***
Дорога занимает более часа, хотя Лоренц и мчит по автобану со скоростью выше ста километров в час, предпочтя, как обычно, заплатить, чем петлять просёлочными дорогами. Наблюдая за ним, Катарина догадывается — он не гонит, а напротив — сдерживает себя. Наверное, чтобы её не пугать? Что ж, мило... Значит, Лоренц любит водить, и судя по тому, как лихо он перестраивается из ряда в ряд — водит он неплохо. Она не спрашивает, куда они едут — понятно, что путь не близкий, и пускай пункт назначения станет для неё сюрпризом. Воспользовавшись предоставленной свободой, Катарина задирает белые ноги в лёгких босоножках, уперевшись коленями в приборную панель. Кроме новенькой летней обувки Лоренц купил для неё платье — какое-то совсем уж девчачье, в таких Гвен Стефани ещё на заре своей карьеры отжигала. Цвет — красный в белую полоску, декольте не глубокое, а вот длина — почти как у форменных юбок теннисисток. Платье держится на бретелях, оголяя не только ноги, но и руки, а под ним лишь трусики. Сестра благодарна епископу за то, что в этот раз он не одарил её кружевными бюстгальтерами — с расцарапанной спиной только тугих резинок да застёжек поперёк неё и не хватало. Материя платья плотная, но мягкая — это трикотаж, и сквозь податливое полотно, свободно струящееся по измождённому телу, соски проглядывают рельефно, но не по́шло. Машина мчится вперёд, в салоне играет Дженис Джоплин, которую, однако, почти не слышно — звук на магнитоле установлен на минимальной отметке. И водитель, и пассажирка молчат. Возможно, им просто не хочется пока говорить, а может быть, от слов их отвлекает вид, простирающийся за стеклом. Дорога несёт машину в закат, и мир вокруг окрашивается розовым и тёмно-синим. Когда они съезжают к шоссе, розового уже почти не осталось — но на пороге лета сумерки длинны, и можно сказать, что вокруг ещё светло. Подрулив к самому берегу, Лоренц наконец тормозит. Машина застыла в десятке метров от невысокого обрыва, и прямо перед путниками тёмное вечернее небо сливается с тёмной гладью озера Аммерзее. Ступив на землю и сразу же утонув в сочной траве по щиколотки, Катарина с наслаждением потягивается, разминая затёкшие мышцы. — Хорошо здесь. Но слишком уж тихо... Где люди? — Людей вокруг полно, только они все приезжают с других сторон озера. Туристы добираются сюда своими туристическими тропами, а не по автобану, так что на этом клочке пожалуй мы одни. Лоренц вытаскивает с заднего сидения корзину, прикрытую какой-то белой то ли скатертью, то ли салфеткой. Сестра видела её, пока ехала, но задавать вопросов не стала: сюрприз есть сюрприз. — Пока ты отсыпалась по утру, я успел навестить один из пригородных приходов — епископ должен быть ближе к людям! И вот чем одарили меня добрые прихожане, — вытаскивая снедь из корзины и выставляя её прямо на капот, он комментирует: — домашнее столовое вино, деревенский сыр, свежий хлеб с отрубями... — Что может быть лучше! Не дожидаясь приглашения, Катарина отламывает щедрый ломоть и, завернув в него несколько кусочков сыра, делает крупный укус. Лоренц смотрит, как она ест, спешно разжёвывая нехитрые продукты и запивая их вином прямо из горла бутылки. — Подожди-ка, сейчас будет ещё лучше. На дне корзины находится эмалированная посудина с крышкой и даже бутылочка с маслом. В посудине овощи, и Лоренц спешно кромсает один помидор перочинным ножичком, крошит туда же порванный на листочки базилик и заливает всё это оливковым маслом. Отобрав у Катарины недоеденный хлеб, он макает его в импровизированный соус и скармливает своей подопечной, заботливо подтирая пару капель пролившегося на подбородок масла своим запястьем. Когда с трапезой покончено, к наполовину опустевшей бутылке присасывается и он. — Что, думаешь о том, как я тебя домой повезу? Или подозреваешь, что не повезу? — уловив подозрительный взгляд сестрицы, игриво произносит он. Он прав: Катарина и правда думает, что ему лучше не напиваться: автобан — это серьёзно. — Не бойся, Кэт, я буду аккуратен. Ценный груз с собой имею... Ночную тьму рассеивает лишь свет из салона автомобиля — он же и привлекает мошкару. Вторая бутылка вина, едва початая, стоит на земле, возле переднего колеса, остатки снеди убраны в корзину, а корзина — в машину. Катарина наслаждается лёгким прикосновением ветерка к истерзанной коже — и уезжать ей совсем не хочется. — Господин епископ? — они полусидят, опершись о капот, и смотрят туда, где впотьмах, очерченное цепочкой прибрежных фонарей, поблёскивает озёрная гладь. В камышах копошатся утки. — Давайте будем просто любовниками. Без этого вот, без всего... Ну, Вы меня поняли. — Нет, не понял, — ухмыляется Лоренц, ничем не выдавая своего возбуждения, хотя несмелые слова сестрицы и заставляют его немолодое сердце по-юному трепетать. — Выражайся яснее. Пока она соображает, как выразиться, тёплые сильные пальцы уже вовсю блуждают по её груди: сперва — поверх платья, после — под ним. Лоренц притягивает её к себе, отчего их бёдра тесно соприкасаются. Он хорошо помнит карту её тела, ведь он сам обрабатывал мазью каждую царапинку, и