***
Лоренц любит сюрпризы, но только он любит сам их устраивать — и другим, и себе. На сегодняшний вечер он планировал не просто сюрприз, а что-то вроде исполнения мечты: он собирался вытащить Кэт на рандеву и подарить ей невероятную ночь любви. Только так, чтобы всё по-настоящему и взаимно — он уже имел возможность убедиться, что она готова. Она хочет его, чёрт возьми, зачем же пытать бедную девочку? Он вытянет из неё признанье — для него это важно — а потом сделает сказку былью... Лоренц собрал волосы в хвост. Он надел чёрные брюки — далеко не классические, но всё же не джинсы, и серую водолазку. В молодости он сильно комплексовал из-за своей худобы: что бы он ни делал, ни мышечная, ни жировая ткань просто не хотела нарастать на его двухметровом скелете в сколь-либо значимых объёмах. Но для мужчины в возрасте впалый живот всё же лучше пивного, и сегодня Лоренц доволен тем, как он выглядит. Он побрился и надушился. Он уже давно наказал Лео держать машину наготове. Столик в ресторане забронирован, номер в отеле — на этот раз не в какой-то глуши, а в самом центре города — забронирован. Вот только Кэт не отвечает. Он начал звонить ещё с четырёх — хотел дать ей время подготовиться к романтической встрече, привести себя в порядок. Но она не ответила ни в четыре, ни в пять, ни в семь, ни в девять. Сперва в трубке раздавались длинные гудки, сейчас же и вовсе: абонент временно недоступен. Он позвонил аббатисе Марии, но та, оказывается, думает, что сестра Катарина находится в очередной поездке по делам епископата. Лоренц сидит на краю кровати, разглядывая узор на ковре под ногами и сжимая пальцами трубку мобильника. Он даже не пил сегодня — он действительно слишком тщательно всё планировал. Но сюрприз преподнесли ему, а не он, и епископ такого ой как не любит. Наконец в телефоне что-то зашебуршало. — Да, Лео, ну что там? — перебесившись, он-таки дал указ помощнику выследить машину Кэт по маячку. — Боюсь, босс, ничего нового... — О чём ты? — Лоренц конечно понимает, о чём. Неужели она снова в Рюккерсдорфе? Переполняемый в равных долях и злостью, и волнением, он поднимается с кровати и говорит помощнику: — Запрягай лошадку. Прокатимся до отдалённого прихода с неофициальным визитом. Всю дорогу до селения Лоренц угрюмо молчит. Он бы давно уже рвал и метал, заподозрив предательство со стороны зазнобы, но ведь она же сама утром отзвонилась и с гордостью сообщила о возведении партнёрских мостов между ними и шайкой Керпер. С чего бы ей сейчас туда тащиться? Да ещё и скрываясь, не отвечая на звонки, не предупредив матушку о своём отбытии. Лоренцу слабо верится, что с ней могло случиться что-то по-настоящему страшное, но всё же подспудная тревога не покидает его. Деревня встречает тайного визитёра тёмными дворами и полной тишиной. На самом деле, здесь жутко — и почему он не заметил этого ранее, в свой предыдущий приезд? В подтверждение нехороших предчувствий им на пути встречается искомый мерседес — машина пуста, ни внутри, ни рядом — никого. — Лео, — у Лоренца неплохая интуиция, и он не решается пренебрегать её подсказками. — Выключи фары и сбавь ход. Не будем палиться. Двигай в объезд — постарайся припарковаться за церковью, а не перед ней. Епископ не помнил, есть ли в церкви задний вход — он лишь планировал сокрыть там машину, но оказался приятно удивлён наличием двери. На втором этаже в одном из окошек горит свет. Уж не гостевая ли это? Ну сестра, и всё же ты потаскуха... Уже готовый увидеть зазнобу в объятьях соблазнённого ею молодого пастора, Лоренц, еле сдерживая себя, трижды стучит в дверь. Та содрогается под его кулаком, но не поддаётся — она заперта изнутри. Он повторяет своё действие. Он бы заорал что-то