***
Шнайдер вернулся в Рюккерсдорф в полном расстройстве чувств. События дня гудели в его голове роем надоедливых ос, ярких, быстрых и ядовитых. Ещё никогда такое количество переживаний не втискивалось в столь тесный промежуток времени. Попрощавшись с нервным и каким-то заведённым Паулем, от души попросив того не гнать по пути в Нойхаус и быть осторожнее на дорогах, отец Кристоф зашёл в свой дом, скинул тесные, надоевшие до жути туфли, такой же тесный сюртук, что лепит его тело неотразимым, заковывая и зажимая, и прошёл в гостиную. Свет он не включал — луны и звёзд, просачивающихся в комнату сквозь незанавешенное окно рассеянными серебристыми дорожками, вполне хватало, чтобы позволить ему ориентироваться в пространстве, а большего Шнайдеру и не требовалось. Решив, что с делами насущными он разберётся чуть позже, он рухнул на диван, раскидав не вмещающиеся во всю длину ноги по сторонам: правую на спинку, а левую свесил до полу. Правую ладонь он подложил себе под голову вместо подушки, а левую затаил на груди, у усталого, но спокойного сердца. Мысли-осы жалили поочереди: сперва Шнайдеру вспомнился волнительный момент встречи с Катариной. Кристоф боялся этой встречи, ведь их предыдущая произвела на него сокрушительное действие, и он боялся нового обострения чувств, боялся быть раскрытым ею или же, что ещё хуже — кем-то сторонним. От себя он прятаться уже не в силах — приняв наконец, что чистый образ молодой монахини заставляет его трепетать духовно и страдать физически, он решил расценивать эту коллизию как испытание. Господь не посылает нам испытаний, которые мы не сможем преодолеть. Наваждение, что жрёт Кристофа изнутри уже долгие годы — со дня поминок его матери, а может быть, как знать, и ещё раньше — на этот раз приняло конкретные формы. Это оно затмевает его очи, заставляя смотреть на добрую женщину сквозь вожделение. Кристоф должен переступить через искушение и выйти победителем из битвы с Нечистым. От мыслей о Катарине он в своих размышлениях резко перенёсся к самим слушаниям. Даже сейчас, после личной похвалы господина епископа, такой воодушевляющей, горячей, после убедительных доводов Пауля, всю дорогу из Аугсбурга внушавшего ему, Кристофу, что не было никакого позора — даже после всего этого Шнайдер не мог вспоминать своих речей, не обжигаясь стыдом. Лёжа в темноте, он горел, воскрешая в памяти острые фразы, сорвавшиеся с его губ, таких чистых и надёжных, не ведавших ни грязного слова, ни грязного поцелуя. Как же он осмелился… Вот так, при всём честно́м народе. Хоть бы Агнес не смотрела эту чёртову трансляцию — она же в нём разочаруется! Разочарование… Вот что сменило собою стыд. Тонкие губы священника сжались от негодования, обострив рельеф скул. Бесчинства, творимые нечестивцами сегодня на Ратхаусплатц, были отражением другого мира — мира, которому он, отец Кристоф, никогда не принадлжал. Переосмыслив случившееся, он корил себя за нерешительность. Когда толпа напала на полицейского, он так растерялся, что мог лишь наблюдать. А когда напали на сестру Катарину — и вовсе, замер на месте, потеряв и способность думать, и даже способность двигаться. Если бы не Пауль, его смелый добрый Пауль, монахиню постигла бы беда… Даже очень стараясь, Кристоф не мог назвать себя трусом, но вот эта неспособность к принятию быстрых решений… Она делает его ненадёжным. Для тех, кто рядом, для паствы, для него самого. Как можно положиться на человека, который в экстренных ситуациях забывает, как двигаться? И снова стыд. А если бы Пауля не было рядом, а если бы ему пришлось в одиночку противостоять, например, налётчикам, решившим напасть на его церковь? Вынув затёкшую ладонь из-под головы, Кристоф прикрыл ею горячие глаза. Для воина Христова он слишком мягок, и даже для приходского священника — слишком тепличен. Ему нужно научиться быть сильным. Сильным-сильным… На дворе утро, и отец Кристоф просыпается. Тело ломит после долгой ночи на неудобном диване, рубашка, и брюки, и носки, и даже воротничок, и ремень он вчера не снял — всё это взмокло от пота, заставляя разгорячённую кожу зудеть и чесаться. Окно