теперь старательно избегает касаться самых болезненных участков. Катарине терять нечего — всё, что у неё было, она уже давно потеряла — и она делает шаг, оказываясь зажатой меж ног продолжающего полусидеть на капоте епископа. Его ноги очень длинные — он крепко зажимает её ими, и она чувствует себя, как в горячих тисках. — Скажи, — шепчет он. Она не переспрашивает. Он уже давно ждёт её признания, давно его добивается. Время пришло — она даст ему то, что он хочет, а он даст ей то, чего хочет она. — Мне бы хотелось провести с Вами эту ночь, господин епископ, — произносит она ему на ухо, а про себя добавляет: "Но я Вас не люблю". — Ничего, когда-нибудь полюбишь, — отвечает он вслух, взаправду, отчего сестру бросает в дрожь: неужели он читает её мысли? Нет, он просто читает её саму. — Нравлюсь я тебе? — Да. — Неужели? — Да. Я Ваша, господин епископ. Больше разговоров не требуется — за обоих говорит язык тела. В фильмах про отношения счастливые будни влюблённой пары обычно показывают пёстрой нарезкой ярких, сказочных кадров. Вот герои кормят друг друга клубникой, вот бегают по зелёной полянке, взявшись за руки; смотрят телевизор, деля один тазик чипсов на двоих, а вот они в Париже, делают глупые селфи на фоне Елисейских Полей; потом путешествуют на воздушном шаре, рассекают морские волны на белоснежном катере, просто гуляют по городу, а прохожие оборачиваются им вслед. И непременно улыбки — хронические, нестираемые. А на фоне играет какая-нибудь романтическая попсовая песенка, призванная трогать и вдохновлять. Но Лоренц и Кэт не смотрят кино — на это у них нет ни времени, ни причины. Их жизни и так бурлят. Они не пара, и они даже не счастливы. Просто иногда замёрзшие души, отпечатанные в вечности, как доисторические насекомые в кубике арктического льда, оттаивают, согревая друг друга. Даже из благородного одиночества порой хочется бежать.***
Иногда случается, что хочется разрядки, но совсем не хочется близости как таковой — всеобъемлющей, той, что называют "сплетением тел". Раньше Катарине казалось, что когда придёт момент, она допустит Лоренца в себя, но не до себя — раньше она его боялась и, в ожидании неизбежного, прокручивала в голове все возможные варианты наиболее бесконтактных поз. Чтобы после всего хотелось вырвать у себя сердце, но не содрать с себя кожу. Но иногда человек меняется. Юбка платья давно задралась, а лиф оказался приспущен, обнажённую грудь холодило ночным ветерком, а ладони — прохладной поверхностью капота. В тёмной глади лобового стекла ей виделся размытый силуэт епископа, и по его нечётким движениям она углядела, как он расстёгивал брюки. Он не раздевался — всё как обычно. Должно быть, он стесняется своего тела, а может — просто не любит выставлять себя напоказ. Первый же толчок заставил девушку податься вперёд и упереться в капот животом. Лоренц медлил, сперва и вовсе почти не двигаясь — застыв внутри неё, словно давая ей время к нему привыкнуть. Когда же движения стали ощутимее, она совсем расслабилась — думала, будет больно, после скольких там лет? Но больно не было — было тепло, но чего-то не хватало. Лоренц двигался плотно, но медленно, задевая её глубоко, но не резко, и Катарина улеглась на капот, позволив груди и щеке тереться о чёрную сталь. Сама не заметив, она простёрла руки назад, и он взялся за них, а сестра плавно потянула его на себя. Когда же он оказался сверху, плотно зажав её белое тельце между собой и машиной, она расслабилась окончательно. От машины пахло металлом и дорожной пылью, а от Лоренца — парфюмом и вином, едва уловимо. Его рук она из своих не выпускала — будто боялась, что он отольнёт, оставит её, обдуваемую всеми ветрами, одиноко лежать на капоте. Когда холодная щека с едва проклюнувшейся щетиной коснулась её уха, она закрыла глаза. Тем неожиданнее выдался поворот — внезапно отстранившись, Лоренц подхватил её и уложил на машину вновь, на этот раз — на спину. Разодранная кожа не коснулась запотевшего под её телом металла: епископ просунул ладони под лопатки девушки — и они послужили буфером. Она снова закрыла глаза — смотреть на мужчину было всё ещё неудобно, и епископ был этому рад — он любил наблюдать за девушками, но только не сейчас: слишком велик был страх встретиться с этими глазами. С её глазами. Дыхание Катарины участилось, от былой прохлады не осталось и следа — её тело разгорячилось, ложбинка между грудями блестела от пота. Трусики всё ещё были при ней — Лоренц лишь чуть приспустил их и сдвинул в сторону. Оргазм накрыл Катарину внезапно — она ожидала, что ощущения будут нарастать, аккумулируясь, пока удерживать их внутри станет совсем уж невозможно, но они просто взяли и выстрелили. Задрожав от неожиданного экстаза, она распахнула глаза и узрела перед собой чужие — голубые, блестящие, не спрятанные за линзами дорогих очков. Ещё продолжая содрогаться, она уже сгорала от смущения, но взгляда отвести так и не смогла. Не смог сделать этого и епископ. Вскоре он вышел из неё и, развернувшись вполоборота, закончил самостоятельно, спустив на землю. Она наблюдала за ним из-под