вроде "Выходи, прелюбодейка!", но сохраняет самообладание в угоду самоуважению. Занеся кулак, чтобы постучаться вновь, он опускает его — за дверью слышатся шаги. Нетвёрдые, какие-то шаркающие. Жутковато, учитывая окружающую обстановку. — Открывай дверь, бессовестная, я знаю, что ты здесь, — он явственно чувствует, как некто замер по ту сторону и выжидает. — Господин епископ? — да, это она. Вот же сволочь... — Слава Богу Вы здесь! Слава Богу!!! Неожиданное приветствие и спешно открывающаяся вслед за ним дверь выбивают Лоренца из колеи. То, что он видит на пороге — и вовсе лишает дара речи. Кэт, взъерошенная, потрёпанная, в каких-то нелепых шмотках, тянет к нему свои руки, а её губы дрожат! Она увлекает епископа внутрь, а тот лишь успевает дать водителю знак оставаться на месте. Так, коридорами и подсобками, Лоренц оказывается в молельном зале. Всего с десяток тонких свечей рассеивают тьму, и свет этот настолько тусклый, что с улицы сквозь витражи его не усмотреть. — Вы нашли меня, господин, епископ, Вы приехали! Прошу, сделайте что-нибудь! Спасите меня! Спасите нас! — она захлёбывается истерикой, а Лоренц щурится, дабы лучше рассмотреть свою подопечную. На тонких кистях, утирающих влагу с глаз и верхней губы, живого места нет — костяшки сбиты, ладони расцарапаны, пальцы все в каких-то зацепках, а на запястьях отчётливо видны круглые гематомы. Её связывали. У Лоренца сносит крышу — лишь на мгновенье, которого сестра, конечно, не заметила. Никто, кроме него, не смеет её трогать. Где чёртов священник? Кто объяснит, что в этой дыре вообще творится? — Почему ты не отвечала на звонки? Где твоя машина? — Лоренц пытается добавить в разговор хоть какого-то конструктива. — Телефон... Машина... Там черви. Черви везде, они накидали туда червей! Лоренц понятия не имеет, что она имеет в виду. Он даже склоняется к версии, что малышка сошла с ума. По крайней мере и выглядит, и говорит она, как сумасшедшая. Бредит. Он притягивает монахиню к себе и тут же ловит вскрик. Он лишь хотел обнять её за талию... Рубашка липнет к коже — он почувствовал это пальцами, а ведь в каменных стенах церкви совсем не жарко. Осторожно развернув девушку от себя, он задирает клетчатую материю... Христа бичевали перед распятием, а спина Катарины выглядит так, будто и к её спине приложился жестокосердный римский палач. — Кэт, где Шнайдер? — Он наверху. Ищет, во что бы мне переодеться, но вряд ли найдёт... Здесь нет ничего женского. Господин епископ, они убьют его — я теперь это точно знаю... Уговорами и утешениями Лоренц всё-таки вытягивает из сестры необходимый минимум информации. В то, что она вещает, верится с трудом, но её изодранная кожа и потухший взгляд говорят сами за себя. Она не нравится ему такой — безжизненной, тусклой. Куда делась дерзость? Где огонь? Пока уставшая от пересказа Катарина прикорнула на скамье, обняв руками подтянутые к подбородку колени, Лоренц расхаживает по молельному залу. Чисто здесь и прибрано, уютно, и ни с чем не сравнимое очарование старины никуда не делось. Такой и должна быть церковь — величественной, просторной, со своей историей. В раздумьях Лоренц забредает к самым дверям, где справа от входа, рядом с коробко́м для пожертвований, висит образ Святого Николая — покровителя этого прихода. Епископ придирчиво вглядывается в икону — работа не позднее начала шестнадцатого века, изображение, выполненное в византийских традициях, потемневший серебряный оклад. Даже странно, что её до сих пор не украли. Хотя, может быть, именно это и не странно? Рюккерсдорф умеет хранить секреты. Рюккерсдорф своего не отдаёт и чужого не принимает. Пока Николай здесь, в этой церкви, ему ничего не угрожает. В отличие от трёх человек, обличённых саном, но не святых — живых пленников этих стен.***
