Подготовка к светлому празднику Троицы словно благословлена самими Небесами: тёплый, погожий денёк выдался в Аугсбурге. Муниципалитет своё слово держит: дав добро на проведение мероприятия, мэрия выделила персонал и средства и для подготовительных работ. На площади перед Центром международной торговли многолюдно: издалека может показаться, что праздник уже начался, но пока на площадке лишь работники и руководство. Вход на территорию строго по пропускам, и для охраны периметра городское управление полиции выделило нескольких патрульных. Несмотря на кажущееся благоденствие, тревога незримо улавливается в самой атмосфере: за предыдущие дни в сети появилось ещё несколько роликов от радикальных исламских организаций и несогласных с политикой правительства региона общественников, угрожающих обратить грядущее празднество днём траура.
— Мы должны исключить возможность проникновения ненадёжных лиц на объект в период возведения конструкций, — нашёптывает Лоренцу мелкий чиновник из муниципалитета, выделенный господину епископу для личного сопровождения. — Все работники — сотрудники фирмы, с которой мы состоим в надёжной и давней коллаборации. Это они возводили декорации к празднованию дня города и в прошлом году, и в позапрошлом. Все — граждане ЕС, — чиновник так старается донести всю необходимую информацию до сведения господина епископа, что уже почти залезает языком в его ухо, для чего ему приходится стать на носочки.
— Я Вас понял, господин Мозер. Позвольте, я здесь сам осмотрюсь, а если у меня возникнут вопросы...
— Конечно-конечно, господин епископ! Я к Вашим услугам в любое время!
Лоренц шагает прочь от надоедливого прилипалы, тихонько улыбаясь сам себе. Ещё вчера он размышлял о лизоблюдстве, и вот оно — вездесущее, ненавистное и такое сладкое. Лоренц на дух не переносит подхалимов, но жить не может без чьего-то обожания. Возможно, именно поэтому он и стал священником. Даже если и не поэтому — в любом случае, свою работу он боготворит. Он бредёт вдоль скелетообразных конструкций, некоторые из которых завершены лишь наполовину, другие только-только начинают вырастать из земли. Комплектующие, ещё не пущенные в ход, как кости динозавров свалены в кучи на зелёном полотне идеального газона, которому к завершению торжеств грозит быть вытоптанным подчистую. Торговые ряды — металлические рёбра полых кубов, что накрывают плащёвкой, превращая в примитивные базарные киоски, ряды питейные — продолговатые столы и такие же длинные скамьи, металлические каркасы, накрытые плотными, отполированными не одним застольем досками из цельной древесины. Сколько же пива прольётся на них, а сколько носов о них разобьётся! Лоренц одёргивает себя: такого подарочка он господину кардиналу не преподнесёт. Он уверен: обойдётся без беспорядков. Посередине поляны — сцена, массивная конструкция, которой суждено стать центром внимания для гостей праздника. Концерты и проповеди под торговлю и пиво. Лоренц счастлив, что не сам всем этим занимается — культурную программу епархия отдала на откуп сразу нескольким сановитым добровольцам, и Лоренцу лишь остаётся объединить все процессы в своих руках и держать их единой связкой под личным контролем.
До Катарины он так и не дозвонился, но он уверен — она придёт. Даже если не захочет — как сотрудник епископата она обязана быть в курсе того, как идут работы. Ей ведь ещё потом на вопросы журналистов отвечать... Бедная девочка — и все-то ей досаждают. Лоренц благодушно исключает собственную персону из списка досаждающих сестре Катарине: напротив — он мыслит себя её спасителем от всех недоброжелателей сразу. Романтик и герой, он ещё завоюет её почитание. Вот только с делами сперва разберётся... Всё хорошо, но денёк-то погожий, а в сутане нестерпимо жарко. Епископ достаёт из кармана белоснежный платок из тонкого хлопка и промакивает пот со лба. Всё-таки необходимость носить униформу по каждому сколь-либо официальному случаю — один из самых жирных минусов в его профессии.
Лоренц не ошибся: он издали замечает стройную фигурку в серой рясе и такого же цвета фате. Катарина стоит спиной к нему и делает вид, что наблюдает за тем, как рабочие перетаскивают прожекторы и звукоаппаратуру к подножию сцены. Он-то знает: она здесь по его зову, явилась, сгорая от нетерпения.
Катарина приехала к Центру по заданию епископата и сейчас пытается придумать заголовок для заметки на главной странице официального сайта архиепархии. Заметка должна кричать о том, насколько замечательно организаторы мероприятия подошли к делу. Рекламный слоган празднику Троицы. И ничего не идёт на ум — боясь остаться совсем без материала, она делает пару ярких кадров на свою дешёвенькую камеру и решает подумать над заголовком позже. Солнце шлёт свои ласковые лучи прямо ей в макушку, и чем ближе подкрадывается епископ своей беззвучной поступью, тем более явно бросается ему в глаза, что Катарине неуютно.
— Жарко сегодня, сестрица, — он вырастает у неё за спиной, и от неожиданности она чуть не роняет камеру в траву.
— Не жарко, господин епископ, просто наша одежда...