опущенных ресниц, распластавшись на капоте, подтянув ноги, а руки раскинув в разные стороны. Ей было хорошо. — Вообще-то, в машине есть презервативы. Она молчала, переводя взгляд с растерянного епископа на звёздное небо. — Вовремя... Она его не узнавала. Они будто поменялись местами. Куда подевалась вся дерзость, насмешливость и беспринципность? А ведь он сам себя называл разнузданным и, определённо, не врал. — Поедем в город, — несмело предложил он, напяливая на нос выуженные из заднего кармана брюк очки. — Нет. — Как хочешь. Тогда... Что будем делать? Вместо ответа Катарина, не меняя позы, лишь протянула свою руку: — Вина. Початая бутылка моментально оказалась в ладони, и Кэт, приподнявшись и опершись на локоть, с наслаждением сделала глоток. Часть жидкости побежала по подбородку, потом ниже — по шее, обогнула маленькие полусферы и утонула в приспущенном лифе платья. Красное на красном — будто так и было задумано. Хихикнув, она вновь откинулась на капот и протянула другую руку. Лоренц не сразу понял, чего она хочет. А она хотела его. Он осторожно сжал протянутую ладонь и улёгся рядом, свесив ноги до земли. Они баловались вином и поцелуями, не жалея ни того, ни другого. Завтрашнего дня не существовало: двое людей, не принадлежащих друг другу, потерялись в непокорном времени и подчинили его. Ночь жила лишь для них, а они — друг для друга. Такая ночь выпадает раз в жизни, да и то — далеко не для каждого. Тогда, в тени ночного неба, в шорохе гуляющего по прибрежному камышу ветерка они чувствовали себя избранными. Путь домой приятным не был — от выпитого Катарину сразу же сморило, а Лоренц так силился не напортачить за рулём, что от напряжения в его глазах лопнули пара сосудиков. Справедливо решив, что до Аугсбурга таким ходом они если и доберутся, то уже в катафалках, Лоренц срулил с трассы и забурился в какие-то заросли у обочины одинокой просёлочной дороги. Неподалёку горели окна деревенских коттеджей, и горе-водитель сам не заметил, как уснул рядом с прикорнувшей пассажиркой. Он проснулся оттого, что в его брюках кто-то упорно шарил. Очнувшаяся от дрёмы, сестра вероломно воспользовалась беспомощным состоянием своего спутника и, глотнув ещё винца из почти уже опустевшей бутылки — для настроения или для смелости — решила наконец изучить предмет, тревоживший её думы с того самого свидания в шатре возводящейся ярмарки. В ожиданиях она не ошиблась — природа наградила господина епископа не только ростом. Когда он открыл глаза, она тихонько смеялась, но вскоре захохотала громче. Лоренц тоже засмеялся. На заднем сидении они смеялись уже вместе. Тонкие белые трусики висели на зеркале заднего вида, подрагивая в такт сидению, ходящему ходуном под двумя телами, и Катарина уже совсем не стеснялась звуков, издаваемых её разогретым вином горлом. Вдруг Лоренц зажал ей рот рукой, замерев в нерешительности. Его глаза шарили по оконному стеклу, пытаясь что-то за ним разглядеть, и вскоре сестра поняла, в чём дело: где-то совсем рядом послышался звук шагов. Шаги приближались, а вместе с ними становились всё отчётливее и человеческие голоса. Шумная компания прошла совсем рядом, всего в паре шагов от беспечно брошенного в кустах автомобиля, и всё это время Лоренц не замедлял темпа, не отрывая ладони от жадных губ монахини. Она стонала в его руку, оставляя на ней свою слюну, и её накрыло блаженством, когда голоса случайных прохожих ещё не утихли вдали. В темноте и суматохе она так и не поняла, куда он кончил — про контрацептивы снова забыли, но по дороге до дома из девушки так ничего и не вытекло. Когда она купалась, смывая с себя запах металла, дорожную пыль, пот — свой и чужой, и остатки вина, Лоренц смотрел. Уселся на табуретку напротив не имеющей занавески ванны и наблюдал, ловя каждое её движение. Его член снова стоял колом, а подслеповатые глаза жадно блестели, но он не трогал ни себя, ни гостью. А ей это нравилось. Нравилось играть с сосками, водя по ним покрытыми душистой пеной пальцами, нравилось поглаживать свой живот, спускаясь ниже и теряясь юркими ладонями между плотно сжатых бёдер. Когда она уселась на дно ванной, бесстыдно расставив согнутые в коленях ноги и направив струю душа меж них, зритель этого тайного представления заёрзал на стуле. Сама того не зная, она исполнила его заветную мечту. Лоренц любит наблюдать за девушками, ласкающими себя для него, и он готов щедро платить за зрелище. Той ночью впервые он не платил — лишь смотрел, находясь в двух шагах от истекающей влагой зазнобы, а она от него ничего не требовала. Он обхватил своей ствол, не в силах больше сдерживаться, а она с интересом наблюдала за ним, не отвлекаясь. Двойное шоу — двойное удовольствие. Наверное, это и есть взаимность. Катарина засыпала одна — покинув ванную на ещё дрожащих ногах, она так и не дождалась хозяина дома в свою опочивальню. Сон, несмотря на хмель и усталость, приходить не торопился. Раскинув заживающие конечности по широкой постели, Катарина накрылась одной лишь простынкой и смотрела в потолок. Ей было хорошо и уютно. И она знала, что это не надолго, и оттого пыталась сохранить, запечатлеть в себе каждую эмоцию. Ведь подобного, скорее всего, больше никогда не повторится. Одна волшебная ночь между одиночеством и одиночеством. Закрывая глаза, Кэт шептала: "Не уходи", обращая эти слова к самой ночи.***
