль, какие прихожанки, за кого ты меня принимаешь... А, забудь. Словно в окончание разговора Шнайдер, до того лежащий на спине, в своей излюбленной позе, резко переворачивается на бок, являя растерянному другу свою спину. Сердце Пауля колотится, как бешеное, и он только надеется, что этот стук, нет, грохот, не оглушит его соседа по комнате. Он уже давно познакомился с таким мерзким, всепронизывающим, неконтролируемым чувством как ревность, но ещё никогда её укусы не были столь отчётливы, столь болезненны. Равнодушие, непонимание, отрешённость любимого он уже давно принял, но одна лишь тень мысли о том, что его, Шнайдера, сердце, в котором до сих пор жил только Господь, может быть украдено, захвачено, порабощено кем-то другим, заставляет Пауля дрожать всем телом. Он не должен допустить, чтобы Шнайдера у него украли. Пусть ему никогда не придётся вслух называть его "своим", но он уж точно не позволит, чтобы так его называл кто-то другой. Мерное посапывание вскоре разряжает напряжённую полутишину в комнате. И только Ландрсу не спится и уже не уснётся. Он видит кошмары, невероятные ужасы рисуются перед его глазами, перед его открытыми глазами. Для того, чтобы видеть кошмары, спать необязательно.***
"Кристиан, ты не забыл? Пятнадцатого мая у кузины Марты юбилей — не вздумай пропустить! Сестрица такого не прощает, ты же знаешь". Дурацкое смс, которое Лоренц получил, едва переступив порог своего люкса. Он тоже остался в Мюнхене с ночёвкой и, пренебрегнув резиденциями, остановился в достойной доверия гостинице. Ох уж эти родственники — у него их великое множество, и святость родственных уз в их семействе не поддаётся оспариванию. Значит, очередной юбилей очередной кузины. Лоренц вносит напоминание в электронный ежедневник, попутно отмечая, что Троица всё ближе, и вновь возвращается к тексту сообщения. Кристиан... Кроме родни его уже давно так никто не называет. Ещё с тех самых пор, как он перестал быть пастором — то есть более двадцати лет уже. Для публики он — господин епископ, для девочек на сайте — Flake66, и только в кругу раздутого семейства он — дядюшка Кристиан, благодетель и весельчак. Родня в нём души не чает: ещё бы, не имея собственных наследников, Лоренц не гнушается всячески помогать многочисленным племянникам. Помогает получить образование, способствует при устройстве на работу, финансово поддерживает. Семья, семья, никуда от них не деться. Лоренц снимает сутану и аккуратно вешает её в шкаф — запасной он не прихватил, так что завтра ему придётся красоваться в этой же. Следом в шкаф отправляются туфли и предметы клерикального облачения. Всё остальное он засовывает в мешок для прачечной и, нацепив на себя тяжёлый гостиничный халат, в котором неудобно и жарко, выставляет мешок за дверь. Завтра утром горничная должна вернуть его одежду выстиранной и выглаженной. Даже трусы и носки. При мысли о трусах он ухмыляется. Он до сих пор не может понять, почему его игрушка, эта непослушная сестрица Кэт, до сих пор не видела его в трусах, не то что без них. Девочек с сайта он отчего-то не стесняется, да и перед своими предыдущими пассиями особо не тушевался, но эта миниатюрная заноза... Что с ней не так? В глубине души он понимает, что именно: как бы он её не строил, как бы она перед ним не строилась, она всё равно остаётся непокорной. Не ломается, чёртова дурочка, а перед такой разоблачаться не с руки. Она виду не подаст, глазом не поведёт, а про себя засмеёт. Передёрнется от мерзости, от противности, и никак себя не выдаст. Но он-то будет знать, он почувствует, и ему такого не надо. Нужно что-то с этим делать — строптивость заводит, но надоедает. Теперь он грезит не только о покорности, но и о принятии. Налив себе немного виски из мини-бара, он набирает номер помощника. — Скажи-ка, Лео, как там наш объект? Сразу же после рюккерсдорфского инцидента он наказал одному из своих верных псов отслеживать передвижения Катарины. Ну так, на всякий случай. Хватит с него сюрпризов. По мере того, как Лео отчитывается, лицо епископа меняет