It Sleeps More Than Often (Иногда Оно Просыпается)

Пауль не находит себе места — он больше не в силах бездействовать. Так и не дождавшись никаких новостей от сестры Катарины, он принялся за сборы. Ну, а чего он ждал? Что она попросит епископа вступиться за рюккерсдорфского настоятеля, что отправится в деревню сама? Куда там — наверняка у неё есть дела поважнее: выкладывать новостные статейки на сайте архиепархии да вилять задницей на пресс-конференциях. Дурной идеей было вообще ей звонить. Трижды прокляв себя за неосмотрительность, Пауль хватает с полки ключи от фольксвагена и покидает свой дом. Даст Бог — вернётся к заутреней. А если нет — значит нет. Его душа не на месте, помощи ждать не от куда. Если он сейчас же не нагрянет туда и собственными глазами не убедится, что со Шнайдером всё в порядке, то просто сойдёт с ума. По ночным дорогам он гонит, не жалея подвески. Пауль уверен в своей машине. Плана действия у него нет. Как всегда — по обстоятельствам. На подъездах к Рюккерсдорфу он останавливается — как будто Ангел-хранитель потрепал его по правому плечу и шепнул: "Дуй в объезд, оставь машину за пролеском". Сам того не ведая, Пауль повторяет манёвр сестры Катарины: когда-то и она прибыла сюда незваной ночной гостьей, и судьба благоволила её вылазке — они с подругой чуть не попались, но всё же скрылись непойманными. Пауль один — единственный дорогой для него человек пропал без вести. Немного подсветив себе путь ближним светом, вскоре Ландерс отказывается и от этого освещения — чем ближе деревня, тем тревожнее ему. Припарковавшись на опушке со стороны внешней объездной дороги, он ступает в лес, отделяющий его от самой деревни. Не имея фонаря, он светит себе под ноги мобильником. Каждый шаг отдаёт хрустом — сухие ветки и молодой подлесник гибнут под его ботинками, мелкое зверьё в испуге разбегается. Впереди замаячил просвет: Пауль решил было прибавить шагу и... замер. Там, за лесом, люди. Разрозненные голоса — слов не расслышать. Но не поздновато ли для праздных гуляний? В голове зажигается красная лампочка — впервые за эту ночь. Аккуратно подобравшись к самой опушке, Пауль залёг и обратился в слух. В нескольких шагах от него прошло семейство Вебер в полном составе: приёмные родители вели мальчика под руки, а тот упирался и плакал. — Не реви, Ангел, вот сейчас нашего отца Кристофа подлечим... Недолго осталось. Пауль уронил лицо в палую траву и перестал дышать. Шаги давно стихли вдали, но шум в ушах не утихает — то шумит его сердце. Кристоф... Что с ним? Что они с ним сделали? Выждав ещё немного, он осторожно выбирается на дорогу — людей вокруг больше не видно, но во всех домах, сколько хватает взгляда, горят окна. Деревня не спит. Это неспроста. Перебежками от сараев к заборам, от палисадников к хозяйственным постройкам, он добирается до дома настоятеля. Дверь закрыта, света в окнах нет. Дом выглядит... нет, не пустым, а именно покинутым. Каким-то подспудным чувством Пауль улавливает: уходя, Кристоф попрощался. Просто Кристоф обычно не обращает внимание на такие вещи, как симметрия — это удел больных педантов. Коврик на его крыльце всегда валяется как зря, а зачастую и вовсе падает со ступеней на земь. Сегодня же он впритык уложен у порога, аккурат посередине. Шнайдер ушёл, и ему хотелось, чтобы его уход выглядел красиво. Знакомыми дорожками Пауль уже несётся к церкви. По пути ему встретилась органистка: старуха сидела на лавочке в окружении женщин помоложе и воодушевлённо о чём-то вещала. Слов Пауль не расслышал и, подстрекаемый беспокойством, продолжил свой путь, опасаясь быть обнаруженным. Двери церкви встречают его амбарным замком, в витражных окнах бликует яркий свет люстры. Не решаясь стучать, Пауль не долго думая, спешно оглядывается и повторяет свой недавний подвиг. Ловко вскарабкавшись по кладке — то ли адреналин гонит его вперёд, не давая оступиться, то ли удобная одежда способствует проворности движений — он добирается до распахнутого коридорного окошка, до которого, на его счастье, дела никому нет, и, подтянувшись на руках, проскальзывает внутрь. Вслушавшись в тишину, он направляется к лестнице. Не похоже, чтобы в церкви кто-то был. Но и не похоже, чтобы она пустовала: Шнайдер ни за что не оставил бы люстру включенной — счета за электричество каждый месяц заставляют его переживать, и он уже давно свыкся с необходимостью экономить на всём, в том числе и на электроэнергии. На цыпочках спустившись к трапезной и бесшумно проскочив её, Ландерс оказывается в молельном зале... Увиденное заставляет его застыть в немом крике: обеими руками он прикрывает рот. Скамьи