***
— Смотри, Пауль: господин епископ сегодня хорош как никогда! Сколько же в нём достоинства и уверенности — мне вовек и до половины его величия не дорасти... Шнайдер и Ландерс делят скамью на последнем ряду импровизированного зрительного зала. Над ярмаркой догорают сумерки. На полпути от голубого к индиго почти уже летнее небо меняет окрас на жёлто-розовый — последние всполохи уходящего дня, и вскоре исчезают и они. С уходом солнца ушла и жара, и разомлевшая от свежего вечернего ветерка публика вальяжно наблюдает за финальной частью мероприятия, потягивая пивко. Пауль соглашается с другом: господин епископ Лоренц держится великолепно, истинный избранник Небес — на сцене, в тусклом свете прожектора, его стройная двухметровая фигура выглядит сюрреалистично, ангелоподобно, а его негромкий, но твёрдый голос убеждает, обволакивает. Похоже, епископ Лоренц из любой передряги способен выйти победителем! — Не пора ли нам? — как бы невзначай поглядывая на часы, замечает Шнайдер. Настаивать он не может — целиком и полностью зависим он от своего друга, который за рулём. — Устал? — Ландерс, не таясь, любуется обожаемыми чертами. Кристоф сегодня как всегда прекрасен, разве что немного беспокоен — но о причине своих переживаний он другу не сообщает. — Я, если честно, вообще не понимаю, что мы здесь забыли. Шатались весь вечер из стороны в сторону, всем улыбаясь да кивая. Если бы ни господин епископ и его личное приглашение, можно было и не приезжать. Шнай, ты какой-то смурной сегодня. Плохо себя чувствуешь, или случилось что? — Просто устал, — отвечает Шнайдер — он приготовил эту фразу заранее, ведь рано или поздно Пауль начал бы задавать вопросы. — Как знаешь, — Ландерс не хотел бы выказывать обиды — а ничто не обижает его так, как недоверие друга — но интонации выдают его против его же воли. — Ладно, пойдём. Они оставили машину за парком, что раскинулся недалеко от Центра международной торговли: прибыв уже после полудня, ме́ста на основной стоянке они не нашли. Через парк шагали молча, наслаждаясь наступающей тишиной: чем дальше от ярмарки, тем тише музыка, тем неразборчивее эхо микрофонов и гул толпы. В парке никого — те горожане, что хотели прогуляться, направились на ярмарку, остальные уже дома — дело к ночи, а завтра, как-никак, понедельник. В самом сердце парка ещё и темно — ближайший фонарь погас, а свет остальных теряется в густых зелёных зарослях. Посередине заасфальтированной площадки красуется одинокая скамейка, едва заметная в рассеянном свете восходящей луны. — Присядем? — не дожидаясь ответа, Пауль плюхается на скамью с по-детски довольным видом. — Как-то жутко здесь, не находишь? — Кристоф показушно передёргивается, присаживаясь рядом. — Почему ты не хочешь мне рассказать, что с тобою происходит? У тебя кто-то есть, да? Ты весь день сам не свой, а мне ничего не говоришь. Никогда такого не было! — Пауль, Пауль, о чём ты... Кристоф, ошарашенный внезапными нападками, вглядывается в лицо друга: пухлые щёчки Пауля отдают синевой — ночь украла с них румянец; тонкие губы чуть растянуты в подобии злобной улыбки, и они дрожат. Пауль закатывает глаза, как делают люди, демонстрируя раздражение — но здесь другое: своими манипуляциями он пытается заставить выступившие слёзы залиться назад под веки. Конечно, у него ничего не получается — слёзы невозможно заплакать обратно, и они срываются с тонких тёмных ресниц, катясь по синеватым щекам. — Ну зачем, зачем ты так, что ещё за "у тебя кто-то есть"? — Шнайдер обхватывает лицо друга, обжигая свои пальцы его слезами. Он притягивает Ландерса к себе и крепко обнимает. — У меня, кажется, проблемы в приходе. Проблемы рабочего