Пробуждение вторгается в тихий утренний сон, бесцеремонно его разрушая. Причина пробуждения не в слишком ярком солнечном свете, льющемся в комнату через чистые оконные стёкла и обжигающем глаза даже сквозь опущенные веки; она не в гомоне просыпающегося пригорода, настигающем слух шебуршанием машинных шин по гравиевым дорожкам и сигналах включения и отключения поливальных систем на окрестных лужайках. Пробуждение просачивается изнутри, прогоняя сон и завладевая Катариной — она просыпается оттого, что её ласкают. Осторожные, но настойчивые поглаживания между бёдер заставляют её ноги крепче сжиматься, и тому, кто ласкает, приходится протискиваться меж них с категоричным напором. Катарина не хочет видеть Лоренца, его лицо, в момент, когда он это делает — не хочется ей и того, чтобы он видел её сейчас, сонную и неумытую, поэтому она прикрывает своё лицо краешком блестящей шёлковой простыни, что ночью служила ей одеялом, и отдаётся ощущениям. Пи́сать хочется — как всегда после пробуждения, но она терпит: поход в туалет только всё испортит, разрушив и атмосферу, и возбуждение. Низ живота полнится щекоткой — такой невыносимой, что если сестра не получит разрядки, то просто задохнётся. Только бы Лоренц не надумал войти в неё, при переполненном-то мочевом пузыре. Но у утреннего благодетеля свои планы: подхватив девушку под коленями, он дёргает её на себя, разводя ноги в стороны. У самой своей промежности она чувствует его чресла, и предвкушение неминуемого отдаётся в груди прерывистым вздохом. Лоренц приподнимает её таз, чтобы подложить под него подушку. Он входит медленно и не полностью — кажется, он даже нежен — и скользит внутри, хлюпая избыточной влагой. Там так тесно, а щекотка уже почти невыносима — желание помочиться и острое возбуждение сливаются для сестры в единую жгучую потребность. В отличие от Катарины, Лоренц не собирается отказывать себе в удовольствии наблюдать. Вдоволь налюбовавшись восхитительными розовыми лепестками, с лёгкостью его принимающими, он переводит взгляд на лицо, прикрытое шёлковой тряпицей жемчужного цвета. Катарина дышит шумно, через широко распахнутые губы, отчего при каждом вздохе её рот непроизвольно засасывает кусочек лёгкой простынки, оставляя на ней влажные пятна слюны. — Не хочешь смотреть — не смотри, — равнодушно проговаривает он, покидая тёплое лоно. Прежде, чем Катарина успевает протестующе захныкать, он обёртывает её голову простынёй в несколько слоёв, закрепляя конструкцию на шее лёгким одинарным узлом. Длинный хвост неиспользованного полотна стелится по ложу. — Дышать можешь? — добившись положительного кивка, он прибирает неизрасходованную материю и, заведя обе руки лежащей на боку девушки ей за спину, скрепляет запястья скользким ненадёжным шёлком. — Что Вы делаете, господин епископ, — приглушённый материей голос выдаёт волнение. И правда — что? Лоренц уже далеко унёсся в своих фантазиях — туда, где нет никаких епископов. В шестой век. После очередного набега на имперские окраины, его племя — племя германских варваров — вернулось домой с неплохим уловом. Он смотрит на худосочную римлянку, не в силах решить — как же ею распорядиться? Лоренц выдавливает довольную улыбку из нервно сжатых губ. Не отдать ли её на поруганье своим неотёсанным собратьям? А это неплохая идея! Его друзья, что точат ножи в своих хибарах, обтирая кровь с зазубренных клинков о медвежьи шкуры, служащие им одеждой, порадовались бы такому подарку. Не зря их зовут варварами: они — дикари, а их женщины — дикарки. И горе чужестранке, волею судеб попавшей в их дикие края. Интересно, сколько орудий она сможет принять в своё худое тело? Стряхнув наваждение, Лоренц делает воображаемую засечку на память: Катарина не готова к таким играм, но задумка-то не плоха... Пожалуй, он прибережёт её для сговорчивой Ванессы. — Скажи, чего ты хочешь? — шепчет он в шёлковый узел на её шее. — Хочу кончить и пописать, — честно отвечает она. — Что — именно в таком порядке? Откинувшись на спинку кровати, он усаживает беспомощную девушку себе на колени. Она долго ёрзает, стараясь устроиться на члене поудобнее. Он управляет ею, вцепившись в белые ягодицы и с остервенением насаживая её на себя, пока Катарина, скованная по рукам, шумно постанывает в шёлк. Вскоре он отпускает свои руки, но ска́чки не прекращаются — приподнимаясь на коленях, она продолжает осаждать его ствол со всей яростью, на которую способна. Её судорожные вскрики следуют за несколько мгновений до того, как Лоренц орошает семенем её белое бедро. Он развязывает ей руки, не трогая голову. Женщина бессильно откидывается на постель. — Спускайся вниз, когда будешь готова, — накинув халат, Лоренц покидает комнату. — Завтракать будем, — доносится через минуту уже снизу.***