— Верно-верно, куда проще было бы без неё!
Лоренц хватает сестру под локоток и уводит в один из выросших за сценой шатров. Что будет там? Наверняка какой-нибудь конкурс чтецов — ярмарка всё-таки, да не простая, а под эгидой Церкви — куда же без тоскливых целомудренных конкурсов? В шатре пусто — рабочие уже заняты возведением других палаток, и сестра невольно озирается, будто ища спасения. Из обстановки лишь несколько деревянных скамей в стороне — за убранство "помещения" видимо ещё не принимались.
— Ну хватит уже, чего ты боишься? — Лоренц резво стягивает пилеолус и расстёгивает верхние пуговицы сутаны, обнажая ворот тонкой сорочки с продетой под него колораткой. — И всё же жарко, — следующим жестом он стягивает фату с головы монахини и взъерошивает её чуть влажные короткие волосы.
— Перестаньте! — негодует Катарина, отступая на шаг и сжимая в своём кулаке выдернутую из рук епископа фату. — Чего Вам нужно? Зачем Вы меня преследуете? Зачем преследуете моих друзей? О чём...
— Да погоди ты, — словно демонстрируя, что он здесь не по её душеньку вовсе, Лоренц отходит к скамьям и усаживается на одну из них. Стальные ножки плавно врезаются в податливую землю. — Мне нужен совет. — Он поднимает глаза на спутницу, и Катарина не видит в них ни лжи, ни угрозы. Она удивлена.
— Совет? И что же, Вам не к кому больше обратиться? — осмелев, она ехидно хмыкает. Пусть он рассердится, пусть выдаст себя сам — уж она-то знает, что насмешкой его можно вывести на чистую воду.
— А если и так? — но ничего не меняется ни в его взгляде, ни в позе, ни в голосе. — Думаешь, у епископа много друзей? — он невесело смеётся, обнажая мелкие белые зубы. Его рот всегда ассоциировался у монахини с чем-то хищным.
— Зато с врагами всё в полном порядке, — выдаёт сестра самое очевидное. Но он снова не сердится! Для Катарины наступает черёд бояться не за себя, а
себя. Когда епископ не гневится, ей почему-то неминуемо становится его жалко, будто он больше никаких чувств вызывать не способен — только страх или жалость. Жалость — это опасно. От жалости сердце тает, а разум засыпает. Так и до сочувствия недалеко, а где сочувствие, там и...
— Верно, не спорю. Помнится, ты клялась, что не предашь своего епископа из-за своей верности Церкви, и никакие личные мотивы не заставят тебя пойти против меня...
— Я помню, что говорила, и я не изменила своей позиции. Но всё ещё не понимаю, к чему Вы клоните.
— Что за словечки? Не клоню, а говорю как есть. Представитель муниципалитета — какой-то новичок, заискивающий и противный до омерзения — мне намекнул, что руководство региона опасается за безопасность мероприятия. Сама же видела — если уж они патрульных охранять подготовительные работы прислали... С заявлениями чёртовой дуры Керпер наверняка ты тоже уже знакома. А вчера... Мне позвонил кардинал.
— Сам Его Высокопреосвященство кардинал Маркс? — Катарина подскакивает на месте, как школьница, только что узнавшая, что её классному руководителю вчера позвонил Джаред Лето. Она бы захлопала в ладоши, если бы её руки не были заняты камерой и пропитавшейся по́том фатой. Лоренцу приятна такая реакция: всё-таки Кэт — истинная католичка. Так трепетать при одном упоминании имени кардинала могут только настоящие католики. — И зачем он Вам звонил? Какая честь! Вы, должно быть, очень рады!
— Не очень, если честно, — Лоренц тоскливо вздыхает, стирая радость и с лица подопечной. — Господин кардинал позвонил, чтобы указать мне на мои промахи, а ты понимаешь, что это значит? Епископам промахи не прощаются...
— Так что же?
— Вот и я спрашиваю тебя: так что же? Как мне усмирить придурошную Керпер, как примириться с мусульманами и как замять скандал с делом Майера?
Катарина ждёт продолжения речи: за вопросами, наверное риторическими, должно последовать и объяснение. Скорее всего, епископ уже знает, что делать, просто ему не с кем поделиться своими соображениями. А он молчит — у него нет никаких соображений.
— Но... почему Вы спрашиваете об этом меня?
— А потому, дорогуша, что у тебя есть секреты. Не отнекивайся — сама знаешь, что с твоими, как ты их называешь, "друзьями", я уже побеседовал. А у каждого секрета всегда есть две стороны: одна способна погубить, а другая — спасти. Как дело повернёшь, так оно и выйдет...
Катарина крепит камеру к перекинутому через плечо широкому ремню, фату засовывает в карман, а сама усаживается рядом с Лоренцем, отчего скамья ещё глубже врезается в землю, и прикрытые длинными подолами колени обоих оказываются чуть ли не вровень с носами.
— Спаси меня, — произносит епископ, глядя в пол, и окончательно сбивает сестру с толку.
