***
Часы бьют три, и, как по расписанию, у лужайки тормозит чёрный мерседес. Из машины выходит незнакомая женщина — Кристоф, с волнением в сердце наблюдавший за появлением гостьи из окна кухни, и не узнал бы её, если бы не примелькавшийся автомобиль. Сестра Катарина собственной персоной: в длинном сарафане в мелкую вертикальную полоску, переливающуюся всеми цветами радуги и зрительно вытягивающую её невысокую фигуру. Лёгкие мокасины на ногах, сумка-пэтчворк и кулончик в форме гигантской слезы дополняют образ, но на этом монахиня не остановилась — Шнайдер сам предоставил ей в плане дресс-кода полный карт-бланш, и она аккуратно уложила волосы, загладив их назад, а лицо украсила лёгкими румянами, едва заметными тенями и яркой помадой. Тонкие неприкрытые руки придают образу хрупкости, а струящаяся на ветру ткань сарафана — настоящей воздушности. Дождавшись появления виновника торжества, она вручает Кристофу небольшую, тщательно перетянутую упаковочной бумагой и подарочной лентой коробку и просит открыть презент потом — после праздника, в одиночестве. Агнес не сразу, но всё же узнаёт в гостье монахиню с телевидения — прежде она видела эту женщину только на экране, и сейчас невольно удивляется, как всё-таки одежда меняет человека. Ей ли не знать, но всё же в рясу своих клиенток она ещё никогда не одевала, да и переодевать кого-то из рясы в открытый летний сарафан ей не доводилось. Залюбовавшись женщиной, проникнувшись к ней даже неким профессиональным интересом, она вдруг замечает, как похмурел Ландерс. Отхлёбывая вино из пластикового стаканчика, он глядит на гостью волком, исподлобья. Как это на него не похоже! Он злится? Да не может быть — наверное, просто показалось. — Здравствуйте, я Катарина, сестра Катарина, а Вы, должно быть, сестра отца Кристофа? Он много о Вас рассказывал! — за открытой улыбкой и нежным рукопожатием стоит безобидная ложь — о существовании у Шнайдера родной сестры монахиня узнала лишь накануне. — Очень приятно! Да, я Агнес — старшая сестрица этого молодого знатока псалмов. Хотите вина? Сами не заметив как, женщины оказываются на заднем дворике. Что-то притягивает Агнес в молодой монахине. — Я всю жизнь провела в окружении воцерковлённых людей, — начинает она издалека, — и мой брат, и Пауль — их становление как священнослужителей проходило на моих глазах. Но вот с кем мне ещё не доводилось общаться — так это с женщинами в сане! Даже спрашивать не буду, что сподвигло Вас выбрать путь служения... Но как же это интересно! Естественно, Катарина не собирается слишком уж откровенничать с новой знакомой. Зачем той знать, что ей пришлось сделать монастырь своим домом, потому что настоящего дома у неё не было. Что начальник информационного агентства, в котором она работала, закрыл ей путь в профессию в отместку за отвергнутые ухаживания. Что мама умерла, а отец бросил её ещё в детстве и знать ничего о дочери не желает. Что подруга села в тюрьму за совершённое ею преступление и собиралась всю жизнь тянуть из Катарины соки за оказанную некогда "услугу". Вместо правдивой исповеди, она выдаёт более удобоваримую версию: — Католическая Церковь сегодня переживает серьёзные преобразования. Мы идём в ногу со временем, и будучи истовой католичкой с дипломом журналиста, я решила, что принесу больше пользы своей Церкви, поступив на служение не только духовное, но и профессиональное. О, поверьте, современные монахини — вовсе не те мрачные тётки в вычурных головных уборах, какими их изображали в старых фильмах. В сестричестве мы не бездействуем — мы посвящены общественной работе, благотворительности, помощи нуждающимся, а главное — своим примером мы показываем подрастающему поколению, что служение Богу и служба обществу вовсе не противоречат друг другу! Незаметно за беседой новые темы для разговоров возникают сами собой, а вино — напротив, иссякает. Взяв два опустевших стаканчика, Агнес отправляется за очередной порцией в дом, на время оставив гостью одну на заднем дворике. — Что она тебе сказала? — Пауль возникает за плечом Агнес так неожиданно, что та чуть не роняет только что откупоренную бутылку. На кухне больше никого нет, и складывается впечатление, будто он только и ждал её, чтобы подкрасться сзади с расспросами. — Пауль, да