характера — понимаешь? Вопрос окормления. Я переживаю, потому что сталкиваюсь с подобным впервые. А тебе не говорил, потому что хотел сам во всём разобраться. Ты умный и опытный, ты уж четвёртый год как настоятель. Для меня же всё в новинку, наставника я потерял — но не могу же я чуть что каждый раз бежать к тебе за советом? Я тоже пастор, и должен научиться управляться на службе своими силами. Понимаешь? Пауль несмело кивает, и кажется, будто уже улыбается. — Просто я всегда и ко всем тебя ревную. Просто у меня кроме тебя никого нет, — на одной ноте выдаёт он и тут же утыкается Шнайдеру в грудь, стыдясь собственных слов. — Знаю, знаю... — Кристоф поглаживает Пауля по голове, как заботливый родитель — расстроенного ребёнка. — Ты же мой единственный друг, не по... — Я люблю тебя, Шнай. На секунду воцаряется вакуумная тишина — даже сверчки перестают стрекотать, даже ярмарка затихает вдали. Ландерс не дышит, его сердце не бьётся — оно ждёт команды, чтоб возобновить свой ход. — Я тоже тебя люблю, Пауль, — отвечает Шнайдер сквозь снисходительную улыбку. Какой же он добрый, его друг... — Ты не понимаешь... Ладно, пойдём, уже поздно, пора ехать, — ощутив толчок в груди и стараясь на друга не смотреть, Пауль осторожно отстраняется. Такого облегчения он давно не испытывал. Такого разочарования — тоже.***
Фольксваген покидает границы города, отправляясь в одинокое странствие по ночному шоссе, и почти сразу же Шнайдер начинает клевать носом. Пауль рад этому: на разговоры, их обычную болтовню, сотканную из шуточек и прибауточек, он всё равно сейчас не способен, а напряжённо молчать при друге было бы слишком подозрительно. Пусть Шнай поспит — а когда проснётся, за окном будет уже Рюккерсдорф, и всё будет, как прежде. Однажды, устав от бессилия, на каком-то сайте анонимных вопросов Пауль спросил: что делать, если любишь, но отношения с любимым человеком невозможны? Кто-то, анонимус, посланный самим провидением, ответил ему гласом самой мудрости: "Продолжай любить, а для отношений найди другого человека". И верно — что может быть проще? Будь Пауль мирянином, он бы так и поступил. Но он священник, он грешник, он влюблён окончательно и безнадёжно. Он долго копался в себе, и наконец понял — ему не нужны отношения. Ему нужен Шнай или ничего. Любовь — его грех, и с другими он своего греха не разделит. Да будет так. — Просыпайся, приехали, — Ландерс ласково треплет друга за кудряшки. Шнайдер открывает глаза, видит перед собой смешливое лицо Пауля и улыбается. Всё в порядке, всё как прежде. Попрощавшись, Шнайдер покидает автомобиль. Дверца хлопает, и фольксваген уже мчит прочь по грунтовой дороге, стреляя мелкими камушками и комьями земли из-под изношенных шин. Кристоф провожает машину взглядом, пока та не исчезает за поворотом. Усталый и отчего-то счастливый, он шагает к церкви — нужно прихватить домой облачение, чтобы выстирать и высушить его к завтрашней службе. Погружённый в мысли, Шнайдер бредёт через церковный двор. Темно, тихо, а воздух какой вкусный! Такие ночи бывают только в мае. Он нащупывает в кармане сюртука ключ от церковной двери... — Вот он! Незнакомый мужской голос раздаётся где-то совсем близко, но кричащего не видно. Замерев посередине церковного дворика, Шнайдер оборачивается кругом — он озирается, силясь усталыми глазами выловить из темноты хоть что-то. — Кто здесь? — выкрикивает он, пытаясь придать голосу твёрдости. Несколько мгновений ничего не происходит, и Кристоф уж было решил, что ему показалось. Пожав плечами, он делает шаг в сторону церкви, как вдруг замечает тёмное мельтешение с правого её угла. — Это он! — из-за угла появляется человек. — Это