Она берёт паузу, молчаливо отводя взгляд. Она понимает: вот он, критический момент, он настал! Она может попытаться и дальше водить Лоренца за нос, как делала это прежде, тем более что до сих пор ей это неплохо удавалось. Но где-то на уровне подсознания она чувствует: дальше не получится. Лоренц подавлен, зажат, как спрессованная пружина, и если она добавит своим отнекиванием давления к уже существующему грузу, он не выдержит. Возможно — психанёт, или обозлится, затаив смертельную обиду. Ведь если она никак не проявит своей с ним солидарности, то может статься, он сочтёт её... бесполезной. Любовницы из неё не получилось, а если не получится и союзницы — сейчас, когда её поддержка ему так необходима, что он, наступив на горло собственной гордости, просит о ней сам — что помешает ему от Катарины, ненужной и больше ни на что не годной, попросту избавиться?
— Вы правы, господин епископ. Штеффи всё верно сказала — изначально мой интерес в Рюккерсдорфском приходе был обусловлен лишь желанием помочь подруге раскрыть правду гибели её брата. Но чем глубже я копала, чем ближе знакомилась со спецификой этого поселения, тем больше загадок возникало передо мной. Не забывайте, всё же я журналист, и профессиональный интерес не позволил мне отступить от начатых изысканий. В попытках пролить свет на тамошние тайны, я обратилась за помощью к профессору Гессле...
Она вкратце излагает факты — лишь те, что считает достойными упоминания. Епископу незачем знать ни о ночной вылазке, из которой они с подругой лишь чудом выбрались живыми, ни о том, при каких обстоятельствах она впервые "познакомилась" с мёртвым отцом Майером, ни о тонкостях самого культа. К чему ему все эти детали о лжепророке Диппеле, его "писании" и двухвековой традиции человеческих жертвоприношений в деревне, тем более что о деталях этого "таинства" ей и самой до сих пор не удалось ничего толком разузнать? Для ниточки, за которую Лоренц мог бы ухватиться, хватит и того, что в деревне давно и основательно окопались еретики, что усыновлённые дети появляются там не случайно, а несчастный отец Кристоф даже не ведает, чем ему грозит такое вот опасное соседство.
— Мдаа, — выдыхает Лоренц, в который раз промакивая испарину уже давно не свежим платком. — А ведь я до сих пор не уверен, что научился читать твою ложь!
Что он хочет сказать? Что она сочиняет, или же что он чувствует себя полным дураком — ведь она так долго умудрялась проворачивать своё несанкционированное расследование за его спиной и в то же время прямо перед его носом?
— Я не лгу, господин епископ. Если Вы мне не доверяете — зачем вообще вызвали на этот разговор? Чего Вы ожидали услышать? — Катарине обидно. Обычная девчачья обида, свойственная всем девочкам, которые, вызывая у окружающих лишь снисходительное умиление, страстно желают, чтобы их воспринимали всерьёз. Она теребит ремень фотокамеры между пальцами, поджав губы и шумно дыша.
— Нууу, — Лоренц придвигается ближе. — Не дуйся. Я не говорил, что не верю. Но согласись — в такое вообще-то трудно поверить! Кому угодно, что уж говорить обо мне... Пусть всё так, как ты поведала, но какой нам в этом прок? Как мы можем использовать эту информацию себе во благо? — Даже сейчас он не в состоянии избежать своих стандартных манипуляций. Он говорит "мы" — зачем? Чтобы вызвать у растерянной монахини чувство общности с ним, с епископом, или же чтобы через объединение их двоих как шурупчиков единого грандиозного механизма подчеркнуть значимость всего происходящего для Церкви как для института? Он прав — даже самый мощный механизм может заглохнуть, если хотя бы один винтик выйдет из строя... — Есть идеи? — пока монахиня думает над ответом, епископ незаметно обвивает рукой её талию, а вторую возлагает на взъерошенную макушку, ласково укладывая женскую головку на своё плечо. Он бы очень хотел, чтобы его действия не выглядели очередным домогательством, он бы хотел, чтобы в его объятиях эта смелая малышка нашла утешение.
— Вы тоже не сердитесь, господин епископ, — Катарина говорит, не отстраняясь. Лоренц угадал: сестра изголодалась, истосковалась по одобрению и поддержке, и утешение — это то, чего она не ведала уже очень давно. — Если бы я чувствовала, что моих знаний достаточно для разоблачения культа, я бы давно с Вами поделилась. Но сколько ночей провела я в раздумьях, жертвуя сном ради поиска возможных ответов! Знаете, я глубоко убеждена, что обвинив деревенских в убийстве отца Майера, мы только наживём себе проблем. Ведь у нас нет никаких доказательств! А обнародование их культа — это вообще шажок в бездну. Представляю, как переполошатся все: и антиклерикалы, и мусульмане, и даже наши собственные прихожане. Да и чего сто́ит Католическая Церковь Германии как организация, если у неё в приходах такое творится, а мы ни сном, ни духом! Это тупик, господин епископ... К тому же между
нами и
ними стоит отец Кристоф. Я так переживаю за его судьбу! Вы же знаете: он преданный, он непорочный. Прекрасный, чистый мужчина. Страшно даже подумать, какое будущее уготовили ему те, кого он считает уже чуть ли не своей семьёй...