что с тобой! Вы не ладите? Ты сегодня сам не свой — я сразу это заприметила! Ландерс мигом надевает добродушную улыбку — нужно быть осторожнее, нельзя же так палиться! — Да нет, что ты. Просто мне кажется, эта женщина не вполне соответствует сану... Ты посмотри, как она одета — разве так подобает? — На себя посмотри, сам-то в чём! — Агнес от души смеётся. — И не ревнуй. Катарина — милая девушка, ваша коллега, но Кристоф всё ещё твой лучший друг, и ничто никогда этого не изменит! Как дети, ей-богу... Всё ещё хохоча, Агнес удаляется на задний дворик с двумя полными стаканчиками в руках, оставляя Ландерса негодовать в одиночестве. Не ревнуй... Она попала в самую точку! Пауль корит себя за несдержанность, за неосмотрительность. Аккуратнее, надо действовать аккуратнее. И пусть эта выскочка хоть целый свет очарует — его, Пауля, она не проведёт! Он будет следить за ней и держать ухо востро. Подняв очередной тост за здравие именинника, женщины возвращаются к непринуждённой беседе. Под действием вкусного вина язык Агнес развязывается, и она пускается в пространные россказни о себе, об их с Кристофом детстве, о своей семье — муже и детях. О работе, о том, как бывает трудно иногда и управляться в ателье, и растить детей, и случаются дни, когда ей приходится брать срочные заказы на дом, чтобы шить их урывками, в перерывах между проверкой домашнего задания у старшего и купанием младшей. Вдруг она умолкает — ей не сразу приходит в голову, что женщине напротив, должно быть, всё это не очень-то интересно. Вся эта жизнь для неё — как кино. Муж, дети, дом, работа — это то, чего она лишила себя добровольно, но может быть, где-то глубоко в сердце, опасаясь себе самой признаться в этом, сестра Катарина сожалеет о сделанном некогда выборе. Может быть, лишнее напоминание о том, что став невестой Христовой, она избавила себя не только от простых женских забот, но и от простых женских радостей, способно вызвать её печаль... Агнес умолкает, а Катарине действительно надоело её слушать — но не по той причине, которую воображает себе захмелевшая владелица ателье. Катарине хотелось бы узнать побольше об отце Кристофе, о том, что он любит, о его бытовых привычках, о чём-то, что могло бы помочь ей составить более полное представление о давнем и безнадёжном предмете её симпатии. — Скажите, сестра, — уловив скучающую мину на милой мордашке собеседницы, Агнес переводит разговор на другую тему. — Вы хорошо знакомы с этим местом? Я имею в виду Рюккерсдорф, приход, жителей... Сама-то я наведываюсь сюда нечасто — всё больше Кристоф навещает меня в Нюрнберге. А с местными и вовсе пообщалась сегодня впервые. Очень милые люди, скажу я Вам. Простые и честные, как и подобает тем, кто живёт в тесном традиционном сообществе. А этот охотник, Гюнтер кажется, он заходил поздравить Кристофа ещё до Вашего приезда. Я как увидела за его спиной винтовку, чуть не запаниковала! А местные ведь охотятся... Мы же в городе совсем от корней оторвались. При упоминании Гюнтера Катарину аж передёрнуло, и она спешит запить возникшее тошнотворное ощущение остатками сладковатого вина. А сестрица отца Кристофа и правда далека от "корней" — скорее всего у Гюнтера при себе было охотничье ружьё, как в тот грозовой день, когда он вытащил мумию Майера на опушку. Но уж точно не винтовка... — Понимаю Вашу обеспокоенность, Агнес. Судя по рассказам, Кристоф вырос под Вашим пристaльным надзором, а здесь он один, в глуши, без средства передвижения, и даже связь, бывает, барахлит... Переживаете за брата? — Ах, Вы угадали, — немного помолчав, Агнес притворно хихикает, чуть касаясь своей ладонью обнажённого плеча собеседницы. — Да, Вы в чём-то правы. Мне бы не хотелось думать, что Вы считаете меня параноиком, чокнутой старшей сестрицей с вечной манией контроля. И всё же я хорошо знаю своего брата. Он мягок, его легко убедить. Я могу положиться на Пауля, но у него свой приход, и бывают вечера, когда я с болью в сердце размышляю об одиночестве брата, о его... незащищённости что ли. — А знаете, никакой Вы не параноик, — хмель развязал язык не только сестре кровной, но и сестре духовной. — И опасения Ваши не беспочвенны. Катарина умолкает, пристально наблюдая за тем, как эмоции на лице