светится, как прожектор, заливая комнату пыльным желтоватым теплом. Часы на стене показывают половину девятого, а в дверь настойчиво стучатся. Не сильно удивившись — наверняка после вчерашнего шоу прихожанам не терпится выведать у своего настоятеля все подробности — Кристоф с тихим стоном и превозмогая боль в пояснице поднимается с дивана и шлёпает несвежими носками по ковру к прихожей. На пороге семейство Вебер в полном составе: пожилая чета и юный Клемен. Даже поверхностного взгляда на мальчишку достаточно, чтобы отец Кристоф понял — парень набрал в весе, заметно поздоровел, а счастливая улыбка на скуластом веснушчатом лице говорит о его самочувствие ярче любых слов. — Ах, отец Кристоф, простите за вторжение… Должно быть, мы невовремя, — начинает фрау. — Ну что Вы, проходите! — вымученно отвечает Кристоф. Новоявленные родители проскальзывают в гостиную, Клемен идёт следом и, поравнявшись со священником, он на секунду задерживается, оглядывая его снизу вверх хитрыми синими глазами. — У Вас классные волосы, отец! — Что… Кристоф заглядывает в зеркало, украшающее стену прихожей тяжёлой рамой с лепниной — мальчик не соврал. Зеркальный портрет Шнайдера явно принадлежит карандашу шаржиста: серовато-бледное лицо примято отпечатавшимся на щеке узором жёсткого диванного покрывала, а длинные кудри торчат по сторонам, как это бывает в мультфильмах с персонажами, которых бьёт током. Извинившись перед гостями, Кристоф следует в ванную, где за три минуты успевает умыться, пригладить волосы, почистить зубы и сбрызнуть влажную ещё от пота одежду одеколоном. Вернувшись к гостям посвежевшим и обновлённым, он усаживается на один из стульев, готовый выслушать всё то, с чем они пожаловали. — Отец Кристоф, скажите, а не удалось ли ничего выведать о конфирмации? — осторожно, почти стесняясь, спрашивает герр. — Ах да, конфирмация! Епископ Лоренц проведёт её в сентябре, — Шнайдер уже и думать забыл об этой их навязчивой идее непременно закрепить принадлежность мальчика к Католической церкви через обряд. — В сентябре, ну вот и славно! А до этого, отец Кристоф, скажите, не могли бы Вы позаниматься с Клеменом индивидуально? Писание и Закон Божий он и так читает каждый день, по нашему наставлению, но было бы неплохо, чтобы такой авторитетный и знающий человек как Вы снабдил прочитанное пояснениями и комментариями — сами знаете, дети порой воспринимают священные тексты слишком буквально, а наш Клемен, наш ангел, лишь недавно научился складно читать… — Конечно-конечно, — вступает Кристоф. На самом деле ему жуть как не хочется заниматься с ребёнком — не от лени и не из неприязни: просто он не представляет, как себя с ним вести. Его единственный опыт близкого общения с детьми — эпизодические дежурства: бывали времена, когда Агнес нужно было срочно куда-то отлучиться, а её муж был в отъезде, и тогда Кристоф оставался в родительском доме сторожить племянников. Сторожить, ибо ничего, кроме щекотания подмышек и тщательной слежки, чтобы все были живы и здоровы, он не делал. — Можете оставлять мальчика в церкви по воскресеньям после службы — я выкрою часок на занятия. — Ах, отец Кристоф, Вы как всегда на нашей стороне! Мы уж было отчаялись получить в наш приход лучшего настоятеля — после смерти Майера назначения нового ждали со страхом. Но Вы, как глоток свежего воздуха! Вы подружетесь с Клеменом, с нашим ангелом, вот увидите! Фрау пытается пропихнуть в сжатую ладонь Шнайдера стоевровую купюру, и Шнайдера это сначала смущает, потом злит. Он насилу заставляет её оставить деньги при себе, и ему даже неудобно отказываться — он будто бы обижает набожных стариков, хотя на самом деле это они обижают его. — Увидимся, отец! — Клемен махнул рукой на прощанье и осторожно прикрыл за собой и своими новыми родителями входную дверь. Оставшись один, Кристоф немедля сбрасывает ненавистную одежду — всю. Душ решает принять потом — сперва следует чего-нибудь перекусить, ведь он со вчерашнего обеда так и не ел. Заваривая чай и намазывая слегка зачерствевшие хлебцы сливочным маслом, он обдумывает странный визит. Похвально стремление приёмных родителей