— Епископ... — Шнайдер щурится, хотя и зрение, и память на лица у него отличные. И всё же он не верит своим глазам: сам монсеньор, здесь, в Рюккерсдорфе, без предупреждения и свиты, да ещё и в светском! — Как Вы... После дня, проведённого взаперти — сперва с Паулем в церкви, а затем и дома — Шнайдер решил, что лучшим способом показать сумасшедшим свою твёрдость будет подготовка завтрашней службы. Всё происходящее — не повод отрекаться от служения, даже напротив: кто знает, сколько в деревне заговорщиков, но ведь, может быть, есть и нормальные люди, не ведающие о чинящихся на их земле безобразиях. Шнайдер обязан служить — хотя бы для них, а если таковых не найдётся — всё равно обязан. У церкви его уже ждали. Сначала он подумал, что еретики выставили дозор для наблюдения за каждым его шагом, но подойдя ближе, Шнайдер разглядел в скукоженнoй человеческой фигурке девушку. В стоящей на коленях он не сразу распознал сестру Катарину. Слишком необычно она была одета, да и лица́ впотьмах не разглядишь. Но короткие белые пряди всё же выдали в незнакомке монахиню. Только он собирался расспросить, что она здесь делает, да ещё и стоя на коленях, как узрел её уже клонящейся лицом к земле. Ему удалось подхватить невесомое тело за секунду до падения. Без труда подняв бесчувственную Катарину на руки, Шнайдер поспешил открыть двери и занести её внутрь. Прежде, чем она очнулась, он зажёг несколько свечей — люстру включать он не решился, ведь это привлекло бы лишнее внимание со стороны местных. Затем он принёс воды и протёр лицо знакомой. Мерцающие отблески свечей позволили разглядеть её получше — и от ужаса увиденного Кристоф чуть не вскрикнул! Бедняжка выглядела так, будто её пытали: ноги в рваных ранах и кровоподтёках, руки в ссадинах, одежда подрана, а заглянуть под неё отец Кристоф не решился — но, судя по подсохшим бордовым пятнам, раны были и под ней. Лицо женщины, даже после того, как Шнайдер обтёр его влажным полотенцем, оставалось грязным и нездоровым. В волосах путались сухие листья, и пастор принялся с энтузиазмом очищать белые пряди от этого мусора. Когда сестра наконец очнулась, он, основываясь на собственном опыте, первым делом дал ей попить. Она осушила залпом три стакана и сразу же попросилась в туалет. Он помог ей спуститься в подвал и благородно оставил одну; уходя, он слышал, как её рвало. Сестра нашла силы поведать свою историю лишь после того, как смыла грязь с открытых участков тела и съела немного хлеба, что оставался в трапезной после завтрака. Там же, за столом, сидя в темноте, рассеиваемой одинокой свечой, они поведали друг другу свои истории. Потом молчали, думая каждый о своём. Шнайдер рассказал сестре об убитых исламистах, и она лишь грустно покачала головой. Она рассказала ему о кунице, и он машинально прикрыл рот рукой. Потом они разглядывали друг друга — сестра не могла не заметить изменений на прекрасном лице отца Кристофа. Боже, они оба думали, что всё могут, но какие же они беспомощные! Они обсудили возможность вызвать полицию, но испугались сперва друг за друга, а после — за Клемена. Они обнимались, и то был акт взаимного утешения. А потом Шнайдер предложил сестре вымыться, пока он сам поищет во что бы ей переодеться. Он пошёл наверх — в гостевые, а она услышала стук в заднюю дверь. Она подумала, это смерть стучится в дом... — Отец Кристоф! — оторвав нос от образа Святого Николая, Лоренц спешит через весь зал поприветствовать смелого настоятеля. — Сестра мне всё рассказала. Собирайтесь и поедем — на заднем дворе нас ждёт машина с шофёром. — Епископ приземляется на ближайшую скамью и выжидающе смотрит в попорченное побоями