Епископа упоминание о Шнайдере колет ревностью — но скорее по привычке, не всерьёз. Сестрица здесь, с ним, и Лоренц уже зажимает тонкую ладошку пригорюнившейся монахини в своей, а та даже не думает вырываться. Катарина в чём-то права. Более того, в его голове уже нарисовался сценарий куда более страшный:
— Бездоказательно обвинив деревенских в убийстве Майера, мы развяжем руки стерве Керпер. Она же совсем без тормозов! Вместе с армией верных хомячков она затянет старую песню про педофилов в сутанах — ведь мёртвые говорить не могут! Уже вижу, как она сидит в эфире какого-нибудь заштатного телеканала и, пыхтя и потея, орёт в микрофон: "Испугавшись разоблачения одного из своих извращенцев, католики устранили готового во всём сознаться настоятеля, а теперь под сказочными предлогами пытаются свалить вину за собственное преступление на невинных приходских простолюдинов!", — обычно когда имитируют прямую речь других людей, пытаются подражать, копировать голос или хотя бы интонации, но речь Лоренца ровна и безэмоциональна, она начисто лишена чувств, будто он читает по бумажке текст, значения которого не понимает. — Но тебе спасибо — буду думать.
В шатре жарко и тихо. Рабочие, по всей видимости, разошлись на перерыв, ибо с площадки не доносится больше ни звуков забиваемых свай, ни перекрикиваний людей. Лоренц готов признаться: он очень соскучился по своей зазнобе. Так соскучился, что способен довольствоваться малым — полуобъятием, касанием тёплых пальцев. Подобных сантиментов прежде он и ожидать от себя не мог. Что с ним? Возраст напоминает о себе, или дело всё же в монашке — своей несговорчивостью она сперва разожгла его интерес, а после и вовсе привязала, окутав невидимыми сетями. Будь Лоренц помоложе, он уже давно нашёл бы управу на них обоих: и на монашку за дерзость, и на себя за чрезмерную мягкость. Всё-таки, это старость. Лоренц хочет любви. Он дотрагивается губами до выбеленных кончиков её волос — так невесомо, что она и не почувствует. Он хотел бы запустить руку ей под рясу, помять маленькие упругие грудки, поласкать её хотя бы через бельё...
— Я знаю, о чём Вы думаете, господин епископ, — голос Катарины строг и непреклонен, но она всё ещё в его объятиях и не спешит убегать. — Всегда поражалась: над вашим лиловым пилеолусом сгустились такие тучи, что только сам Господь способен их развеять, а Вы...
— Ну так иди. Тебя никто не держит. А в нотациях я не нуждаюсь.
Катарина встаёт и уходит. Что ей ещё остаётся? Выход из шатра резким солнечным зазором выделяется из цельной тканевой пирамиды, сшитой из множества тонких трапециевидных лоскутов. Сейчас здесь просто полосы плотной плащёвой ткани, наложенные, но не скреплённые, а в день мероприятия их закатают и закрепят аркой наверху, обозначив вход для посетителей. Катарина тянется влажной ладонью к прорези. Пробивающееся сквозь неё майское солнце на мгновенье ослепляет привыкшие к полумраку глаза. Сощурившись, сестрица вглядывается в место, где солнце разрезает тряпичную пирамиду ярмарочного шатра, как лезвие ножа — праздничный торт, и с неудовольствием морщится: плащeвица грязная, и касаться её совсем не хочется. Она чуть наклоняется, планируя занырнуть в прорезь и выскочить на улицу, не дотрагиваясь до пыльной материи, и тут же отпрядывает назад.
Лоренц, всё это время поражённым то ли скукой, то ли ностальгией взглядом наблюдавший за удалением подопечной, дивится такому её поведению. Он соскакивает со скамьи, ушедшей под его весом в почву уже почти до основания, и, бесшумно шагая ногами в мягких кожаных туфлях, идёт к монахине. Он хотел было спросить о причине её замешательства, но своим ответом она опережает его вопрос:
— Керпер, там фрау Керпер! Кто её пустил...
Делая инертный шаг назад, Катарина ступает прямо на белую епископскую туфлю, её нога соскальзывает, готовая подвернуться, и опешившая монахиня оказывается в шаге от того, чтобы рухнуть на мягкую рыхлую землю... Епископ подхватывает её под мышками и крепко прижимает спиной к себе — тоже инертно, инстинктивно и ни о чём не думая. Просто, чтобы не уронить.
— Кто её пустил, здесь же охрана... — продолжает мямлить сестра, ощущая, как вспыхивают её щёки. Эрегированный член епископа почти перпендикулярно упирается ей в поясницу, твёрдый, будто вместо крови налитый медью, и, насколько можно понять через несколько плотных слоёв одежды — огромный. — Что ей нужно? Что она вынюхивает? — Катарина не замолкает, ей кажется, что стоит замолчать, и мир рухнет. — Господин епископ...