выражение с благодушного на раздражённое. Как это — с вечера покинула монастырь и до сих пор не объявлялась? В иной раз он первым делом подумал бы о Шнайдере, но не сегодня: Шнайдер со своим верным обожателем здесь, в Мюнхене, он видел их на конференции. Он знает, что домой они не уехали. Значит, у неё есть какие-то другие поводы для ночных путешествий? Сам он поручений ей не давал, от епископата командировок тоже не намечалось... Марие, его старинной подруге, этой властной аббатисе, имеющей к нему, к епископу, кое-какие личные счёты, звонить уже поздно. — Скажи, Лео, а ведь все служебные машины, принадлежащие монастырю, оснащены противоугонными маячками? Отследи-ка наш объект. Нет, только отследи. Никаких действий. Я просто... Я просто хочу убедиться, что всё в порядке. Закончив с раздачей указаний, Лоренц кладёт трубку на тумбочку и наливает себе ещё виски. Он планировал поразвлечься на сайте, тем более что у Ванессы ещё остался ведьминский костюмчик, а ведьминская тема сегодня, в Вальпургиеву ночь, пришлась бы весьма кстати... Но всё настроение пропало! Он дождётся звонка Лео и дальше уже решит, что делать. Возможно, сестрица решила бежать? Да куда там — уж он-то знает всю её подноготную. Знает, что своего жилья у неё нет, её мать умерла пять лет назад, а с отцом она не общается. Да и не глупая она — от чего бежать? Зачем? Он бы всё равно поймал, если б захотел. А вот предчувствие того, что сестрица не прочь пуститься во все тяжкие на стороне, его давно мучает. Измены он ей не простит! А вдруг у неё какие-то проблемы? Ну какие, к чёрту! Единственная её проблема — это он, он же — и единственное решение всех её проблем. Не зная, как ещё скоротать время в ожидании звонка, Лоренц распускает слипшиеся от пота, собранные в жидкий хвост волосы грязноватого русого цвета без следов седины, сбрасывает неудобный халат, скептически осматривает своё измождённое, синевато-бледное тело, выпирающие рёбра, острые колени и обтянутые сухой шершавой кожей локти, разочарованно вздыхает и направляется в душ.***
— Эй, монашка, ты хоть знаешь, как он выглядит, этот твой жертвенник? Типа бревна, на котором головы рубят, или что? Грубый голос Штеффи отражается от старинных каменных стен глухим эхом, отчего долгий спуск по сглаженным, осыпавшимся ступеням при свете лишь пары карманных фонариков кажется ещё более зловещим. — Понятия не имею. Но если ты хочешь докопаться до правды смерти своего брата, смотри в оба. Как объяснил профессор, если мы предъявим общественности нашу теорию о существовании дикого культа в голом виде, не подкрепив догадки никакими вещественными артефактами, нас просто поднимут на смех, а местные ещё и засудят. А может и убьют. Надеюсь, ты поняла, что здесь опасно... Штеффи еле поспевает за напарницей: сиплая отдышка свидетельствует о том, что она уже давно махнула рукой не только на свой внешний вид, но и на физическую форму в целом. — Так, здесь кладовки, душевая и туалет. Здесь часто бывает сам настоятель, поэтому искать, думаю, стóит в противоположной стороне. Наконец добравшись до санузла, Катарина включает свет. В подвальном коридоре лампочек нет, но простирающейся через открытую дверь санузла широкой светлой полосы вполне хватает, чтобы неплохо ориентироваться в пространстве и без помощи фонариков. Направившись к западному крылу, противоположному от более или менее обжитой части подвала, Катарина скрупулёзно осматривает стены. Камень здесь переходит в старинный кирпич — настолько старинный, что если он не обвалился до сих пор, то не обвалится уже никогда. Добротнейшая кладка. Даже не представляя, с чего начать поиски, она принимается пинать стену руками и ногами — а вдруг повезёт? Никаких дверей в стене не видно — но судя по манускриптам, здесь где-то должен быть проход в подземный лаз. Устав наблюдать за бессмысленным занятием предводительницы всей этой спецоперации, Штеффи подключается. Она даже не пытается думать, полностью полагаясь на смекалку сестрицы, но не отказывать же ей в физической поддержке, раз уж