лицо пастора. — Меня лишат сана, скажите, монсеньор? Прошу, дайте мне шанс всё исправить! — Шнайдер вдруг плюхается не колени возле епископа. Не перед ним, а именно возле; он складывает ладони в жесте молящегося, но его мольбы направлены не к руководителю, и даже не к святым образам, в изобилии украшающим стены церкви — кажется, он возносит мольбы к самой Вселенной. — Всё, что здесь происходит, творится по моему недомыслию! Я хотел сам всё исправить, у меня был план! Но я не знал, что сестра Катарина нагрянет сюда и станет невинной жертвой бесчинцев... Заберите её и увезите отсюда, умоляю. Но я останусь. Господь послал мне испытание, и освободить приход от ереси — отныне моя миссия. — Он говорит твёрдо и самозабвенно, временами срываясь на восходящие интонации — так говорить умеют лишь фанатики. Лоренц — опытный человек, и опыт научил его не вступать с фанатиками в распри, конечно, если те — не враги. А Шнайдер — не враг, он — подарок. — Отец, — он не знает, как начать самую важную часть разговора. — Сестра поведала мне о нападении на Вас и о том, что за ним последовало. Если полиция найдёт здесь мёртвые тела мусульман, нам — нам всем — конец! И даже если полиция поверит в Ваш рассказ, пресса сотрёт нас в порошок! Никто и слушать не станет никакие россказни о еретиках! Для общества понятия "приход" и "Церковь" едины! Вы представляете, что будет, если в убийстве и сокрытии тел обвинят католиков... Шнайдер об этом не думал. Он совсем сник. — Ну же, отец, — Лоренц заботливо берёт его за руку. Утирающая в сторонке слёзы Катарина наблюдает за действием, затаив дыхание. Епископ поднимает молодого священника с колен и усаживает на скамью подле себя. — Сестра поделилась с Вами нашим планом? В свете последних событий он не выглядит таким уж бестолковым. Позволим общественникам раскопать тайну существования культа самостоятельно. Подбросим им кое-какие материалы. Они донесут их до масс. Укоренившись в мысли, что местный приход состоит сплошь из еретиков, люди уже не припишут трупы нам, истинным католикам. Но если мёртвые тела всплывут раньше, чем правда о культе — мы пропали... Поэтому я благословляю Ваш выбор и Вашу миссию. Сберегите свой приход и спасите всю Церковь. Не уповайте на власти светские. Уповайте лишь на себя и на Господа. И будьте уверены: мои молитвы — с Вами. Шнайдер не верит своим ушам. Неужели епископ готов бросить его, отца Кристофа, один на один с местными, даже не предложив никакой помощи? И в то же время — разве не этого он сам так хотел? Всё кажется правильным и неправильным одновременно. Но, бросив взгляд на сестру, выжидающую в стороне, он решается: епископ должен увезти Катарину — это самое важное. С остальным он справится сам. — Ну всё, — Лоренц тихонько прижимает трясущегося Шнайдера к себе. — Вы всё правильно сделали. Вы — достойный сын нашей Церкви. Убедите местных, что в ближайшее время полиция сюда не сунется. Притворитесь одним из них. Усмирите их прыть и внимательно следите за всем происходящим. А я постараюсь сделать так, чтобы новость о царящем здесь лжеверие достигла ушей наших сограждан как можно скорее. А потом можно будет и власти привлечь. Так мы с этими маньяками и покончим. Сами не замараемся, а заодно и прославимся. Понимаете? От Шнайдера так приятно пахнет, какой-то уютной смесью шампуня и ладана, хотя сам он выглядит очень жалким. Лоренц не уверен, что парень справится. Но это и не важно. Главное — не вляпаться в новый скандал сейчас, когда его епископские позиции крепки как никогда. Благословив смелого пастора, Лоренц даже целует его в лоб, и обоих этот жест смущает, и в то же время обоим он приятен. — Я увезу сестру в монастырь. Своей смелостью она спаслась, но