долговязой блондинки сменяют друг друга, наслаиваясь и порождая тени. — Вам что-то известно о местном сообществе? — наконец спрашивает та, низко склонившись к Катарине, отчего дамы чуть не ударяются лбами. — Скажите, не скрывайте! Всякое возможно. Браконьерство? Незаконное предпринимательство? А может быть, на окрестных пашнях выращивают ГМО? В какую беду мой брат может ввязаться по незнанию? Не таите — я предпочла бы знать правду... Катарина еле сдерживается, чтобы не захихикать. Момент неподходящий, но ГМО... Она серьёзно? Да уж, оторвались люди от "корней". С таким отношением к окружающей действительности Агнес ни за что ей не поверит, решись она хоть заикнуться о культе, убийствах и чём-то подобном. Но полупьяная женщина прожигает Катарину насквозь взглядом, полным нетерпения — уже не замнёшь, не отмолчишься. Сказал "А"... — Агнес, я не могу раскрыть перед Вами карты, ибо у Рюккерсдорфа есть секрет, и он не Ваш и не мой. Но если Вы дорожите своим братом — будьте бдительны. В этом приходе время от времени творится неладное, и отцу Кристофу действительно может угрожать опасность. Наблюдать за лицом сестры Шнайдера забавно: она разинула рот и распахнула глаза в показном удивлении, как девушка с пин-ап плаката, и её можно было бы заподозрить в насмешке, если бы Катарина не была абсолютно уверена в том, что эти эмоции, как и их физиогномическое проявление — настоящие. — Приглядывайте за братом, Агнес. И я буду приглядывать за отцом Кристофом и его приходом. Но главное: ему — ни слова! Сами знаете... — Знаю, — утвердительно качнув головой, женщина уже не стесняясь хватает Катарину за руку. — Знаю — он не поверит. Спасибо, что предупредили, Катарина. Будем на связи. Агнес покидает задний дворик, уже настигнутый сумерками, заговорщически прижав палец к губам. Катарина не уверена, правильно ли она поступила, приоткрыв карты перед малознакомой нетрезвой дамой. Остаётся надеяться, что та выполнит обещание и ни словом не обмолвится об этом разговоре перед отцом Кристофом. Поднявшись с раскладного деревянного кресла, Катарина замечает, что сама не совсем твёрдо стоит на ногах. Теперь ей необходимо как следует подкрепиться и выпить много воды. Пары часов хватит, чтобы протрезветь и быть готовой сесть за руль — ночевать в этом жутком месте она точно не останется.***
Ближе к девяти вечера Штеффи неровной походкой вываливает из бара. Сегодня одна — не повезло. Ей редко удаётся кого-нибудь подцепить, кого-нибудь симпатичного и с жилплощадью для утех, редко, но всё же иногда удаётся. Но она не тоскует — всё равно на работу завтра к восьми утра, особо не разгуляешься. Уже настроившись поймать попутку и с комфортом доехать до общежития, она едва успевает добрести до обочины и вытянуть руку с поднятым вверх большим пальцем, как возле неё тормозит чёрный ауди. — Во блин, шикарная тачка, свезло так свезло, — не глядя по сторонам, она фривольно заваливается на заднее сиденье и, устроившись поудобнее, вдруг обнаруживает, что в машине кроме неё ещё двое. В салоне темно, лиц не видно, радио выключено — и даже у отпетой оторвы в сознании замигала красная лампочка. — Э, ребят, я не это, я пойду короче, — она тянется к ручке, но дверца уже заблокирована. — Вы чего, извращенцы херовы... — Не верещи, подруга, — мужик справа делает жест водителю, и тот покидает автомобиль. — Разговор есть. Привыкнув к темноте, женщина с удивлением разглядывает силуэт властного господина. Чёрные джинсы, чёрная футболка с принтом Nazareth, очки с толстыми линзами, жидкие волосы, завязанные в хвост. — Э, а я тебя знаю! Ты же у нас вроде главный святоша! — Штеффи мигом расслабляется. Лоренца она не боится, хотя сам факт попадания к нему в машину всё же свербит где-то в груди тенью тревоги. — Ты что — следил за мной? Зачем? — Говорю же — разговор есть. О твоей подружке. Она мне наплела, что вы не общаетесь, но я-то знаю, что цена её словам — грош ломаный. И не беспокойся — я ссориться не собираюсь. Переживаю за подчинённую, что-то она сама не своя в последнее время... — За любовницу, ты хотел сказать? — уловив смятение на бледнющей гладковыбритой физиономии епископа, Штеффи лжёт: — Да не боись ты, мне она ничего не докладывает. Сама догадалась. К вам, голубкам, присмотреться — любой догадается. Лоренц аж закашлялся — а если уголовница не врёт? А если она права, и их с Кэт неформальные отношения уже давно высвечиваются неоновой вывеской над их головами? — Что ты несёшь, какая любовница! Вымой рот с мылом, богохульница! Беспокоюсь я за неё... по-отечески. Кэт обмолвилась, что завелись дескать у неё какие-то страшные враги. А ещё уж слишком часто наведывается она в приход отца Кристофа, причём совсем без надобности. Ну, колись, что тебе об этом известно? Вы же бабы — хоть в тюрьме, хоть в монастыре, хоть на Луну вас закинь — а без трёпа не проживёте. Найдёте, с кем посплетничать. Я знаю, других подруг у неё нет, так что постарайся-ка припомнить, не говорила ли она чего... такого. Нет других подруг? Шеффи приятно это слышать. Хотя романтическая привязанность к подруге детства уже давно в прошлом, но всё же ей льстит, что Катарина пронесла их какую-никакую... связь сквозь годы. — Слушай, епископ. У нас в тюрьме за стукачество... сам понимаешь. А так — не знаю я ничего. Но если б и знала — то не сказала бы. Доносить не в моих правилах, тем более тебе. Ты кто такой ваще? Лоренц выжидает, держа паузу. То посмотрит в окно, сквозь тонировку которого ночной улицы уже почти не видно, то потеребит дорогие часы на правом запястье... — Слушай, смелая ты моя, — он вдруг резко придвигается к Штеффи и слегка её приобнимает, отчего та отпрядывает и вжимается в дверцу. Ей неприятен этот мужик, хоть от него и пахнет свежим парфюмом, но мысль о том, что он трогал Катарину, заставляет Штеффи содрогаться от неприязни. — Ты наверное думала, что отсидела за убийство Петера, и дело с концом? Нет, не думала, ведь так? Ты же не дура? Ты на условно-досрочном: один мой звонок твоему офицеру надзора, и можешь возвращаться в родную камеру. Или... Или я отправлю туда Кэт. Ну, а что? Твоя отсидка не искупает её преступления. Загляну к комиссару, попрошу по-товарищески поднять старое дело. Доказательства у меня есть, и Кэт до сих пор в монастыре, а не в тюряге, только милостью Божией... и моим молчанием. Штеффи сидит ни жива ни мертва, стараясь не дышать. "На одну ладошку положит — второй прихлопнет". Так, кажется, отзывалась о нём Катарина? Она была права. — Слушай, отец, — женщина аккуратно снимает с себя его костлявую руку. — Погорячились и хватит. А за Рюккерсдорф не переживай — она туда по моей просьбе ездит. — Уловив, как изменилось выражение лица епископа с выжидающе-наглого до искренне-удивлённого, она продолжает: — Только чур между нами. Брат у меня был. Я-то сама сидела — не уберегла. Усыновили его, а потом... Короче повешанный пацан из той деревни — мой малой. Был. Я ваших отцов святых никогда не подозревала, ты не подумай! На его приёмных родителей думала, вот и узнав, что у Катарины там знакомые, попросила разведать, что да как... Лоренц переваривает её историю, не торопясь. Лжёт-не лжёт? Скорее всего, правду говорит, ведь о том мальчике много писали, и проверить его родство с уголовницей не составит труда. Что ж, объяснение более чем вразумительное. — Ну и как? Удалось чего выведать? — епископ силится не выдать собственной заинтересованности. — Да не то чтобы... — А если подумать? — он больно щиплет женщину за плотное бедро. — А если очень хорошо подумать? — Короче, епископ, до греха не доводи. Спроси сам у неё. Одно могу сказать точно — нечисто в той деревне. Подробностей не поведаю. Но на подругу мою давить не смей. Захочет — расскажет, а нет... По хрен на твою власть: я найму таких отморозков, с которыми вся твоя охрана не совладает, и расправлюсь с тобой, если ты хоть пальцем её тронешь, понял? — последние слова она шепчет епископу на ухо, поражаясь и блефу, и собственной смелости, и тому, насколько серьёзно звучит её голос. — Одного не учла, подруга, — теперь уже черёд Лоренца отстраниться от навязчивой близости, — Я сам — отморозок, каких свет не видывал. Лео! Охранник, он же водитель, он же личный ассистент возникает за рулём в долю секунды. — Монсеньор? — Отвези даму, куда она скажет. Лоренц открывает дверцу и готовится покинуть автомобиль. — А Вы как же, господин епископ? — А я прогуляюсь — мне, старику, полезно. Лоренц выходит на тротуар и уверенным размашистым шагом направляется вниз по улице. Впотьмах да со стороны он вполне сойдёт за какого-нибудь тридцатилетнего хипстера: резвая походка, нелепая одежда и худосочные телеса скрывают от не очень пристальных взглядов и возраст, и сан. По обеим сторонам улицы — бары разной степени паршивости, но ему не до развлечений сегодня. Чёрный ауди трогается с места, обгоняя епископа и исчезая за поворотом.***