Господин епископ уже давно переместил ладони с горячих подмышек на напряжённую грудь. Он елозит пальцами по поверхности серой рясы, и шерстяная ткань не приглушает ощущений — напротив, усиливает их. Он трётся восставшим членом о спину монахини, в уме прикидывая, что взять её вот так, стоя, не получится хотя бы технически: слишком он высок, слишком она миниатюрна. Мебели, кроме нескольких ненадёжных скамей, готовых при любом нажатии исчезнуть под землёй, в шатре нет... Поймав себя на том, что вместо того, чтобы оттолкнуть сестрицу и отправить восвояси, он занят поиском местечка для коитуса, Лоренц приходит в себя.
— Прости. Ступай, тебе пора, — бормочет он, осторожно отстраняя от себя разгорячённое тельце. — А если эта дура и впрямь там, пришли её сюда.
Катарина не сразу находится, что ответить. Она чувствует себя... обманутой? Епископу и раньше удавалось завладевать её чувствами — насладившись унижениями, он всегда доводил её до оргазма, предварительно как следует раздразнив. Ей было мерзко, противно и стыдно до ненависти к себе. Вытирая ноги об её душу, он заставлял её тело трепетать в постыдном наслаждении. Она знала, на что он способен, но... А ведь она никогда не видела его члена? Он обрабатывал её альтернативными способами, не требуя ответных ласк. Неоднократно она, сжавшись от страха, ждала его грубого вторжения, но каждый раз всё обходилось. А сегодня... За те несколько секунд, что Катарине довелось ощущать его внушительный ствол своей спиной, она уже почти приготовила себя к нему... Она его почти возжелала. Между ног щекочет неимоверно — такой невероятный ствол если не порвёт её, то точно сделает больно. После четырёх-то лет воздержания...
— Как это — прислать её сюда, господин епископ? Зачем? — Катарина задаёт самый очевидный вопрос, не отводя взгляда от вздыбленного бугорка, топорщащего епископскую сутану.
— Это уже не твоё дело, крошка. Только не сразу: выжди минут пять и приглашай мадам прямо в шатры, к её давнему приятелю, епископу аугсбургскому, на личную аудиенцию, — смеётся Лоренц, весело постреливая глазами.
Катарина не отвечает. Она резко отдёргивает край плащeвицы, без колебаний ухватившись за пыльное полотно всей пятернёй, и шагает прямо в свет. Она и знать не хочет, чем займётся её босс в ближайшие пять минут. Сестра ищет глазами стерву Керпер — вон она, шатается между сваленными на земле кусками металлических конструкций, сверкая бейджем. Кто-то же её пустил сюда — наверняка, муниципалитет. Катарина направляется к заклятой неприятельнице, вышагивая через всю поляну, не глядя под ноги, не заботясь о сохранности обуви. Она не может выбросить из головы Лоренцевский стояк. Всё это так нелепо! Как в дешёвых дамских романах, как во влажных фантазиях девственных гимназисток. И почему она никогда не задумывалась о том, какой он, епископский член? Одна мысль о нём страшила до отвращения. Мысль о нём больше не страшит и не отвращает. По виску монахини течёт струйка пота. Катарина вся взмокла.
— Фрау Керпер? — окрикивает доведённая собственными мыслями до исступления монахиня нежеланную гостью. — Господин епископ сейчас отдыхает вон в тооом шатре. Он ждёт Вас для приватного разговора. Не откажите в любезности.
Фыркнув вместо ответа, грозная дама уже направляется к громадной ярмарочной палатке. Катарина остаётся одна. Сегодня в ней что-то изменилось.
***
Когда епископ Лоренц покидал площадку у Центра международной торговли, день близился к закату. Основные работы были завершены, и то, что утром представлялось лишь нагромождением фрагментов сборных конструкций, хаотично набросанных островками по территории, ныне вполне напоминало скелет будущей ярмарки. То, зачем Лоренц пожелал видеть фрау Керпер, принято называть "поговорить по-хорошему". "Ни нам, ни вам проблемы не нужны, в городе итак хватает передряг, давайте оставим распри в прошлом, давайте объединимся в созидании на благо нашей дорогой родины." Тщетно. Чем более плавно лились епископские речи, чем шире он улыбался и чем навязчивее пытался внедрить дружеские нотки в свои слова, тем надменнее становилась общественница. "Вы закончили?", — спросила она, когда он наконец беспомощно умолк, расписавшись в собственном бессилии. Фраза из дурного романа. По закону жанра право слова переходило к ней, и Лоренц, готовый к оборонительной риторике, уже настроился на злобную отповедь. Не понадобилось. "Вы оплошали, господин епископ. Между такими как вы, и такими как мы миру не бывать. Готовьтесь предстать перед судом", — бросила она перед тем, как уйти. Дождавшись, когда топот её сапогов стихнет за границами шатра, Лоренц усмехнулся себе под нос.
— Ну нет так нет, — привычно, нараспев промяукал он. — Мы пойдём другим путём.