он богохульничал там, в Ратуше! Мерзкий лгун! Порочил нашу веру своими гнусными речами, и думал, тебе ничего за это не будет? Фигура из-за угла вырывается вперёд, а из-за кустов неподалёку выскакивает ещё одна. Пока ошарашенный пастор пытается хоть что-то понять, он пропускает первый удар. Чей-то тяжёлый кулак летит прямо в его грудь. Удар пришёлся на вздохе — Шнайдер силится дышать, но поток воздуха, прерванный на полпути от носа к лёгким, застывает где-то между рёбрами, отзываясь глухой стреляющей болью. Схватившись обеими руками за грудь, скрестя ладони в положении, в котором им так привычно возлежать, когда Кристоф спит, настоятель сгибается пополам. Наконец приходит кашель — вместе с возможностью дышать усиливается и боль в груди, и, оторвав от неё руки, Кристоф тянется ими к лицу, а оно разгорячилось, раскраснелось от прилившей крови, залилось слезами — непроизвольными спутницами таких ударов. Свободные кудри налипли на него, затрудняя обзор, и Кристоф непослушными пальцами пытается освободить глаза от волос. — Точно он! Я его наглую рожу где угодно узнаю! Клевещешь на Пророка, саллaллаху алейхи ва саллaм! Называешь нас террористами? Вот тебе терроризм, шайтанов потрох! Второй удар летит уже в висок, принося глухоту и слепоту. Всего на мгновение — но этого достаточно, чтобы Шнайдер успел потерять ориентацию. В глазах прыгают белые мошки, в ушах стучит, клокочет, голова вращается вокруг собственной оси — по крайней мере, Кристоф чувствует себя именно так. Он хотел бы спросить, что, кто и зачем, но удар в грудь лишил его голоса, а удар в висок — равновесия. Медленно, не цепляясь за воздух, но словно удерживаемый им, он опускается на колени и чувствует, как мнётся под ними трава. — Мы ещё не закончили! Один из нападающих ухватывает Шнайдера за шиворот, не позволяя окончательно рухнуть, другой же бьёт по лицу — несколько раз подряд, обращая изящные губы в месиво. Воздух стремится в трахеи, смешиваясь с кровью и слюной — Шнайдер закашливается с новой силой, пытаясь сплюнуть, но очередной приступ резкой боли не даёт ему освободиться от кровавой каши во рту. Пожалуй, эта боль составит конкуренцию даже той, что осталась от удара под дых. Тот из агрессоров, что стоит сзади, хватает Шнайдера за волосы и наматывает их на свой кулак, сколько хватает длины. Всего полтора оборота, и волосы натягиваются у корней, порождая нестерпимое ощущение, будто тысячи иголок пронзают кожу, а затем и кость — будто тысячи иголок пронзают сам мозг. Второй рукой агрессор схватывает запястья Кристофа и заводит их ему за спину — так, стоя на коленях, Шнайдер оказывается обездвижен. Его голова откинута назад, белая шея обнажена. Второй злоумышленник возникает прямо перед ним, закрывая собой неполный диск бледной луны. В его руках блестит нож — массивный, видавший виды: даже при скромном освещении можно разглядеть, как затёрта его деревянная ручка. Шнайдер хотел бы рассмотреть нападавших, хотя бы... чтобы знать, кто его мучители, но всё, на чём он может сейчас сконцентрироваться — это острие двустороннего клинка, влажно поблескивающее прямо над его носом. Тот, что с клинком, водит лезвием перед глазами Шнайдера, и священник уже околдован — разум и душа покинули его одновременно, и остались лишь инстинкты. Страх заставляет голубые щёлочки распахнуться, а зрачки сузиться, почти исчезнуть — Шнайдер водит ими, следуя за движениями клинка в воздухе, как за маятником гипнотизёра. Вдруг лезвие резко падает — с уровня глаз до уровня шеи — и почти сразу же Кристоф ощущает под кадыком острый укол. Он зажмуривается, готовясь к неизбежному, но тут же вновь распахивает глаза — остриё перерезает