настало время кому-то о ней позаботиться. Пусть матушка настоятельница за ней присмотрит, — он говорит о Катарине так, будто бы её здесь нет. — А Вы крепитесь, дорогой. И держите меня в курсе. Помните — Вы не один. Подхватив бедняжку-сестру под локоть, Лоренц выводит её на задний двор. Оставшись наедине с собой, Кристоф пытается понять — действительно ли он всё правильно сделал? Сомнения не покидают его, но сомнениями, как известно, говорит Нечистый. А господин епископ не может oшибаться. Лео помогает сестре забраться на заднее сидение — та совсем обессилила, и очутившись внутри, безвольно откидывается на дверцу, вытянув ноги. Лоренц заботливо их подвигает, чтобы усесться самому. Прежде, чем дать команду "Трогай!" он представляет себе, что будет, когда сектантов разоблачат. Поднимется невиданная буча, и тогда он, епископ аугсбургский, выйдет к трибуне и провозгласит: "Вот видите, до чего доводит вероотступничество! Вот видите, что бывает с теми, кто предаёт Христа ради бредней всяких лжепророков!". Он уже почти видит себя триумфатором предстоящего разоблачения. Машина едет в город, а Катарина по-прежнему молчит. Лоренц разглядывает её расслабленное тело, эти яркие вещички, что на нём надеты, и маленькие аккуратные ступни в лёгких босоножках. Вещички перемазаны в крови и грязи, а ступни истерзаны укусами животного и насекомых. Её глаза закрыты, а лицо раскрашено полосами подтёкшей косметики и едва затянувшимися царапинами. Ему хочется напасть на неё и утешить прямо здесь. И не важно, что Лео за рулём — чего он только не видел в своё зеркало заднего вида, ему не привыкать. И всё же пользоваться беззащитным состоянием подопечной именно сейчас кажется Лоренцу совсем бесчестным. Маленькая грудь мерно вздымается под клетчатой рубахой — сестра наконец задремала.***
Она открывает глаза, когда машина уже несётся по улицам ночного города. Монастырь остался позади — они проезжают его, не сворачивая и не останавливаясь. — Господин епископ? Куда Вы меня везёте? — в её голосе столько же волнения, сколько и равнодушия. Её голос совсем безлик. — Не хочу, чтобы наша дорогая аббатиса видела тебя в таком состоянии. Это может породить слухи и подозрения, да и незачем уважаемую женщину беспокоить. Я сам о тебе позабочусь. До самой резиденции они молчат. Открыв ворота и отпустив водителя, Лоренц ведёт подопечную в свой дом. — Посиди здесь, я скоро. Да, и о машине не волнуйся — завтра Лео заберёт её и приведёт в порядок. Он оставляет её полулежать на диванчике в гостиной, а сам по-молодецки взбегает по лестнице на второй этаж. Идёт время, сверху доносится шум воды. Лоренц возвращается через пятнадцать минут, берёт Катарину за руки и, прижимая к себе, осторожно ведёт наверх. Она следует за ним безвольно, как сомнамбула, едва переставляя ноги с одной ступеньки на другую, и далее — по коридору второго этажа. И только у самого входа в ванную она внезапно оживает: — Н-нет... Нет, только не это, только не сейчас! — мобилизовав невесть откуда взявшиеся силы, она упирается обеими руками в дверной проём, не желая переступать порог этого помещения — воспоминания живо возвращаются к ней вместе с ароматом ванильного геля для душа. Всё, что она помнит об этом месте — кровь, тампоны, унижения... Лоренц взирает на неё с недоумением, пока наконец до него не доходит причина её испуга. Он пытается оторвать исцарапанные пальцы от косяка, но тщетно — они будто вросли в отполированное дерево. — Не стоит бояться. Я просто хочу тебя искупать... — Нет! — теперь вместе с руками сестра упирается в дверной косяк ещё и коленкой. Последний раз когда Лоренц её "купал", она чуть не захлебнулась. — Ну всё, всё, — епископ раздражён её поведением, но всё