Не сбавляя темпа, епископ на ходу достаёт мобильный и набирает выведанный через секретариат мюнхенского университета номер. Он долго извиняется перед стареньким профессором за поздний звонок, пытается умаслить того благодарностями за блестящую с точки зрения исторической правды речь, произнесённую Гессле на недавних слушаниях. Всё зря — профессор зол и не горит желанием общаться с епископом. Более того — упрекает его за необдуманное решение провести Троичную ярмарку в то время, как город погружён в смуту. Окончательно убедившись, что елейными речами старика не умаслить, Лоренц переходит к основной цели своего звонка. — Скажите, профессор. Моё доверенное лицо, сотрудник епископата, небезызвестная Вам сестра Катарина из монастыря святой Елизаветы как-то обмолвилась, что помогает собирать материал для какой-то вашей совместной научной работы. Учтите, мне бы не хотелось, чтобы новое увлечение отвлекало её от непосредственных профессиональных обязанностей. — Позвольте, господин епископ, — профессор непреклонен. — Насколько мне известно, сестра занимается научными изысканиями в свободное от работы и служения время. Не вижу причин для беспокойства. — А причины есть, господин профессор. Например, её частые заезды в Рюккерсдорф. Вот скажите — что же Вас как исследователя заинтересовало в этой неприметной деревушке, раз уж Вы не стесняетесь отправлять туда свою добровольную помощницу снова и снова? — Господин Лоренц, о том, что творится в Вашей епархии, Вам должно быть известно лучше меня. Со своей стороны могу лишь отметить, что "неприметная деревушка", как Вы совершенно верно обозвали это местечко — не то, чем кажется. Уж очень интересный объект для культурологических исследований она из себя представляет. — Но почему именно Рюккерсдорф? Почему не любой другой провинциальный приход? — С особенностями своих приходов разбирайтесь сами, господин епископ. Намекну лишь, что визиты сестры Катарины в Рюккерсдорф не были бесплодны. Я стар и надеюсь, что мне хватит времени закончить хотя бы эту главу своих исследований. А ещё я надеюсь, что на положении достопочтенной сестры Катарины наш разговор никак не отразится. Не хотелось бы мне думать, а чего доброго и убеждать других в том, что наш епископат — тюрьма молодых талантов. Позвольте девушке развиваться, коль скоро она испытывает потребность в подобного рода деятельности. Вежливо попрощавшись и засунув мобильный в задний карман узких джинсов, Лоренц задумывается. По сути, не сказав ничего конкретного, старик подтвердил слова уголовницы. Что-то неладное творится в том приходе, и даже странно, что молодой отец настоятель никак не выдаёт беспокойства по этому поводу. Решив во что бы то ни стало выяснить правду, Лоренц ловит такси и едет до ближайшего к резиденции бара. Нет, пить он сегодня не собирается, по крайней мере в заведении — от бара до дома он прогуляется пешком. Никто, даже несчастный таксист, не должен распознать в угрюмом немолодом мужчине в странной одежде самого епископа аугсбургского.***
Что-то заставило Кристофа вернуться в церковь. Завершив вечернюю службу, попрощавшись с прихожанами, он, как обычно, остался, чтобы прибраться. Полчаса на всё про всё и, щёлкнув выключателем, он заставил феноменальную люстру погаснуть, погрузив церковь в сонный мрак. Повернув ключ в замке, Кристоф направился к дому. Самый обычный вечер: скромный ужин, тёплый душ, несколько страниц перед сном. Уже лёжа в постели в одних трусах, он стал замечать, что буквы на страницах книги не складываются в слова, и чем упорнее он вглядывался в расплывчатый текст, тем более чужими казались ему напечатанные символы. Решив, что по ошибке взял книгу на незнакомом языке, Кристоф отложил её, а сам откинулся на подушку. Тревога в груди нарастала. Постепенно ему становилось жарко и очень светло, хотя окно было приоткрыто, свежий ночной воздух