не просто обогреть сироту, но и взрастить его в лоне святой церкви, снабдив подабающими знаниями. Но откуда такое рвение — на носу лето, школьные каникулы, мальчишке следует играть в футбол, ну или в приставку — во что они там в этом возрасте играют? Не зубрить же евангелие целыми днями! И странно, как фрау Вебер отозвалась об отце Клаусе — она сказала "после смерти". Да, они ждали назначения нового настоятеля в приход "после смерти Майера" — так она сказала, но ведь тогда он всего лишь считался пропавшим без вести, и почти никто всерьёз не допускал мысли о его гибели, а истина о его судьбе раскрылась всего несколько дней назад. Бедняжка фрау Вебер — оговорилась наверное. Вот почему Кристоф с недоверием относится к пожилым родителям — у них уже и память не та, и зрение, а за ребёнком глаз да глаз нужен… Отбросив пустые размышления, Кристоф решает сосредоточиться на своих ближайших планах. Скоро у него день рождения — совсем скоро, и была б его воля, не было бы никакого праздника. Но Агнес уже дала понять, что уж в этом-то году торжества в свою честь ему не избежать. Последние три года Кристоф встречал этот день скромно, в компании сестры, её семьи и, конечно же, Пауля, но в этом году сестра посчитала, что брат заслуживает настоящего праздника. Назначение на пост настоятеля, собственный приход, да что там — его даже по телевизору показывали! Шнайдеру есть что отметить, и Агнес взяла на себя все заботы по подготовке праздника, который впервые решено провести не в Нюрнберге, в отчем доме, а в Рюккерсдорфе — в доме молодого Отца Настоятеля. Его задача — явиться в собственный дом на собственный праздник, не забыв при этом пригласить кого-нибудь из новых друзей. Новых друзей у него немного, как и старых, но вот сестру Катарину он обязательно пригласит.***
Уже почти доехав до монастыря, Катарина внезапно разворачивается и направляет автомобиль обратно, в центр города. Ей подумалось: матушка занята своими делами, в монастыре её никто не спохватится — к её вечным отлучкам подруги по вере уже давно привыкли, погода установилась почти летняя, настоящая, солнечная, и почему бы не… Торговый центр City Galerie немноголюден — в разгар рабочего дня здесь прогуливаются лишь пенсионеры да декретницы. Можно спокойно пройтись по магазинам, прикупить себе обновку-другую, посидеть в кафе, привести мысли в порядок. Сетевую кофейню, служившую в былые времена им со Штеффи местом для тайных встреч — встреч шантажистки и жертвы — она обходит стороной. Не хочет ворошить воспоминания — появление Лоренца в её жизни поставило крест на шантаже бывшей подруги, и всё же у сестры есть причины не держать зла на уголовницу. Та здорово выручила их вчера — если бы не она, кто знает, как закончилась бы потасовка на площади. К тому же, благодаря учинённому Штеффи расследованию, Катарина напала на след ужасного культа. Мысли о рюккерсдорфских сектантах в одно мгновение омрачают праздный настрой: Катарина даже откладывает в сторону столовые приборы, с равнодушием глядя на почти нетронутый салат с кунжутом и курицу по-тайски. Предчувствие угрожающей отцу Кристофу беды, переживания за несчастного сироту отбивают аппетит. Насилу заставив себя вернуться к еде, Катарина пытается придумать, как рассказать Шнайдеру правду. Как заставить его поверить? Если бы они были героями американского боевика, отец настоятель уже давно взял бы мальчишку за руку и удрал с ним за тридевять земель, перед этим разнеся в пух и прах всю деревню вместе с её чокнутыми обитателями. Но у Шнайдера на уме лишь служба — слушать монахиню он не станет; более того, вздумай она рассказать ему о своём расследовании, она потеряла бы его доверие навсегда. Иногда даже самые хорошие люди не видят правды. Шнайдер — хороший человек, но слепая вера и его самого делает слепым. Как это часто бывает, когда мы думаем о каком-то человеке, он вдруг напоминает о себе. Так происходит и с Катариной: выудив из рюкзачка дребезжащий мобильник, она видит на экране имя отца Кристофа, и её сердце радостно ёкает. Наверняка он звонит, чтобы справиться о том, как она добралась вчера до