явилась? Так они стучат, планомерно оставляя позади метр за метром грязно-рыжей кладки, стучат, насколько позволяет рост: от пола метра на два в высоту. Пнув очередной кусок стены ногой в затёртом берце, Штеффи вдруг оказывается на полу: её нога проваливается сквозь кирпичи, которые с грохотом обрушиваются, погребая под собой её конечность. Катарина моментально поспевает на помощь и, освободив напарницу и убедившись, что обошлось без переломов, уже руками расчищает образовавшийся проход от остальных кирпичей. В итоге их взору предстаёт отверстие в стене, почти у пола, около метра в диаметре. Те же кирпичи, что и вокруг, были сложены здесь в нужном порядке, но не закреплены раствором. Сложены были прочно, иначе незафиксированная кладка рассыпалась бы давным-давно, но для её обнаружения пришлось как следует вдарить по стене ногой — очевидно, тот, кто осуществлял эту маскировку, всё хорошенько продумал. Направив в отверстие оба фонарных луча, им ничего не удаётся разглядеть — там тьма, оттуда несёт холодом, но не сыростью. Просто какой-то провал. Молча переглянувшись, женщины решаются лезть внутрь. Штеффи стремится быть первой. Она заносит ушибленную ногу в зазор и уже почти оказывается внутри, согнувшись в три погибели и готовясь занырнуть в отверстие всем телом, как вдруг до их слуха доносятся отдалённые непонятные звуки. — Тихо! — моментально реагирует Катарина, прикладывая палец к губам. Они замирают в оцепенении, пытаясь понять, откуда идёт шум, и втайне надеясь, что им всего лишь показалось. Но звуки повторяются — приглушённые каменными перекрытиями, они явно доносятся откуда-то сверху. Метнувшись мухой, Катарина выключает свет в санузле, затворяет дверь и, прикрыв фонарик ладонью, шепчет: — Подожди здесь, я пойду проверю. — Она направляется к ступеням, следуя почти наощупь, полагаясь на свою память. — Если что — прячься! — добавляет она и исчезает в пролёте каменной лестницы. Самые худшие опасения не оправдались: в церкви по-прежнему никого, обе двери заперты, свет везде выключен. Теперь уже понятно, что странные звуки, похожие не то на возгласы, не то на выкрики, доносятся снаружи. Положив фонарик в карман, Катарина чуть ли не гуськом, максимально пригнувшись, добегает до второго этажа. Ещё с прошлого инцидента она заприметила тамошние коридорные окошки как идеальное место для наблюдения. Подкравшись к ближайшему, она, ещё даже не выглянув наружу, уже начинает нервничать: блики огня играют на замызганном толстом стекле. Припав лицом к стеклу с самого нижнего уголка, она хлопает себя по губам, чтобы не закричать: на церковном дворе люди. В странных одеждах, больше напоминающих убогое шмотьё из бабушкиного сундука, с венками из сирени и одуванчиков на головах и с факелами в руках. Они особо ничего и не делают — просто бродят возле церкви, периодически переговариваясь и даже перекрикиваясь. В одной из девушек Катарина узнаёт официантку из кабака — дочку Гюнтера, ещё несколько лиц показались ей знакомыми. Но она не в том положении, чтобы оставаться здесь и просто наблюдать. Неизвестно, засекли ли они чужаков в церкви, или же собрались первомайской ночью возле неё по каким-то своим надобностям, да ей и не хочется сейчас этого знать. Она понимает одно — им с напарницей нужно бежать, потому что нет никакой гарантии, что эти люди не зайдут в церковь. А для того, чтобы похозяйничать внутри, отец настоятель им не нужен — об этом она уже узнала из книг и подвальной экспедиции. Всё так же, на полусогнутых, девушка возвращается в подвал. По стеночке добравшись до разлома, Штеффи там она уже не обнаруживает. Значит, та внутри. Поднырнув, Катарина в секунду оказывается по ту сторону стены. Здесь и правда коридор, только пол в нём уже земляной, и, вопреки ожиданиям, не влажный, а совсем сухой. — Штеффи, — шипит она, не рискуя говорить в полный голос. — Штеффи, ты где? Ответа не следует. Катарина, стремясь унять дрожь в ладонях, направляет луч фонарика перед собой: сперва она не видит ничего, кроме покатого свода и неровных мазаных