же он осознаёт и свою долю вины. — Я тебя не трону! Я вообще уйду. Ты только искупайся — у тебя же вся мордаха невесть чем перемазана. Кто ж ему поверит? Но оставив уговоры, он просто разворачивается и уходит. Сестра немного расслабляется, отрывая затёкшие пальцы от дверного косяка, лишь когда его шаги затихают где-то внизу. Она несмело ступает внутрь — ванная уже наполнена паром, отчего кожа моментально избавляется от мурашек и покрывается липким потом. Попробовав воду одним пальчиком, Катарина смелеет и погружает в неё всю ладонь — горячая вода с мягкой ароматной пеной ласкает... Ещё раз оглядевшись, она запирает дверь на защёлку и нетерпеливо скидывает одежду. Наконец-то ей хорошо. Она опускается в воду по самый подбородок, пытаясь абстрагироваться от щекочущего память ванильного аромата пены. В первые секунды кожу сильно жжёт — горячая вода проникает в едва успевшие затянуться ранки, размягчая и раздражая их. Проведя пальцами по глазам, сестра оглядывает оставшиеся на них комочки туши. Запустив пятерню в волосы, она выуживает оттуда сухую травинку. Она омывает себя так долго, сколько хватает сил, а потом спускает воду и ещё некоторое время просто сидит под прохладной струёй душа. Тело становится как бы легче, но голова по-прежнему тяжела. Как мог епископ оставить Шнайдера одного, как мог притащить её сюда, когда в Рюккерсдорфе так неспокойно? О чём он думает? Неужто, для него всё это лишь игра, а они — и она, и Шнайдер — лишь игрушки? Она вспоминает, как там, в церкви, он целовал несчастного отца Кристофа в лоб, так искренне, по-отечески — притворство, или же есть в нём сострадание? Выбравшись из ванной, она насухо вытирается, стараясь промакивать кожу, не растирая её. И всё же на мягком белом полотенце остаются несколько коричневатых полос от растревоженных царапин. В молодости, в жизни до монастыря, у неё были длинные волосы, и она часто о них жалеет, но сейчас — нет. Короткая стрижка сохнет моментально, и это настоящий подарок судьбы. Накинув оставленные на полке у ванной халат и тапочки, она несмело поворачивает задвижку и выходит в прохладный тёмный коридор. Снизу пахнет выпечкой, и живот тут же откликается невольным урчанием. Добравшись до кухни, она молча усаживается за стол. Её ждёт тарелка с куском дымящейся шарлотки. — Кухарка оставила яблочный пирог, — как бы оправдываясь, говорит Лоренц. На сестру он не смотрит — он занят приготовлением чая на другом конце кухни. — Я сам его не люблю, но тебе сладкое не повредит. Я разогрел... Когда он поворачивается к Катарине, она уже заканчивает с последними крошками. Как же она, должно быть, проголодалась, раз управилась с целым куском за несколько секунд! Не спрашивая, Лоренц докладывает на тарелку ещё один — нет сомнений, с ним она тоже быстро управится. Да, не такой "романтики" ожидал он от сегодняшнего вечера... — Вот чай. Коньяку накапать? — уловив отрицательное покачивание блондинистой головки, он лишь наливает в большую керамическую кружку с изображением Кёльнского собора терпкого травяного напитка. — Чтобы лучше спалось. Помнишь, где гостевая спальня? Как закончишь — отправляйся в кровать. Я скоро подойду. И он уходит, оставляя сестру в неведении — что ждёт её дальше? Расправившись и с пирогом, и с чаем, она нехотя бредёт наверх — она помнит ту комнату, где уже когда-то провела одну неприятную ночь. Свежая, аккуратно застеленная постель встречает её призывно откинутым уголком одеяла. Запрыгнув внутрь, не снимая халата, Катарина принимается ждать. Лоренц появляется на пороге совсем скоро, посвежевший после душа и одетый в банный халат — такой же, что и на ней. С кончиков распущенных волос капает вода, и капли теряются в махровом вороте. Очков