ободок колоратки, и выдернутый из-под чёрной стойки белый воротничок летит на землю, к ногам злоумышленника. Натяжение у корней волос чуть ослабевает — то ли человек, что стоит сзади, устал их держать, то ли специально ослабил хватку, позволяя жертве насладиться действиями своего коллеги. Тот уже втаптывает воротничок в землю и вновь тянется ножом к шее пленника. Вслед за колораткой в грязь летит и распятие. Некоторое время серебряный крест на разорванной цепочке просто лежит в траве. Шнайдер смотрит на Иисуса, а Иисус смотрит на Луну. Но лунный лик вновь исчезает за тенью — экзекутор склоняется над пленником, заглядывая в его глаза. — Нет бога кроме Аллаха. Человек с ножом делает полшага в сторону, а Шнайдер вновь обращает взор к Иисусу, беспомощно раскинувшему прибитые к кресту ладони. Следом в Иисуса летит плевок. Рельефная фигура измученного Спасителя обтекает, медленно и густо, и так же медленно Шнайдер приходит в себя. Когда за плевком на Христа обрушились и комья грязи, щедро выковырнутые из земли носком чужого ботинка, Шнайдер уже в себе. Дёрнувшись вперёд, он рискует оставить свои волосы в руке агрессора, но вместо этого вырывает из его груди вопль — натянутые пряди так сильно врезались в его ладонь, что от боли он был вынужден разжать кулак. Дёрнувшись ещё раз, Кристоф освобождает и свои запястья. Почти твёрдо он поднимается на ноги... Как учила его сестра: "Если бьют — бей в ответ". Лишь теория — ни в школе, ни тем более в семинарии его никто не обижал. Драться Кристофу доселе не доводилось. "А если бьют Христа — убивай", — проносится в голове, хотя подобному его не учили ни дома, ни в школе, ни в семинарии. Не отдавая себе отчёта в том, что делает, отец Кристоф со всей силой, на которую только способен, лупит в живот человека с ножом, а потом ещё и ещё. Злодей опускается на землю, сворачиваясь креветкой, и протяжно ревёт. Нож тоже падает, отлетая в сторону. Шнайдеру бы поднять клинок и бежать — в деревню, в любой дом, к своим, — вместо этого он вновь опускается на колени, на этот раз по своей воле, и замазанными в крови пальцами тянется к погребённому в мерзкой грязи распятию. Толчок в спину заставляет его рухнуть на живот — распятие оказывается прямо у него под носом, и это не фигура речи — это предвестие расправы. Тот, что ещё недавно наматывал на кулак его кудри, сейчас же пинает ногами его спину. Решив, что этого недостаточно, преступник оставляет окончательно потерявшего способность понимать происходящее священника лежать на земле, а сам наклоняется, чтобы поднять нож... Звучит выстрел, и тут же на Шнайдера что-то падает. Что-то тяжёлое и горячее. Погребённый под чужим телом, Кристоф задыхается — он и после удара в грудину ещё не вполне оправился... — Вставайте, отец, не время разлёживаться. Враг у ворот. Шнайдер не видит того, кто говорит, но узнаёт его голос. — Гюнтер... Что... Мой Иисус! Гюнтер не сразу понимает, что отец Кристоф имеет в виду вовсе не абстрактного Иисуса, а самого настоящего — серебряного. Но склонившись над разбитым лицом настоятеля, он замечает и распятие. Выудив его из грязи, он тщательно вытирает крест о свою штанину, кладёт его в карман, а затем протягивает Шнайдеру свободную руку. Второй рукой он сжимает охотничью двустволку. Вытащив священника из-под тела чужака, трактирщик достаёт распятие и вешает его на шею полуживому Шнайдеру, скрепляя концы цепи крепким узлом. — Вот так-то лучше. Охотнику — ружьё, священнику — распятье. Каждому нужно оружие. — Гюнтер, Вы... Вы убили его? — Шнайдер пятится назад, спотыкаясь о тело хулигана, чьего лица он так и не рассмотрел. — Нет ещё, извините. В два шага Гюнтер оказывается у раненого в спину и выпускает вторую пулю ему прямо в затылок. Неспешно перезарядив двустволку, он уже шагает к владельцу ножа, потерявшему от страха способность бежать и ныне лишь пытающемуся пятиться. Наставив дуло тому прямо в лоб, он отправляет его вслед за товарищем. Дальше Шнайдер ничего не помнит. Крепко сжимая в кулаке висящее на шее распятие, он только шепчет: "Господи, пусть я проснусь, Господи, пусть я проснусь, Господи..."***