беспрепятственно поступал в комнату, освещённую лишь тускловатым свечением торшера. В конце концов Кристофу стало казаться, что он горит, как и всё вокруг — что всё в огне. "Свечи!", — хлопнув ладонью по лбу, он вскочил с постели и ринулся в прихожую. Он вспомнил — он закрыл церковь, не погасив свечей! А что, если случайный ветерок ворвался в молельный зал сквозь дыру в витраже, подхватил пламя, запалил страницы молитвослова, откуда огонь уже перекинулся на белую алтарную скатерть? Кристоф чуть не выбежал на улицу в одном белье и без ключей — в последний миг опомнившись, он накинул первое, что попалось под руку — небрежно наброшенную на вешалку сутану. Ключи от церкви нашлись в кармане. Так, в домашних тапочках и в сутане на голое тело, застёгиваясь на ходу, он бежал до самой церкви. Дверь оказалась приоткрытой, а внутри плясали огненные всполохи! "Огонь!", — кричал Шнайдер, залетая внутрь. "Зачем кричать, отец? И что плохого в огне?". Внутри была женщина. Её голос, тихий и нежный, ласковый и чарующий, словно глас серены, лился отовсюду: из-под свода, из-под скамей, и конечно же от каждой из горящих свечей. Не поворачиваясь лицом к Кристофу, она плавно скользила вдоль стен с длинной тонкой свечкой в руке. От своего огнива она зажигала другие свечи, и вскоре весь молельный зал наполнился жаром, светом и запахом таящего воска. Сощурившись на непривычное жёлтое сияние, Шнайдер вознёс взор ко своду — люстра не горела. В молельном зале были только он, женщина и огонь. С тревогой и интересом наблюдал он за действиями женщины. Струящийся сарафан в мелкую полоску спускался до пола, отчего ступней её не было видно. Тонкими крепкими руками она руководила пламенем, ловко заражая огнём одну свечу от другой, а её голову прикрывала обычная серая фата. "Сестра Катарина, что Вы здесь делаете?", — забормотал Кристоф. "Отец, ну что Вы, меня здесь нет", — она обернулась, и он бы сражён её лицом — светлым, чистым, таким приветливым — это был лик святой. "Меня здесь нет", — повторила она и, установив в подсвечник последнюю свечку — тонкую, что держала в руке, легла на ближайшую к алтарю скамью. "Меня здесь нет", — распятье, необычно богатое, инкрустированное драгоценными камнями, скользнуло по маленькой часто вздымающейся груди и упало вниз, повиснув в паре сантиметров от пола на пережимающий тонкую шею монахини золотой цепочке. Проследив движение креста, Кристоф заметил две маленькие горошинки, увенчивающие холмики скромных полусфер под скользкой тонкой тканью сарафана. "Сестра, на Вас нет белья", — сказал он то ли с упрёком, то ли с удивлением. Вместо ответа монахиня стянула с головы фату. Жёлтые волосы переливались в дрожащем свете сотен горящих свечей, будто бы волосы и свечи были сотканы из одной субстанции. "Сестра, у Вас голова горит", — встревожился Кристоф, но в голосе его не было тревоги. "Горит. Я вся горю", — монахиня лежала на скамье, опустив одну ногу на пол, и шарила маленькими ладонями по тонкому телу. По залу гулял ветер. Каким-то странным образом не тревожа пламени свечей, он колыхал полосатый сарафан, заставляя ткань переливаться мелкой рябью, отчего монахиня становилась похожа на озёрную гладь. "Гореть — опасно для здоровья", — сказал Кристоф и почувствовал жар уже и на своих щеках. "Так помогите же мне", — прошептала сестра, потихоньку захватывая пальцами края подола и оттягивая его вверх. "Да разве же я лекарь?", — мямлил Кристоф, сам не веря, что говорит такое. "О, да", — пропела она в ответ и стрельнула глазами в сторону алтаря. Проследив за её взглядом, Кристоф сразу всё понял. На алтаре, на белой скатерти, стояла белая свеча — толстая, он едва мог обхватить её большим и указательным пальцем, и длинная. Эта была единственная незажжённая свеча в зале. Взяв её, Кристоф передал её извивающейся на скамье монахине. Подол уже достиг колен, а лиф сарафана съехал набок, отчего кусочек правой груди вынырнул наружу. Кристоф хотел попросить позволения остаться, побыть рядом, посмотреть, но этого не понадобилось — монахиня никуда его и не гнала. Она подвинулась ближе к спинке скамьи и приподняла голову, вопрошающе глядя на Кристофа своими огромными мультяшными глазами, в которых вместо зрачков дрожали оранжевые огоньки. Кристоф