Завтра у кузины Марты юбилей. Епископ, конечно, помнит, но родня всё равно с самого утра не оставляет его в покое своими сообщениями с напоминаниями о торжестве. Ещё бы: дядюшка Кристиан — гвоздь любой семейной программы. Гордость семьи и душа компании. Вернувшись в резиденцию, Лоренц отпускает горничную, а Лео наказывает подать машину завтра чуть свет и быть готовым к дальнему путешествию — кузина проживает во Фрайзинге. Разоблачившись, отужинав оставленным приходящей по утрам кухаркой и разогретым в микроволновке стейком, опрокинув полстакана виски, он поднимается в кабинет. Прекрасный всё-таки выдался день. Он прощупывал Кэт, он хотел проверить, не спала ли с неё спесь, не вернулась ли былая податливость? Не скучала ли она? Он прощупывал её, а она нащупала его. Он готов поклясться — ей понравилось. Поколебавшись между открытым на главной странице сайтом вебкам-моделей и телефонной трубкой, он решает отложить онлайн-потехи на потом и набирает номер Катарины:
— Не спишь, Кэт?
— Зачем Вы звоните, господин епископ...
— Ну же, разве так следует отвечать своему начальнику? Я хочу, чтобы ты пустила слушок о том, что в смерти бедолаги Майера виноваты чёртовы "Нечужие дети". Сама знаешь: настоятеля они прессовали, на приход нападали. Кто поручится, не завёлся ли в их рядах какой-нибудь фанатик, решивший взять правосудие в свои руки? Прикрепи многочисленные эфиры — Керпер никогда не стеснялась во всеуслышание обвинять отца Клауса в непозволительных вещах. Покопайся, не затесался ли среди её приверженцев какой-нибудь сумасшедший со справкой. Сейчас буйного найти — раз плюнуть. В общем, ты поняла, что делать. Если гора не идёт к Магомеду... Не к ночи он будет помянут.
По воцарившейся в трубке тишине, перемежающейся разве что тихими грудными вздохами, от которых сладко, Лоренц догадывается — сестра в растерянности и не находит, что сказать.
— Ах, Кэт, только не говори, что это плохая идея! Плохая идея — это пускать ситуацию на самотёк и оставлять доброго отца Кристофа на растерзание сектантам. Подумай, не лучше ли натравить одну чуму на другую? Клин ведь клином вышибают...
— Это нечестно, господин епископ. Это умышленное распространение дезинфо...
— Не дезинформации, а слухов. Ты подлей маслица в огонь, а журналюги уж сами сбегутся на пожарище. Ты же знаешь, как это работает! Да, и.
Лоренц намеренно замолкает, поставив интонационную точку после слова "и". Пусть Кэт спросит: "И что, господин епископ?". Пусть играет по сценарию, по его сценарию.
— И что, господин епископ?
— И надеюсь, сегодня ты убедилась: я всё ещё твёрд в своих намерениях.
Послушав короткие гудки, Лоренц кладёт трубку и с чистой совестью возвращается к сайту. Логин-пароль, и вот он уже не епископ аугсбургский, а Flake66. Сегодня он попросит Ванессу поизображать одинокую девицу, развлекающую саму себя, в то время как её сосед, хакер-извращенец, взломал доступ к её компьютеру и вовсю подглядывает за девичьими забавами через веб-камеру.
***
Субботняя служба выдалась сумбурной, напряжённой. Давно Шнайдер не видел лица своих прихожан такими омрачёнными.
С тех пор, как до деревни долетели последние новости, паства сама не своя, да и сам отец Кристоф места себе не находит: в прессе стали появляться заметки, обличающие деятельность широко известной в Баварии общественной организации "Нечужие дети" — но кто знаком с этой конторой лучше самих рюккерсдорфцев? Сразу несколько публицистов независимо друг от друга высказали предположение, что таинственная гибель старого приходского священника может быть делом рук если не руководства организации, то кого-нибудь из её наиболее рьяных членов, действующего по указке, а то и вовсе без ведома своего начальства. Фрау Керпер с самого утра уже успела оббежать парочку радиостанций, лютуя и негодуя, обвиняя католиков в наветах и называя обвинения высосанным из пальца бредом. Шнайдер далёк от политики — впервые в мир больших интриг он окунулся лишь после вступления в сан настоятеля, и то с подачи монсеньора и доброй сестры Катарины. Но, как сказал бы Пауль: "Если ты не займёшься политикой, политика займётся тобой", и Кристоф в очередной раз вынужден признать мудрость и прозорливость своего друга. Так неужели это правда, и несчастный отец Клаус стал жертвой злоумышленников, сперва оклеветавших его, а после и вовсе совершивших над невиновным стариком смертельное злодеяние? Шнайдеру, как и большинству баварцев, следящих за развитием истории с самого её начала, такая мысль никогда не приходила в голову. И снова правы те, кто утверждают: самые незаметные вещи всегда лежат на поверхности. Тем более на одном из новостных порталов уже писали, ссылаясь на тайный источник в епископате, что со стороны "Нечужих детей" в адрес бывшего рюккерсдорфского настоятеля неоднократно поступали угрозы, а кому-то из известных блогеров даже удалось выяснить, что некоторые из членов организации и прежде обвинялись в нападениях на людей. Но почему же односельчане отца Кристофа так взбудоражены? Разве не рады они, что сейчас, на волне журналистской истерии, полиция будет вынуждена взять в работу и эту версию? Собравшись в таверне у Гюнтера за закрытыми дверями ещё до того, как дочки хозяина взялись за приготовление завтраков, деревенское начальство держало совет. Пригласили и настоятеля, чем он был горд. Обсуждали поднявшуюся шумиху, с недовольством ожидая в гости сперва полицейских, а потом наверняка и журналистов. "Нам здесь такая суета не нужна", — поскрипывая тем, что осталось от её голоса, сетовала старушка Мюллер. "Нечего им тут разнюхивать, был отец Клаус — и нет его. Всё это дела минувшие", — соглашались Дюреры. "Упокой Господь его душу", — добавил Гюнтер и перекрестился, — "Мы ещё со строительством этого чертовa автобана не разобрались, а тут новая напасть...". "Постойте", — встрял Шнайдер, — "Но разве вы не хотите, чтобы мир узнал правду? Если бесчестное злодеяние действительно лежит на совести общественников, то нужно поскорее это доказать, и дело с концом!". "Эх, отец, Вы ещё так молоды и душою невинны. Правда ведь она у одних такая, а у других другая. Да Вы и сами скоро в этом убедитесь", — увещевала настоятеля фрау Мюллер. Тем утром кофе у Гюнтера подавали слишком крепким и сладким, а пончики — пережаренными. Это было очень странное субботнее утро.