Он приходит в себя уже в церкви. Люстра выключена, но вдоль стен расставлены несколько связок свечей, что освещают молельный зал световыми дорожками крест-накрест, подобно прожекторам на футбольном поле. Шнайдер хочет ощупать себя — он не чувствует тела, только голову, которая так тяжела, словно его мозг теперь питается не кровью, а ртутью. Руки его не слушаются — как ни напрягает Кристоф свою волю, руки продолжают неподвижно лежать вдоль туловища, покоясь на поверхности скамьи. Первое, что приходит на ум — его отравили! Накачали каким-то наркотиком... События недавнего прошлого всплывают в памяти рваными фрагментами, лишь запутывая настоятеля. Страшная догадка врывается в его сознание — это не наркотик, это наваждение! Ну конечно, воспользовавшись физической слабостью, оно напало исподтишка и теперь стремится завладеть его душой. Сердце бьётся медленно и гулко, отдаваясь в ушах тупыми толчками. Шнайдер закрывает глаза и призывает на помощь Господа. Он молится так самозабвенно, что когда прекращает, его правая ладонь уже покоится на груди, поверх распятья. Подвижность вернулась! Кристоф опасливо перебирает пальцами левой руки, затем сгибает ноги в коленях. Бёдра напряжены — мышцы, как каменные. — Ах, отец Кристоф, слава Богу с вами всё в порядке! Везунчик Вы — дядя Гюнтер как раз настрелял уток да и возвращался с реки, а тут такое! Если бы не он... Страшно даже подумать! — Ну иди, милая. Время позднее, ступай домой и ложись в кровать. Мама с папой скоро придут, — фрау Дюрер гладит дочку по голове, и вскоре маленькая Эльза убегает из церкви. — Что Вы... Как... — Шнайдер подтягивает руку к карману сюртука — ключи внутри! — Как Вы попали в церковь? — Ну, тоже мне загадка! Не забывайте, отец, что эта церковь здесь первее Вас стояла! — фрау Дюрер хохочет, как ни в чём ни бывало, и Шнайдер только сейчас замечает в её руках грязную лопату. — Вы уж извините, мы тут у Вас в подсобке похозяйничали — сами понимаете, чтобы копать, нужен инструмент. — Копать? — один за другим сонным эхом в голове настоятеля проносятся выстрелы, отчего он даже зажмуривается. Один в спину, потом ещё один в затылок, и почти сразу же — финальный, в лоб. — Гюнтер, он! Он убийца! Благодушное выражение покидает лицо женщины. — Поосторожнее, отец. Здесь убийц нет. Эти двое пришли на нашу землю, да по Вашу душеньку. Чёртовы головорезы! Если бы не Гюнтер, остались бы мы без настоятеля. Её голос твёрд и убедителен — она словно читает нотацию нашкодившему школяру. Комья земли сыпятся с лопаты на пол молельного зала. Они их закопали. Закопали трупы бандитов, будто их и не было! От невозможности происходящего Шнайдер машет головой, пытаясь отгородиться от действительности, и вновь чуть не теряет сознание. Он чувствует себя обезумевшей рыбиной, попавшей в сети. Он бы бился до последнего, но тело сковано путами, он даже дышать не может — без воды не дышится. Он просто шевелит губами, как сумасшедший. Собрав последние силы, он подбирает ноги под себя и резко поднимает корпус. Присесть на скамье получается, но голова тут же пускается водить хороводы, и Шнайдер хватается руками за край спинки, чтобы вновь не завалиться на сидение. Нужно вызвать полицию. Правым бедром