снова всё понял без слов: присев на скамью, он позволил девушке уложить свою голову себе на бедро. Он не мог видеть того, что она делала — согнув широко расставленные ноги в коленях, она натянула подол сарафана, образовав из него надёжный заслон от чужих глаз. Но он мог чувствовать, как её тело содрогается от каждого толчка, как мелкая дрожь пробегает по её животу, пока своею рукой она умело орудует массивной свечой за сарафановым занавесом, как напрягается её грудь, особенно когда сестра зажимает соски свободной рукой; он мог слышать её шумные вздохи, со временем переходящие то в гортанные хрипы, то в тоненькие постанывания. Одной рукой он держал её за предплечье, другой накрывал её лоб — как подобает вести себя священнику у ложа смертельно больной. Вдруг она остановилась, свела ноги, развернулась лицом к Кристофу и присела на колени, а свечка упала на пол и покатилась к амвону, оставляя на пыльном полу пунктирный влажный след. "Вы замечательно придумали, отец", — прошептала она, впиваясь в Кристофа хищным взглядом, — "Я всегда знала, что Вы такой". "Какой — такой?", — переспросил Кристоф, но до него самого уже начал доходить смысл её слов: он вдруг обнаружил себя совсем обнажённым, расстёгнутая сутана валялась у подножия скамьи, а бельё само собой куда-то подевалось. Белья просто не было, как и тапочек — босыми ступнями Кристоф чувствовал каждую пылинку на холодном полу, а ещё он чувствовал укусы на своём животе. Опустив взгляд, без страха, без сомнения и даже без удивления он узрел монахиню, которая, по-кошачьи выгнув спину, легонько покусывала его живот, опускаясь ртом всё ниже и ниже. Её руки шарили по его бёдрам, а острые коленки упирались в гладкую поверхность деревянной скамьи, и наверное, ей было неудобно. Сарафан собрался гармошкой на прогнутой пояснице, оголив белые ягодицы, призывно мерцающие в тёплом свете свечей. "Я не такой", — просвистел Кристоф, будто лёгкие его были полны дыр, — "Изыди!". Не поднимая головы, сестра что-то промурлыкала, и, не разобрав ни слова, Кристоф ближе склонился к её голове, и вдруг понял, что ответить она не может — её рот слишком занят... Шнайдер открывает глаза. В комнате темно и тихо, в трусах — влажно и липко. Пережитый ночной кошмар не заставляет его ни глотать судорожно воздух, подскочив на кровати, ни кричать во весь голос. Он просто больше не спит. Сбросив одеяло и поднявшись, он собирает постельное бельё в один огромный ком и тащит его в ванную. Вслед за пропитанным влагой бельём в барабан стиральной машины отправляются и трусы. Пока машинка пережёвывает свою пищу, Шнайдер стоит под прохладным душем. Кажется, наваждение набирает силу. Оно становится изобретательнее. Если ранее самым страшным, что могло привидеться Кристофу, был сумрачный, мозаичный намёк на традиционные половые сношения — такие, к каким прибегают семейные пары, когда хотят завести детей, то на этот раз подгоняемое ночью наваждение разошлось не на шутку. Какой стыд, неведанный разврат, даже два. Кто только может таким заниматься? Бедная сестра Катарина — и вновь её добрый образ эксплуатируется тёмными силами самым бессовестным образом. Лишь бы она никогда не узнала, в каком виде предстаёт перед одолеваемым наваждением Шнейдером в его снах! Покинув ванную, Кристоф возвращается в спальню, чтобы постелить свежее бельё. Он даже молиться сейчас не будет — пускай оно видит, насколько ему не страшно, что его совсем не удалось запугать, и он так твёрд в своей вере, что даже не нуждается в молитве, чтобы оставаться твёрдым. На прикроватной тумбочке два подарка. И как он мог забыть? Пауль передал ему свой презент сразу по приезду, и Кристоф отнёс небольшой чёрный свёрток в комнату, благополучно о нём забыв. Второй презент — от Катарины. Красная коробочка, перевязанная золотым бантом. Плюхнувшись на нерасправленную простынь, Кристоф вскрывает подарок Пауля. Сборник стихов Шиллера — как это на него похоже! Шнайдер любит поэзию, особенно эпоху европейского романтизма, но Ландерс не только её любит, но и разбирается в ней. Ландерс знает его, как облупленного. Тихонько улыбнувшись, Шнайдер открывает томик на первой попавшейся странице: Женщина тёплым, колдующим взглядом Манит безумца к домашним усладам, В тихие будни, от призраков прочь. Нравом застенчива, в хижине отчей Путника днём поджидает и ночью Доброй природы покорная дочь.* Отложив томик в сторону, Шнайдер берётся за свёрток Катарины. Над обёрточной бумагой и тугой лентой пришлось попотеть, и раскрыв наконец плотную коробочку, вчерашний именинник сначала в удивлении распахивает глаза, а затем, откинувшись на недостеленную кровать, тихонько смеётся. Внутри — томик Шиллера, только другого издания.***