В качестве текстов для трактований Шнайдер приготовил сказание о Симе, Хаме и Иафете, сыновьях Ноя, унаследовавших землю после Потопа и разделивших её между собой. Он долго готовился — эту тему на третьем курсе богословия он проболел, и вынужден был изучать материал самостоятельно да при помощи Пауля, сходившего на лекцию в одиночку и затем пересказавшего другу её содержание "своими словами". Из "своих слов" Пауля Шнайдер понял только, что потомки Хама — это ниггеры из бостонского гетто, поэтому на долларе изображён масонский знак. Вернувшись к теме через годы, Шнайдер открыл Ветхий Завет и трактования святых отцов нужной ему притчи и взялся за изучение темы с нуля. Он так боялся опозориться перед паствой, так волновался накануне службы, повторяя заученную наизусть проповедь собственного сочинения снова и снова...
И как же он разочарован сейчас, глядя в молельный зал, в знакомые лица, и читая на них полное отсутствие не только интереса, но и внимания. Неужели очередные сплетни для них важнее Слова Божьего. Кристоф не понимает. Он обижен, да так сильно, что когда пришло время для евхаристии, чуть не забыл одарить маленького Клемена благословением.
— Что с Вами, отец Кристоф? — с подозрением косится фрау Вебер, бумажной салфеткой промакивая остатки кагора с губ своего нового сына. Но тут же оттаивает и доверительно касается краешка рукава белого пасторского суперпеллицеума. — Мы слышали, что завтра Вы отправляетесь в Аугсбург по делам епархии, значит, Вы не сможете позаниматься с Клеменом?
Ох, позаниматься! Кристоф уже и забыл, что обещал подтянуть с мальчиком Закон Божий. Как неудобно — сегодня неудачи преследуют его одна за другой!
— Всё верно, фрау Вебер. Боюсь, завтра сразу после службы я отправлюсь в город — ярмарка откроется после полудня, и... Мне очень жаль. Хотя, знаете что? Почему бы нам не провести пробное занятие сегодня? Прямо сейчас? До вечера я всё равно свободен, и если юный герр Вебер не против...
Фрау аж просияла от счастья. Она тут же отправила ребёнка домой за письменными принадлежностями и собственным томиком Библии, а отца Кристофа одарила целым букетом благодарностей. Но Кристоф её добрых слов почти не слышал — собственные слова отозвались в его сознании каким-то тревожным эхом. Он назвал мальчика фамилией приёмных родителей, а ведь совсем недавно у того была другая фамилия. Интересно — какая? Наверное, сложнопроизносимая, как и все славянские фамилии. Каково приходится юному созданию — сегодня тебя зовут так, а завтра по-другому; за свои одиннадцать лет паренёк успел пожить жизнями двух разных людей. И Кристофу не кажется это забавным. Всё это слишком походит на жестокий эксперимент.
Расположившись с ребёнком в трапезной, Шнайдер начинает первый в своей жизни урок в качестве учителя. С первого взгляда в глаза бросается, насколько мальчик вышколен — даже его поза кричит о дисциплине: идеально ровная спина, шариковая ручка, крепко зажатая маленькими пальцами, локти не касаются поверхности стола. Даже почерк у подопечного — как на примерах из прописей. Быстро же его натаскали в местной школе! Когда-то Агнес сказала Шнайдеру, будто сожалеет, что не живёт в деревне — в наши дни если где и остались традиции классического школьного образования, то только в провинции. В современных городских учебных заведениях царит атмосфера попустительства и вседозволенности. Наверное, она права: рюккерсдорфцы уж слишком пекутся о том, чтобы подрастающее поколение было точной копией предшествующего — и так десятилетие за десятилетием.