Прихода лета никто и не заметил — тридцать первое мая сменилось на календаре первым июня, но для жителей Рюккерсдорфа это не значит ровным счётом ничего. День за днём Шнайдер играет свою роль, и всё чаще ему начинает казаться, что в своём замысле он преуспел. Жизнь в деревне течёт своим чередом: дети радуются каникулам и установившейся жаре, фермеры налегают на орошение, опасаясь, как бы богатые всходы не погибли от засухи, молельный зал церкви не пустует ни дня, а по воскресеньям он и вовсе полон — жители словно пережили перерождение: жадно внимают они словам своего пастора, с ещё большей готовностью выстраиваясь на евхаристию и вкушая из его рук плоть и кровь Христовы. И только пристальные взгляды Гюнтера, Дюреров и Веберов, да всё чаще задерживающаяся в церкви после служб под предлогом изучения новых партитур фрау Мюллер не дают ему забыться: он под колпаком, за ним следят. Иногда, по ночам, он, мучимый бессонницей, вздрагивает — ему чудятся шаги под окном и скрипы входной двери. А забывшись тревожным сном, отец Кристоф видит кошмары совсем уж дьявольского содержания: ему снится кровь, мясо, туши животных — словом, всё то, от чего его воротит. Однажды в присутствии органистки он обмолвился, что собирается съездить в Нюрнберг, навестить сестру, с которой давно не виделся, но старушка строгой отповедью ясно дала понять: контакты с внешним миром — под запретом. "Не подвергайте опасности тех, кто Вам дорог, отец", — сказала она, проводя на удивление ровным, не тронутым артритом пальцем по рукаву его сутаны. Пауль звонит каждый день, но Шнайдер так и не осмелился на разговор с другом — он опасается выдать волнение и спровоцировать того на очередной необдуманный поступок, а ещё он очень боится растрогаться, услышав голос, по которому так скучает, и поэтому за непринятыми вызовами следует лишь текстовое сообщение: "Милый Пауль, не волнуйся, со мной всё хорошо. Скоро всё закончится, и мы встретимся". Последняя фраза — сонная таблетка для друга, сам же Шнайдер в скорую встречу не верит. В глубине души он давно уже не верит, что выход есть. Вечером первого летнего дня Шнайдер, как обычно, читает жития святых, сидя в своей кровати со скрещенными по-турецки ногами, как вдруг в дверь его жилища постучали. Нехотя он поднимается, чтобы впустить визитёров: на пороге стоит фрау Вебер: — Простите за беспокойство, отец, но Вы срочно нужны нам в Церкви, — не ожидая ответа, она добавляет: — Облачитесь в праздничное и захватите тексты, необходимые для обряда крещения. "Началось", — проносится в голове у пастора. Психологи объясняют интуицию работой подсознания, клирики — провидением Божьим, но Шнайдеру природа его прозрения уже не важна: он просто чувствует неладное. Он сам за себя и один против всех, никто не придёт ему на помощь, да он никого и не позовёт. Попросив фрау дождаться его в церкви вместе с остальными, он остаётся один и, прежде чем покинуть дом, истово молится. Он просит Господа дровать ему силы не сломиться, он просит твёрдости и решимости — он просит обо всём, чего ему всегда так не хватало. Закончив молиться, он, как и было условленно, облачается в праздничное, хватает домашний томик Библии и бесполезный мобильник, и закрывает за собой дверь на ключ. Он уверен, что покидает свой дом навсегда. Двери церкви прикрыты, но не заперты. Вступив внутрь, отец чуть не роняет книгу из рук: несколько десятков человек уже ждут его, рассевшись по первым рядам, а в центре, у алтаря, стоит Клемен. Он тоже держит книгу — знакомую Шнайдеру бесовскую писанину авторства проклятого лжепророка. Сердце падает в желудок. Шнайдер ступает в проход между рядами, и дверь за ним запирают на засов. — Вы уже слышали, отец? Беда настигла нас раньше, чем мы успели к ней подготовиться! — глава местной администрации вещает со своего места, пристально глядя настоятелю в лицо. — Сегодня утром пришло официальное оповещение — строительство трассы через наши земли начнётся уже этим летом... — Поля, луга, посевы, наши леса и реки, наши животные и птицы, наши люди, наша деревня — вся наша жизнь будет разрушена, — подхватывает фрау Мюллер. — Я прожила много лет, и я помню, как скончался мой благоверный супруг — старость прибрала его, но зрелище то было невыносимо. И знаете что — я не собираюсь наблюдать, как умрёт и моя деревня. — Она и не умрёт, фрау Мюллер, — перебивает её трактирщик. — С нами Ангел, и наше будущее в его руках, а также в руках досточтимого отца настоятеля. Исполним волю Господню, ниспосланную нам через его святого Пророка, и тогда все инстанции — и региональные, ни федеральные — утеряют над нами всякую власть. — Правда твоя, Гюнтер. Отец, — старуха обращается к опешившему священнику, — сегодня всё закончится. Сегодня Рюккерсдорф получит очередное благословение, и Вы должны гордиться возложенной на Вас святой миссией. — Что... что вы имеете в виду? — Шнайдер изо всех сил усмиряет подкатывающую панику. — Господин настоятель, крестите меня заново, а покрестив, отправьте меня к отцу! — радостно верещит Клемен. — К отцу? Но разве он не здесь, не в этом зале? — Кристоф указывает на сидящего в первом ряду, справа от прохода, герра