Протрезветь удаётся не сразу — Катарина покидает Рюккерсдорф, когда над Баварией уже сгустилась ночь. Она не уверена в себе, поэтому ведёт автомобиль максимально осторожно, не отрываясь от дороги и не отвлекаясь на вибрирующий от наплыва новых сообщений телефон. Добравшись до монастыря, до кельи, до кровати и, наконец, до сообщений, она тысячу раз возблагодарила Небеса за то, что надоумили её не проверять электронную корреспонденцию в пути. Сразу две весточки — от Штеффи и от профессора Гессле, и оба в один голос предостерегают: Лоренц копает под тебя, Лоренц подозревает тебя, Лоренц озабочен твоими визитами в Рюккерсдорф. Только не это. Сестра забивается под одеяло и судорожно дышит. Зачем ему? Что ему надо? Он ищет очередной повод для шантажа? А вдруг под подозрением не только она, но и отец Кристоф? Казалось бы: ничего страшного не происходит, но Лоренц — безумец, и если он зашёл так далеко, что допрашивал и её подругу, и уважаемого профессора, значит у него серьёзные намерения. Осталось выяснить — какие именно…***
Епископ добрался домой бодрым и полным энергии. Пешие прогулки держат его в форме, а худоба — несказанно молодит. Он уже настроился на свидание с Ванессой, тем более что та обещала порадовать его представлением с использованием какой-то новой игрушки. Лоренц обожает наблюдать за девушками, удовлетворяющими себя всякими замысловатыми штуковинами — это заводит его даже сильнее, чем наблюдение за тем, как девушек трахают безликие самцы. Flake66 ждёт появления Ванессы в окошке привата — вот-вот она выйдет в эфир и в очередной раз его удивит... Звонок на стационарный телефон в рабочем кабинете епископа заставляет Лоренца захлопнуть крышку ноутбука и с задёргавшимся сердцем подскочить на месте. Он привык развлекаться, выходя в онлайн прямо из своего кабинета, но не привык, чтобы рабочий телефон звонил по ночам. — Алло... Слушаю, Монсеньор. Ну что Вы, я не спал! — Лоренц машинально крестится — на том конце провода сам кардинал Маркс! Кривоватая улыбка быстро сходит с лица епископа. Кардинал осерчал. До него наконец дошли кривотолки о царящем в Аугсбурге хаосе, и он осерчал настолько, что звонит одному из трёх епископов архиепархии лично, чтобы предупредить: если во время проведения злосчастных Троицких гуляний хоть что-то пойдёт не так, если в ходе расследования по делу Майера всплывёт хоть один нелицеприятный факт, если общественникам удастся выиграть хоть одно дело против Церкви, Аугсбургу потребуется новый епископ... Сухо, без лишних увещеваний попрощавшись, Лоренц плюхается в кресло. Он не привык лебезить даже перед непосредственным руководством. Никогда он ни перед кем не пресмыкался и впредь не будет. Это он — тот, перед кем следует пресмыкаться! Но намёк он усвоил — Троица должна пройти на высоте, да так, чтобы весь город ещё долго с благодарностью на устах обсуждал организаторские способности своего епископа. А ты, кардинал германский Райнхард Маркс — пошёл ты на хрен. Скорее бы тебя прибрали в Ватикан — слухи о скором переводе ходят не первый месяц. Избавившись от старого кардинала, страна будет нуждаться в новом. А у епископа Лоренца ещё никогда не было такого количества благодатных поводов, чтобы проявить себя во всей красе. Лоренц смотрит на отражение своего раскрасневшегося лица в маленьком настольном зеркальце. Да, может быть алый цвет ему и не особо подойдёт, но алый всё же лучше, чем лиловый. Лиловый цвет не идёт вообще никому. Облизнувшись мысли о красной сутане, Лоренц набирает номер Катарины. Вместо голоса монахини — электронный автоответчик. Ну что ж... Лоренц оставляет сообщение: — Кэт, не спишь? А что, если пришла пора зарывать топоры и раскуривать трубки? Встретимся завтра на площадке возле Центра международной торговли. Нам есть о чём поговорить.