— Скажи, Клемен, а зачем ты веришь? Почему ты решил, что католическая вера тебе необходима? — начинает Шнайдер издалека. Сейчас не средневековье, силком в церковь никого не тащат, и даже неразумное дитя должно сделать свой выбор самостоятельно, пусть и при мудрой поддержке взрослых.
— Потому что всё сущее на Земле и на Небесах сотворено Господом нашим, а люди грешны от рождения, и милостивый Господь послал своего сына искупить все грехи человечества. За это мы почитаем Иисуса, сына Божьего. А кто не верует, тот не спасётся.
Шнайдер уж пожалел, что вообще согласился на эту миссию. Ну и что ему ответить? Ребёнок говорит заученными фразами...
— Хорошо, что ты это понимаешь. Ну, а если не брать во внимание человечество, и обратиться лично к тебе, к твоему опыту. Какие... — отец Кристоф пытается подобрать синоним слову "выгоды" — что-нибудь с аналогичным значением, но не такой очевидной смысловой нагрузкой, — какие преимущества есть у тебя как у христианина перед теми, кто не верует?
"Преимущества"... Даже хуже, чем "выгоды". Где выгоды, там всегда торговля, а где преимущества — там и неравенство. Всё это слишком далеко от учения Христа. Но мальчик, как ни странно, улавливает мысль — уж очень он смышлёный, а ведь ещё недавно даже слово молвить на новом для себя языке стеснялся. Сейчас же тарахтит без устали:
— Ну как же? Кто верует — тот спасётся для жизни вечной, а кто знает тайну — тот и жизнь земную проведёт, как у Христа за пазухой!
— Тайну? Так разве же есть в Святом Писании какие-нибудь тайны? Ты укажи мне на непонятные тебе места, и я всё растолкую. Писание для того и создавалось святыми апостолами, отцами нашей Церкви — чтобы разъяснить людям замысел Божий. И никаким загадкам там места нет...
— Вы не понимаете, отец! — Клемен аж подпрыгивает на стуле — неосознанная реакция ребёнка, которому не терпится поведать всему свету свой секрет. — Есть писание
всеобщее, а есть и тайное знание! Были пророки для всех, но были и те, что не для всех, а для избранных!
Мальчик умолкает, хитро поглядывая на Кристофа. В его глазах ликование — он смышлён, и по растерянности на лице своего взрослого собеседника легко читает, что добился своего — ему удалось удивить самого отца настоятеля!
Шнайдер задумался... Мальчик не похож на фантазёра, да и недетские вещи он говорит — сам бы не додумался. Но кто-то же его надоумил? Уж не завелись ли в округе сектанты? Иеговисты или пятидесятники — мало ли их? Дети из Рюккерсдорфа ездят в школу при соседней деревне — та объединяет учеников сразу из нескольких окрестных селений. Уж не затесались ли в ряды преподавателей какие-то еретики? Или кто-то из одноклассников, нахватавшись ереси на стороне, вовсю распространяет её среди друзей? Надо будет обязательно обсудить это с паствой...
— А Вы знаете, каково это — быть избранным? — вкрадчиво спрашивает Клемен, наклоняясь к самому уху настоятеля.
Шнайдеру подумалось, что будь здесь Пауль, уж он бы разродился какой-нибудь неприличной шуточкой про евреев, но сам он, Кристоф, перед этим странным вопросом бессилен.
— Нет, — честно отвечает он. Ему страсть как хочется разузнать, что же ребёнок подразумевает под этим архаичным словом — "избранный". — А ты знаешь?
— Да, — Клемен уже шепчет. — Избранные — это Ангелы в телах отроков. И я — следующий.
Глянув на часы, Шнайдер решает, что он уже итак позволил мальчику обокрасть себя на целых десять минут, и возвращается к тому, зачем они и встретились. Паренёк на зубок знает книгу Бытия, и в притчах Ветхого Завета ориентируется неплохо. Все чудеса Христовы он знает в порядке их свершения, и помнит всех апостолов, а Тайная Вечеря — его любимый эпизод из жизнеописания Иисуса из Назарета. С Евангелие похуже, и целый час отец Кристоф проводит, разъясняя Клемену разницу между четырьмя евангелистами и их каноническими священными текстами. Большое впечатление на мальчика произвела последняя книга Нового Завета — откровение Иоанна Богослова. Конечно, Шнайдер не стал вдаваться в детали апокалиптического пророчества, дабы не пугать юнца, но даже общих фраз хватило, чтобы Клемен ушёл домой под глубоким впечатлением от описания грядущих событий. "Армагеддон — место последней битвы", — шептал он, покидая церковь, и произнести название палестинской горы ему далось далеко не с первого раза.
Оставшись один, Шнайдер крепко задумался. В семинарии у них был целый курс по сектоведению, и казалось бы, ко всякому он должен быть готов. Уж сколько еретических трактовок Писания он знавал, правда всё больше — лишь теоретически. Но вот об "избранных Ангелах" доводится ему слышать впервые. Эх, был бы здесь отец Клаус — он бы подсказал. Но Шнайдер уверен — что-то неладное творится в голове у юного Клемена. И он просто обязан разобраться в первоистоках этих странностей. Но к кому обратиться за помощью?