Вебера. — О нет, мой отец — Господь Всемогущий. Римляне распяли Иисуса, воссоединив его с Отцом и тем самым освободив человечество от грехов. Сегодня мой черёд освободить этих людей, — мальчик театрально обводит рукой всех собравшихся. Шнайдер пятится к амвону и спотыкается о порожки. Едва не упав, он мечется вокруг алтаря — разум покидает его. Втемяшившись в кафедру, он безвольно оседает, зарываясь пальцами во влажные от пота волосы. — Кто?! Кто ещё с вами? Скажите, сколько вас? — обращается Кристоф к толпе. Здесь не все: неужели в деревне не осталось никого, кто был бы способен дать отпор царящему тут сумасшествию? — Отец, — глава администрации снисходительно улыбается. — Мы все — Рюккерсдорф, а Рюккерсдорф — это мы. И Вы — с нами. — Вы лжёте... — Боюсь, что нет. Итак, отец Кристоф, достаточно разглагольствований — готовьте купель.***
Четыре часа спустя на дворе ночь. Шнайдер не в себе. Сперва он решил, что если покрестит мальчика, то ничего страшного не случится, и потом уж он что-нибудь да придумает. Он не впервые крестил здесь, в своей церкви, но прежде то были младенцы, сейчас же перед ним отрок — склонил голову над купелью, тщательно повторяя за пастором строки Символа Веры и истово крестясь. "Верую в единого Бога Отца, Вседержителя, Творца неба и земли, всего видимого и невидимого.".* Когда всё закончилось, Шнайдер не почувствовал ничего доброго внутри себя. Обычно таинство приносит непередаваемое облегчение, радость души, катарсис, что сродни божественному откровению. В этот же раз он завершил обряд с тяжёлым сердцем. Уставший и раздосадованный, он опустился на ступени у амвона, пока родители и сограждане вовсю поздравляли новоявленного христианина. Он почти уже забылся, но забыться ему не позволила всё та же фрау Мюллер — видно, старуха имеет серьёзный вес в общине, или она у них кто-то вроде "посвящённой". Ну не за один же лишь возраст воздаются ей все эти почести? — Пора, отец, — из полусна его вырывает крепкое потрёпывание Гюнтера. — Пора. Всё случившееся после осознаётся Шнайдером лишь фрагментарно: сперва — невесть откуда взявшийся в его руке топор, затем, в другой руке — книга Диппеля. Подхватив под локти, его потащили к алтарю — но что это? Вместо накрытого белой скатёркой столика рядом с амвоном возник пень! Крепкий округлый огрызок дерева, судя по виду — дубовый, судя по отсутствию характерного древесного запаха — очень древний, и как-то неестественно окрашенный. Да это же кровь! Приглядевшись, Шнайдер замечает на дереве множество кровавых подтёков — застывшими струйками они омывают его, отчего пень напоминает опущенный в красную краску и насухо выжатый валик. Клемен на коленях с завязанными за спиной руками, стоит, склонив над жертвенником голову. Он смотрит священнику в глаза с неистовой радостью, и Шнайдер начинает задыхаться — всё как тогда, когда му было девятнадцать, на поминках его матери. Удушение растёт откуда-то изнутри, оно не сдавливает его лёгкие, а напротив — раздувает их, отчего Шнайдеру кажется, что его грудина вот-вот лопнет. Сердцу в раздувшейся груди уже тесно — в попытках выбраться, оно бьётся, как птица в силках, и Шнайдер слышит его уже в своей голове — кажется, птичке удалось высвободиться из западни и она полетела туда, где пусто — прямо в его мозг. Шнайдер хочет броситься с топором на Гюнтера — ярость переполняет его, но, как это часто бывает, ярость бессильна. Руки его слабы, они вялы и подёрнуты мелкой дрожью. Ноги налиты оловом, и не чувствуя их, он падает на колени, сильно ударяясь о пол коленными чашечками — но и боли он не чувствует. Всё его существо состоит лишь из сердца, бьющегося между ушей. Он охватывает голову негибкими руками и крепко зажмуривается. — Отец, прекратите свои представления. Берите топор — не заставляйте Ангела ждать. — Я жду, отец, — поддакивает так называемый Ангел, от чего Шнайдер окончательно теряет рассудок. Он заваливается на бок, не отнимая рук от головы; его тело бьёт крупный озноб, отчего он начинает напоминать не то эпилептика, не то просто сумасшедшего. — Так, всё, уводите Ангела. Закончим утром, — командует органистка, и её приказ незамедлительно исполняется: приёмные родители, приведшие своё чадо на заклание, как ягнёнка — да они даже хуже ветхозаветных дикарей, те хотя бы приносил в жертву Яхве настоящих ягнят! — чета Вебер поднимает Клемена и, освободив ему руки, уводит его прочь. Всего этого Шнайдер уже не видит. Фрау опускается перед ним, присаживаясь на ступеньку перед алтарём. Она пытается до него докричаться — тщетно. — Похоже, у него какой-то приступ, — констатирует она перед своими соратниками. — Бывает: священник молод и слаб. Выждем до утра — позволим ему всё осмыслить и принять миссию. — А вдруг он притворяется? Вдруг убежит? — высказывается младшая из дочерей трактирщика. — Не думаю, что он притворяется, и всё же ты права, милая — подстраховаться не помешает. Их слова доносятся до Шнайдера сюрреалистичным эхом: он не уверен, слышит ли он их на самом деле, или же ему мерещится — да оно и не важно. Он уже почти полностью парализован. Фрау