он чувствует — трубка всё ещё в кармане брюк. Телефон при нём. Но звонить при безумной женщине нельзя — не позволит. Необходима хитрость. — Фрау Дюрер, воды. Пожалуйста, воды. Женщина вдруг замешкалась. Сперва не знает, куда пристроить лопату, затем шарит глазами по залу, прикидывая, где здесь трапезная с кулером. — Сейчас-сейчас, отец, конечно. Вы здорово пострадали! Гюнтер рассказал, как Вы из последних сил защищали образ Господа нашего. Не оставляли его даже перед лицом смерти! Вы настоящий праведник, отец Кристоф. Повезло нам с Вами... Она тараторит, и по тому, как удаляется её голос, Шнайдер понимает — она уже не в зале. Распахивает борты сюртука, проскальзывает непослушной ладонью в карман. Заветный аппарат в его руке. Едва не выпадает: пальцы Шнайдера не просто дрожат — они трясутся, как у дряхлого старика. Сняв блокировку, он уже набирает номер службы спасения: 112. — Кому это вы звоните, отец, — фрау выростает за его плечом так неожиданно, что Шнайдер роняет телефон на скамью и тянется за ним вновь. — Отдайте, — поставив стакан воды на пол, дама тянется к аппарату, захваченному скрюченными в полупараличе тонкими пальцами. — Отдайте, — один за другим она разжимает пальцы настоятеля. Он уступает. Он так слаб, что не может одолеть женщину! Прерывистый вздох вырывается из груди — вздох отчаянья и безнадёги. — Отдайте, — в третий раз повторяет фрау Дюрер, не меняя интонации. Когда телефон уже готов покинуть ладонь своего владельца, Шнайдеру удаётся ткнуть указательным пальцем в экран, в панель набора — наугад, наобум. — Вот, — фрау Дюрер кладёт аппарат на скамью напротив — она не в курсе недуга настоятеля, но чутьё её не подводит: отец Кристоф сейчас не в том состоянии, чтобы прыгать со скамьи на скамью. Он так немощен, что до аппарата не дотянется. — Пейте, — уже ласково, почти по-родственному произносит она, поднося к губам священника стакан воды. Шнайдер впивается в кромку, чуть ли не вгрызаясь в неё зубами — как же хочется пить! Потрескавшиеся губы, в уголках которых запеклась кровь, неимоверно саднит. Горло болит, будто он рыбьих костей наглотался, и каждый глоток отдаётся в грудине глухой болью. Когда воды в стакане остаётся на донышке, женщина чуть ли не силой отрывает его от губ пострадавшего. — Я сейчас ещё принесу. Ох, и настрадались Вы — на Вас лица нет, отец! Она выливает остатки воды на одну из кружевных салфеток, что украшают алтарь, и протирает ею лицо настоятеля. Лицо горит — оно разбито, и судя по тому, что салфетка моментально окрашивается в грязно-бурый цвет, лицо его покрыто коркой засохшей крови, перемешанной с землёй. Осушив ещё один стакан, Шнайдер откидывается на скамью. Он не может думать — сознанию не за что зацепиться. Женщина давно ушла — наверное, отправилась помогать закапывать трупы, или чем они там занимаются? Всё это не укладывается у Шнайдера в голове. Он не знаком с этой системой координат. Это как попасть из евклидовой геометрии в геометрию Лобачевского! Кристоф — он же из другого мира, и то, что сейчас происходит, просто не может происходить с ним! Дурной сон и не более. Но Господь его не оставит. "Господи, пошли спасение...". Шнайдер снова молится, проваливаясь в тяжёлый, нездоровый сон. Телефон одиноко покоится на дальней скамье, не подавая признаков жизни — прежде чем отложить, фрау Дюрер его выключила. Не сумела она заметить лишь сделанного вызова, о котором не подозревает и сам Шнайдер — пытаясь дозвониться до службы спасения, он успел набрать лишь первую цифру, а в борьбе за владение аппаратом — нажать одну кнопку. Кнопку вызова. Телефонный номер Пауля у него на быстром наборе, и конечно — под цифрой один.