на носу нет, отчего господин епископ кажется Катарине каким-то чужим, почти незнакомым. Опустив глаза, она дивится: какие же узкие у него ступни! В руках он держит какой-то тюбик. Сестра понимает: момент пришёл, и лучше не сопротивляться. Стараясь не выдать волнения, она поднимается на кровати и опускает ноги вниз. Епископ склоняется над ней и избавляет её от единственного скрывающего тело одеяния. Он усаживается перед ней прямо на пол и открывает тюбик... — Что это такое, господин епископ? — Катарина внюхивается в аромат, источаемый мазью. Он не то чтобы неприятный, но слишком уж резкий. Снадобье пахнет травами и специями, и этот запах заполняет собою всю спальню. Лоренц уже нанёс мазь на её лодыжки и стопы, осторожно их размяв и наложив сверху простенькую бинтовую повязку в пару слоёв. Ноги сестры целы — широкие джинсы спасли их и от насекомых, и от заноз. Пара поперечных синюшных вмятин на животе, да уцелевшая под защитой плотного пуш-ап бюстгальтера грудь не требуют особого внимания, в отличие от поясницы и спины: вся она — и лопатки, и бока, и линия позвоночника включая шею — одна сплошная ссадина. — Постарайся поспать на животе, — Лоренц укладывает сестру лицом вниз, утыкая её носом в зазор меж двух пышных подушек, и тщательно сдабривает спину своей мазью. — А это снадобье мне из Конго привозят, по старой дружбе. Сразу после семинарии я окончил курсы оказания первой медицинской помощи и вместе с католической миссией отправился в Африку. Мы работали в лагерях беженцев под патронажем ООН. Тогда там бушевала гражданская война — миротворцы в конфликт не вмешивались, они лишь доставляли в пострадавшие районы воду, продукты и медикаменты, оставляя нас, волонтёров, наедине с местными и их проблемами. — Да? — Катарина впервые слышит, что епископ, оказывается, служил ещё где-то кроме Баварии. — И каково там было? В Африке? — Всё, как обычно, — от спины Лоренц переходит к рукам сестрицы: те пострадали сильнее всего, от плечей до кончиков пальцев они усеяны следами укусов, мелкими царапинами, а запястья украшают тёмно-лиловые обручи гематом. — Местные кланы воевали за контроль над месторождениями кобальта, истребляя друг друга целыми деревнями. Днём мы раздавали детям иммуноподдерживающие препараты да штопали огнестрельные раны, с переменным успехом — раненых в медчасть при лагере привозили на мотоцикле с прицепом, мёртвых увозили на нём же. А вечерами мы доносили до тех, кто ещё был способен слушать, слово Божие. Это было недалеко от Кинкалы, а сейчас тамошний епископ, преподобный Луис Мбуйю, приезжает в Европу раз в год, на международные епископальные симпозиумы, и непременно привозит мне свои африканские сувенирчики. Вроде этого, — он с шумом вдыхает запах мази, поднося тюбик к самому носу. — Ну всё, теперь постарайся уснуть и не ворочаться. Завтра станет легче. — Господин епископ, — сестра хотела бы сказать "спасибо", но почему-то не может выдавить из себя это слово. Вместо него она задаёт вопрос: — А зачем Вы туда поехали? В Конго? Людям помогать? — Хм, да брось ты, — Лоренц вытирает пальцы салфеткой и тянется к выключателю. — Полгода медицинских курсов, потом ещё полгода подготовки — одних прививок перед отправкой понадобилось более двадцати. Ещё год в жаре и грязи, в компании истовых альтруистов с напрочь отбитым инстинктом самосохранения да комаров, что размером с птеродактиля. Зато по возвращению на Родину карьера моя стремительно пошла в гору — уж что-что, а волонтёров-самоотреченцев да международных миссионеров в архиепархии всегда любили. — Лоренц замолкает, предавшись внезапно нахлынувшим воспоминаниям. — Спокойной ночи. Щёлкает выключатель, свет гаснет, и дверь за епископом закрывается.