Мюллер куда-то уходит и возвращается нескоро. В её руке шприц. — Транквилизатор. Коровке своей колю перед тем, как подвести к ней бычка — чтобы не брыкалась. Если у него нервный срыв — подлечим, а заодно и сами обезопасимся — под такой дозой он до-oлго пролежит. Бежать не получится. Укол, должно быть, был болезненным, но Шнайдер и этого не заметил. Как ни странно, укол принёс облегчение сродни тому, что он испытал тогда, в больнице, после своего первого приступа. Когда последние из оставшихся покидают церковь, он уже почти расслаблен. Он лежит у алтаря, между амвоном и мерзким жертвенным пнём, вытянув ноги и прижав руки к запрятанному под рясой распятию. — Вы уверены, что укол ему не навредит? Вы уверены, что одного укола хватит? — бабку окружили со всех сторон и засыпают вопросами. — Да это бычья доза! Почти наркоз. Но коровка-то моя здорова! Будем надеяться, отец Кристоф к утру оклемается, и мы продолжим. Закрывается дверь, скрипит в замке ключ. Огни свечей пляшут на потолке. Шнайдер пытается встать — куда там. Он по-прежнему парализован, но если наваждение лишало его тело подвижности, сковав каждую мышцу напряжением, то нынче он обездвижен вялостью. Он может только дышать и бояться.***
Позвонив Шнаю на следующий день после инцидента с нападением и не дождавшись ответа, Пауль чуть не сошёл с ума. Сперва он лишь бродил по комнате, считая шаги, а с ними и секунды, убалтывая себя не паниковать раньше времени и заставляя думать о хорошем. Шнай просто занят: он на службе, в душе, спит, поставил телефон на беззвучный. И получив через полчаса заветное смс, почти расслабился: "Милый Пауль, не волнуйся, со мной всё хорошо. Скоро всё закончится, и мы встретимся". Он перечитал сообщение не меньше сотни раз, да так и заснул, лёжа поперёк застеленной кровати: не снимая одежды и не выпуская из рук мерцающий мобильник. Он звонил каждый день, и всё время ответ был одинаков, и со временем радость от долгожданных сообщений сменилась тревогой: почему Кристоф не отвечает на звонки? Почему не звонит сам? Почему не рассказывает о том, как справляется со своей долей? Может быть, за ним следят, или же он и вовсе — пленник? Тревога нарастала, Пауль мрачнел пуще прежнего, нехорошие предчувствия пожирали его изнутри день за днём, а ночами проявляли себя в виде самых ужасных кошмаров. Первого июня Пауль впервые до Кристофа не дозвонился. Не было ни длинных гудков, ни прилетающего в ответ сообщения — в трубке звучал бездушный голос оператора: телефон абонента выключен или находится вне зоны действия сети. Понадеявшись, что дело лишь в разряженной батарее, Пауль терпеливо выждал до вечера, но когда абонент не объявился и с наступлением темноты, больше ждать не стал. Каким-то тайным, подспудным чутьём он уже знал — Шнайдер снова в беде, и на этот раз всё серьёзнее, чем обычно. Поразмыслив, кто бы мог прийти к нему на помощь в столь неоднозначной ситуации, немного поколебавшись, он набрал номер совсем неожиданного человека. В таких делах все меры хороши — даже союз с врагом.***
Катарина в растерянности взирает на вызов незнакомого абонента — ответить? Не ответить? Господин епископ купил ей новый телефон — к старому, даже очищенному от червей, она так и не решилась прикоснуться. Симкарту пришлось покупать новую — в современных моделях используются мини-симки, но номер за сестрой сохранился. В отличие от списка контактов — он оказался похоронен вместе со старым аппаратом, и сестре приходится с нуля восстанавливать свою записную книжку. Со дня своего лесного приключения она живёт в резиденции епископа. Лоренц оповестил аббатису о том, что сестра в отъезде по заданию архиепархии, а матушка Мария сделала вид, что поверила: они уже очень давно знакомы, и общаться полутонами, читая друг друга между строк, вошло у обоих в привычку. Сестра не против такого заточения: для неё в доме епископа всё ново, и прежде всего — новой стала она сама. Ей пришлось познакомиться с собою заново. Обычно такая собранная и глубоко несчастная в своей собранности, сейчас она тонет в чувствах, доселе ей неведомых. Ей нравится сей добровольный плен — с Лоренцем она реализует всю нерастраченную ласку, копившуюся в ней годами: раздаривая её самой и принимая с избытком от мужчины. Нет, старого епископа она не любит, но она умеет быть благодарной: маленькую одиночку, которую никто никогда не ласкал, вдруг окунули в заботу с головой, и она в ней тонет, гребя всё дальше от берега. После близости, после долгих интимных бесед с епископом, таким домашним и почти понятным, когда она остаётся одна в своей новой спаленке, радость уступает место стыду. Она грешит, и прощения не будет — с этим она смирилась, ведь знала, на что шла. Её стыд — не только капитуляция духа перед плотью, но и замешательство: а справедливо ли она поступает, принимая участие епископа как должное? И что же Рюккерсдорф — пока она здесь, в тепле и комфорте, зализывает раны, телесные и душевные — возможно там, в своём приходе, погибает молодой священник, что столкнулся с силой, побороть которую ему вряд ли дано. Несколько