стен, грубо отделанных глиной, но вдруг вдали луч фонаря выхватывает из темноты корявую, неестественно согнутую фигуру. Она бы вскрикнула во всю мощь, но, как это частенько и случается в такие моменты, голосовые связки отказывают, и иссушенное переживаниями горло издаёт лишь хриплый выдох. Несколько секунд она вглядывается в силуэт, пока наконец до неё не доходит, что фигура в конце коридора — и есть Штеффи. Только стоит она почему-то, опершись о стену, согнувшись пополам и закусив собственное запястье. Монахиня бежит к напарнице и обнаруживает её в абсолютно невменяемом состоянии. Так порой ведёт себя герпетофоб, случайно наткнувшийся на целый клубок ужей в собственном сарае. Это ступор. С силой схватив женщину за запястье, сестра выдёргивает руку Штеффи из её же рта, и этим же жестом выдёргивает её саму из оцепенения. — Я... решила посмотреть... Здесь дверь... Я открыла... — дальше Штеффи уже не говорит — она лишь тычет пальцем в открывшийся из тайного коридора дверной проём, которого Катарина сперва, будучи не на шутку перепуганной, даже не заметила. Направив фонарик в тёмную глотку, открывшуюся за необдуманно отворённой её подельницей ветхой дверью, Катарина сама еле сдерживается, чтобы не вскрикнуть. За дверью — малюсенькая подсобка, совсем крохотная и абсолютно пустая, если не считать растянувшегося на полу тела. Тело явно не первой свежести и шевелиться не собирается — это труп, хотя запах или насекомые вокруг отсутствуют. Преодолев брезгливость, страх, шок и дрожь в коленях, Катарина делает шаг через порог и направляет луч прямо на мертвеца. Сомнений нет: специфическая одежда, грязный воротничок, тронутый следами тления, а также с трудом, но всё же угадываемые черты на скукожившемся мёртвом лице однозначно указывают на то, что перед ней — отец настоятель Клаус Майер. — Что... что будем с ним делать? Кто это вообще? — кажется, Штеффи потихоньку начинает приходить в себя. — Сейчас — ничего. Оставляем всё, как было до нашего визита, и делаем ноги. — Но мы ведь не нашли... — Как бы нас самих здесь сейчас не нашли, — перебивает напарницу монахиня. Они запирают кладовую, оставив труп на том месте, где он и был обнаружен; добираются до лаза, стараясь не шуметь; работая в четыре руки, а фонари держа в зубах, укладывают кирпичи обратно. Убедившись, что их кладка почти не отличается от изначальной, они уже несутся наверх. Огненных бликов на окнах церкви будто бы стало больше, а голоса будто бы стали многочисленнее и ещё ближе подобрались к церковным стенам. Метнувшись к служебному выходу, они с облегчением обнаруживают, что с тыльной стороны здания людей нет. Отперев замок и кое-как, при помощи всё той же отмычки, заперев его уже извне, они бегут к огородам, далее — вдоль заборов держат путь к лесополосе. Они не оглядываются назад, даже стараются не прислушиваться: страх погони так велик, что для них лучше быть пойманными внезапно, чем чувствовать себя кроликами, окружёнными стаей борзых. Уже переступив чертог леса, они всё же останавливаются, чтобы хоть немного отдышаться. Им уже даже начинает казаться, что опасность миновала, как вдруг где-то совсем близко, со стороны крайнего к лесу огорода, до них доносятся голоса. "Наверное, воры!". "Или наркоманы!". "Или беженцы чёртовы — ищут, чем бы поживиться!". "Пустим собак по следу — далеко они не уйдут!". При слове "собаки" Катарина подрывается с места, позабыв обо всём — и о фонарике, и о компасе, и о едва поспевающей за ней подельнице. Её воображение горит подобно всполохам диких языческих факелов, отображающихся в цветных церковных витражах. В мозгу огненными буквами горит лишь одно слово — "машина". До машины около трёх километров, это если по прямой, а где эта прямая, а где ключи, ключи в кармане, но в правильном ли направлении они бегут... "Машина, машина, машина"... Вдруг слово гаснет, и сознание накрывает абсолютной беспроглядной темнотой — куда более тёмной темнотой, чем тьма ночного леса вокруг. И всё, что сейчас имеет значение — это приближающийся лай собак за спиной.