дома… Разговор недолог, но по его завершению сердце Катарины уже подпрыгивает к горлу — от радости, и немного от волнения. Отец Кристоф пригласил её на свой день рождения! В Рюккерсдорф, одиннадцатого мая. Катарина обещала обязательно приехать. Конечно, будет там и Ландерс, и местные деятели — фактически для сестры праздник грозит обернуться погружением в круг врагов. Но Шнайдер упомянул о своей старшей сестре, которая, по его словам, и настояла на торжестве. Значит, у него есть сестра. Взрослая и инициативная. А вдруг это шанс… Уютный ресторанчик в одном из наименее проходимых уголков торгового центра кажется Катарине самым лучшим местом на земле. Она уже захлёбывается планами и добрыми предчувствиями, вновь и вновь пропуская их через себя, чтобы проникнуться ими, чтобы запомнить это чувство радостного ожидания, что так редко посещает её в последнее время. А что, если сестрица Шнайдера окажется разумной женщиной? Катарине во что бы то ни стало нужно с ней подружиться. Кто знает, возможно именно через неё ей удастся достучаться до отца настоятеля. Если сестре он небезразличен, а судя по всему, это так, к информации об угрозе она прислушается… Катарина заранее любит эту женщину — думая о той, которую она никогда не видела, она уже воображает её своей союзницей, если не подругой. Допив ананасовый фреш, Катарина подзывает официанта — то ли тайца, то ли вьетнамца, почти не говорящего по-немецки. Она выгребает последние мелкие купюры и оставляет их в качестве чаевых, а за заказ расплачивается картой. Выйдя из ресторана, она проверяет мобильный — смс об оплате и остатке на счёте мигом становится на пути её планов пройтись по магазинам. Жалование переведут только в середине месяца, а от денег, что присылал Лоренц, почти ничего не осталось. Разочарованно вздохнув, Катарина уже готова убрать телефон в карман рюкзака, как тот вновь задребезжал: новое сообщение оповещает о том, что счёт её дебетовой карты только что был пополнен неизвестным отправителем на тысячу евро. Да что же это за день такой — совпадение на совпадении, удача на удаче! И не важно, что деньги от Лоренца, более того — это даже странно, очень странно. Но Катарина заставляет себя поверить, что старый развратник просто наклюкался до беспамятства и тычет теперь по кнопкам личного кабинета на сайте банка, а утром и не вспомнит о переводе. Деньги есть, лето на носу — и сестра делает то, что сделала бы на её месте любая женщина: она отправляется обновить гардероб. Уже вечером, в своей келье, она примеряет платье за платьем, любуясь собою в зеркале, пока сумерки не спускаются на монастрырский двор, и отражение становится едва различимым. Она потратила почти все деньги, и ей даже не было стыдно расставаться с ними. Огорчает лишь, что яркие обновки совсем некуда будет носить. А что если заявиться на праздник к Шнайдеру в светском? В целомудренном, но стильном и привлекательном? Она обязательно поинтересуется у него, и если дресс-код мероприятия позволит, так и поступит. Обессиленная примерками, сестра скидывает лёгкий джинсовый сарафан с вышивкой и в одном белье падает на постель, заваленную новенькими, ещё пахнущими магазином шмотками. Она даже не стала включать в комнате свет — день выдался настолько радостным, что она хочет испить его весь, провожая садящееся солнце взглядом, устремлённым через чистое оконное стекло, допивая последние алые лучи, благодаря этот день за то, что он был. Телефон, поставленный на зарядку, снова напоминает о своём существовании. Расслабленной рукой Катарина нащупывает его в изголовье кровати и, бросив взгляд на экран, тут же напрягается всем телом. Звонит Лоренц. Отвечеть, не отвечать? Неужели спохватился насчёт денег и сейчас потребует их обратно? Потребует вернуть деньги, которые она уже потратила? Или же потребует отработать их, что бы это ни значило… — Здравствуйте, господин епископ. Позднее время для звонка, — Катарина старается держаться строго, не давая ему шанса начать разговор с манипуляций. — Не такое уж и позднее, — отвечает он как-то вяло то ли пьяным, то ли усталым тоном. Непривычный тон. — Ты получила мой