раз она пыталась дозвониться до Шнайдера, но тот не отвечал. Она просила Лоренца отправить туда кого-то из своих людей, но тот лишь отмахнулся: всё в порядке, случись что — отец Кристоф сам бы позвонил. Катарине боязно и стыдно ещё и оттого, что сама она покидать тёплый плен епископских объятий вовсе не торопится. И вот сейчас стоит она у окна, на втором этаже, в своей чистой спаленке, спиной к кровати, которую иногда делит с мужчиной, но чаще всё же спит одна, и взирает на незнакомый номер, высвечивающийся на экране её новенького Самсунга. Из окна видна лужайка и стоянка. И чёрный мерседес на ней — рядышком с чёрным ауди. Лоренц, как и обещал, отправил своего сподручного в деревню, забрать машину, и авто вернули ей отдраенным так, что она даже на время забыла, как копошились белые мерзости на обивке сидений. Обивку ведь тоже поменяли. А вдруг это матушка Мария звонит — сестра опасается, что не сможет соврать даже по телефону. Никогда не умела, а сейчас её выдаст голос: спокойный и умиротворённый. Матушка сразу всё поймёт. Не осудит, но Катарине всё равно будет стыдно. А вдруг звонит Штеффи? Подруга давненько не объявлялась, и Кэт даже успела соскучиться — да вот беда, не помня номера, позвонить товарке сама она не сможет. Остаётся лишь ждать, пока позвонит та. — Алло? — несмело произносит сестра, нажав на кнопку принятия вызова. Она ожидала услышать кого угодно, но только не Ландерса. — Отец Пауль? Руки опускаются сами собой: уж если настоятель прихода Нойхауса звонит ей, переступив через неприязнь и предвзятость, значит дело в Шнайдере. Серьёзное дело. Выслушав Ландерса, она так разволновалась, что оступившись, чуть не ударилась о ножку кровати своей не до конца ещё исцелённой ступнёй. Если она попросит Лоренца отправить людей в Рюккерсдорф, тот лишь снова отмахнётся. Но бездействовать она не может — Пауль сказал, что телефон настоятеля не отвечает с самого утра... Значит, Катарина пойдёт к монсеньору и будет умолять. — Господин епископ, — она подкрадывается к наливающему виски в стакан Лоренцу почти бесшумно, но не настолько скрытно, чтобы его напугать. Она обнимает его сзади, закидывая ладони ему на плечи, для чего ей приходится встать на носочки. Пальцы ног моментально сводит судорогой, и Катарина отпрядывает от своего благоволителя: с одной стороны, ей физически неудобно его так обнимать — ноги-то ещё болят, с другой — неудобно оттого, что она сама себе кажется дешёвой клушей, выклянчивающей у мужчины подачки лживыми приторными прельщениями. — Ну, чего тебе? — Лоренц усаживает её за стол и сам садится рядом, отхлёбывая из стакана — как всегда, не морщась. — Ты чего-то хотела, ведь так? Вот она и попалась — ему её штучки так же очевидны, как и ей, и скорее всего — так же неприятны. А может, и нет. Никто не знает, что у него на уме, и став ближе к телу епископа, Катарина так и не стала ближе к его помыслам. Этот человек не открывается. — Позвонил отец Пауль. А Вы знаете, что он меня недолюбливает. Очень недолюбливает. И всё же он позвонил. Он переживает за отца Кристофа — тот перестал выходить на связь. Я думаю, опасения отца Пауля небезосновательны. Прошу, господин епископ, пошлите туда Лео. На разведку хотя бы, чтобы убедиться, что со Шнайдером всё в порядке. А не хотите — так я и сама поеду... Последняя фраза была явно лишней — епископу рассердиться бы за такую глупую попытку манипуляции, но он лишь снисходительно улыбается. — Брось, крошка, хватит себя накручивать... Снова он за своё. Катарина этого ожидала и поэтому заранее приготовила план действий: — Кристиан, умоляю, — она падает на колени, хватая епископа за штанину, и тот от неожиданности чуть не давится виски. — У меня предчувствие! Пусть я ошибаюсь, а что если нет? Ну что Вам стоит! — Ладно, ладно, — Лоренц спешно её поднимает и усаживает себе на колени. Он берёт её ладони в свои и аккуратно поглаживает почти зажившие ссадинки. Потом подносит её руки к своим губам и тепло на них дует. — А знаешь, может быть сегодня и неплохой день для начинаний... Общественность уже прокачена историями о культе — фрау Керпер на пару с твоим профессором неплохо поработали на наше благо. Может, ты и права... Преподнесём сектантам сюрприз. Пусть нюхнут горелого, и как всегда — распалять угли за нас будут другие! Игриво подмигнув, Лоренц берётся за свой телефон. — Фрау Керпер? Вы ждали отмашки? Что ж — настал Ваш час. Действуйте. И чтобы от притона ненормальных в Рюккерсдорфе камня на камне не осталось. Не воспринимайте буквально — церковь только не крушите! И ещё раз напоминаю: ваша задача — разоблачение еретического культа и обеление моей организации. Да, да... Уж будьте уверены — сочтёмся. Епископ аугсбургский платит по счетам.***
Шнайдер лежит на полу подле алтаря и ожидает своей участи. Он спокоен и неподвижен — его тело околдовано зельем, а разум — наваждением. Он уже не ждёт ни помощи, ни спасения. Он ещё не знает, что в этот момент несколько внедорожников с логотипами на дверцах готовятся покинуть Аугсбург, чтобы направиться в Рюккерсдорф — в его вотчину, ставшую его тюрьмой.