подарочек? — Так это был Ваш подарочек? — она не позволяет ему разглагольствовать, укоренившись в тактике "лучшая защита — это нападение". — А я и не знала. Мало ли, думаю, может Божья благодать сошла. Получила, и уже нет его, Вашего подарочка. — Всё потратила? — Да, всё потратила. И даже не надейтесь попрекать меня деньгами. Или же Вы собирались купить ими моё молчание, мою лояльность? Это мы уже обсудили, так что… — Да оставь ты, плевал я на деньги. У меня их в достатке, сама знаешь. А для тебя мне ничего не жалко… Скажи-ка, Кэт, ты любишь сказки? Нет, старик точно пьян. Лоренцу немного за пятьдесят, но для Катарины он самый настоящий старик. И дело даже не в возрасте, не в обвисшей коже на его отталкивающей физиономии и острых локтях, не в жидких волосах, вечно собранных в хвост. Просто он злодей и извращенец — старый вредный колдун. — Не понимаю, к чему Вы клоните, господин епископ… — Представь, если бы жизнь сложилась по-другому. Для нас обоих. Мы были бы мирянами, просто встретились и полюбили друг друга. Жили бы в большом доме, и у нас родились двое чудесных детишек — мальчик и девочка. Красивые, как ты, и умные, как я. Ночи напролёт мы б с тобою трахались — о, поверь, сил бы я не жалел! Ты бы ещё умоляла меня остановиться, обессиленная оргазмами. А по выходным я возил бы тебя на шоппинг и скупал все шмотки, косметику и украшения, которые ты только могла бы пожелать. — Господин епископ, остановитесь. Вы пьяны. Вы пьёте с самого утра, а скорее всего — со вчерашнего вечера. Прощайте и не звоните мне больше иначе как по делу и только в трезвом состоянии, — Катарина терпеливо выжидает, когда в трубке раздадутся короткие гудки. Лоренц, похоже, рехнулся окончательно. На повестке дня набирающая обороты антицерковная кампания. Троица не за горами. А он пьёт в чёрную и докучает чужим людям всякими бреднями. — А знаешь, что в сказках самое прекрасное и самое грустное одновременно? То, что им никогда не стать былью, — епископ даже не думает класть трубку, а Катарина сама не решается — всё равно ведь продолжит названивать, да и как знать, на какие ещё глупости сподвигнет его зелёный змий? — Ты в кровати сейчас? В белье? В одном из моих комплектов? — Прекратите сейчас же! Это недозволительно! — шепчет она, именно шепчет, сгорая со стыда и в тайне опасаясь, как бы кто из разгуливающих по коридору этажа монахинь случайно не услышал её слов сквозь ненадёжную дверь кельи. — Скучаешь по мне? Я знаю, что скучаешь. Я тоже истосковался. Твоя кожа, бледная и гладкая, как мрамор, тёплая и нежная, как бархат. Как бы я хотел провести ладонью по твоей изящной спинке, и ниже — по маленькой попке, и ниже — по твоей худенькой ножке. Расслабься! — он вдруг рассмеялся, и Катарина действительно слегка расслабилась, понадеявшись, что он всего лишь решил над ней пошутить. Но Лоренц не шутит: — Мне тебя не тронуть, так потрогай себя сама, за меня, в своё удовольствие. Катарина в негодовании сжимает трубку так сильно, словно грозясь скомкать её, как тетрадный лист, и вдруг замечает, что свободной рукой уже давно блуждает по собственному полуобнажённому телу. Отдёрнув руку, она с неудовольствием и даже страхом замечает, как напряглись маленькие коричневые соски под ажурными чашечками белого бюстгальтера. — Ну признайся, тебе же нравилось, когда я тебя трогал. Я помню — нравилось. Помню, как ты воротила раскрасневшееся личико, в то время как твой маленький ротик жадно глотал воздух в приступах удовольствия. Положи пальчик на трусики. Они влажные? Знаю, что да. Ты страстная, Кэт, жаль, что строптивая. Сама себя губишь. Теперь положи пальчик в трусики... — Господин епископ, остановитесь... Вы не в том положении, чтобы... — Кристиан. Называй меня Кристиан. Когда будешь кончать, шепчи моё имя... С хрипом выдохнув, Катарина нажимает на сброс, а после и вовсе отключает мобильник. Чуть подумав, она и зарядку вырывает из сети, чуть не выкорчевав при этом из стены розетку. Кристиан. Что ещё за... Тихо задыхаясь от накативших удушливых слёз, она закусывает уголок одеяла и в пару движений заставляет своё тело содрогнуться оргазмом.