пусты, а у алтаря валяется какая-то громадная деревяшка. Рядом лежит топор. А чуть поодаль — сам Кристоф. При ярком свете его распахнутые глаза бликуют, как неживые. Они бликуют, как застывшие глаза мертвеца! Шнайдер, в рясе и при праздничном облачении, лежит на полу возле ступенек, что ведут к амвону. Его ноги раскинуты в стороны, а руки — напротив: сложены на груди, как у покойника. Забыв о всех мерах предосторожности, Ландерс бросается к другу. Упав коленями на порог, он склоняется над ним, припадая ухом к едва вздымающейся груди. Дышит. — Шнай... Шнай! Что с тобой! У тебя приступ? Дай знак, что ты меня слышишь! Кристоф спал с открытыми глазами, устремив взгляд в потолок, и даже сотня лампочек его не ослепила. Он видел сны, которых не запоминал, и даже слышал всякое. Слышал, как Господь призывает его к решающему бою, и слышал себя, отвечающего: "Отче, я недвижим!". Слышал Клемена, умоляющего его занести топор и покончить с этим — Рюккерсдорфу требуется благословение! Слышал фрау Мюллер: "Коровка-то моя жива". Видел коров, бегущих по потолку: животные прямо на ходу обращались бифштексами, а он всё смотрел... Пришёл Христос и прогнал коров. С укором сын Божий взглянул на павшего настоятеля и наконец промолвил: "Встань и иди!". А Шнайдер отвечал: "Не могу, ведь я недвижим!". "Значит, недостаточна вера твоя, иначе ты встал бы".* Иисус тоже исчез — на его место пришёл Пауль. Он присел рядом, на ступеньки, и стал вслушиваться в его грудь. Шнайдер, будучи не в силах сказать хоть слово, даже губами пошевелить, старался дышать громче — пусть Пауль знает, что он жив, пусть хотя бы Пауль видит, что он не сдался! Пусть добрый Пауль поможет ему верить сильнее... — Шнай, скажи хоть что-нибудь! У тебя приступ? — Пауль, милый, они меня убили, — Шнайдер отвечает в своей голове, ведь губы его остаются неподвижными — их будто залили канцелярским клеем. — Шнай, любимый... Какой чудный сон... Невероятные видения вновь завладевают Кристофом. Ему видится, будто Пауль целует его лицо: xладные щёки, немые губы, ровный лоб. Губы друга так горячи — но Кристоф об этом может лишь догадываться, ведь своей кожей он ничего не чувствует. Kак после укола новокаина — лицо вроде есть, но оно ему не принадлежит. Тело вроде есть, и сердце ещё бьётся, но он над ним не властен. Пауль... Что же он делает? Целует его губы ещё и ещё — должно быть, это даже мокро, как знать. Хватает его руки, намертво сцепленные на распятии, и, не размыкая их, подносит к своим губам. Греет своим дыханием наверное. Снова целует, одаривая лёгким касанием каждый пальчик. Пауль, что же ты делаешь? — Шнай... они убили тебя? — Да, да! Это я и хотел сказать! Они меня убили! — закричал, завопил Шнайдер в своём воображении, и вдруг осёкся. Если и друг это понял, значит... А что если он, Кристоф, уже мёртв? И беспокойная душа, не желая покидать своей земной обители, всё ещё трепыхается в нём по инерции, а всё это— и сердцебиение, и дыхание — лишь мираж? Он привык их чувствовать, вот и всё, а на деле ничего этого уже давно нет. Да, он мёртв! Иначе он ощутил, проникся бы теми волшебными прикосновениями, которыми Пауль, несомненно, пытается вернуть его к жизни. Всё тщетно. Пауль, друг, беги, спасайся. Ведь меня уже не спасти... — Шнай, пожалуйста, мне без тебя не жить! — Жить, жить! Живи, добрый Пауль, — Шнайдер так громко кричит, что уже почти глохнет от собственного голоса. Губы его непоколебимы. — Ты ведь не слышишь меня, да? Иначе бы ответил, моргнул хотя бы... — Я слышу тебя, Пауль, но ты меня — нет. Шнайдеру вдруг стало так невыносимо грустно. Он часто думал о смерти — что там, на пороге, а что за ним? Что за, он пока не знает. Быть может, Господь простит его маловерие, слабость, бездействие, смилостивится, но достоин ли он того? Ему уготовлена была великая миссия, но он позорно пал, так и не дав слугам Сатаны достойного отпора. Если же Господь призовёт его к своему престолу и даст слово, Кристоф будет молить Отца Небесного не жалеть, не щадить его. Он ничтожен и не достоин ничего, кроме забвения. Всё это будет за, а сейчас, стоя на пороге вечности, он знает лишь одно — здесь, ещё на земле, но уже вне жизни, очень-очень одиноко. Здесь холодно, и никого нет. Нет любви. Он один, как бабочка-однодневка, запертая в банке — она родилась и умрёт, а между этими двумя событиями не будет ничего, кроме одиночества. Шнайдеру очень больно — это болит душа. Так болеть может только душа. Пауль вновь склоняется над его лицом и смотрит прямо внутрь. Шнайдер видит его большие тёмные глаза, в них столько тревоги. Пауль, я здесь... Но Пауль его уже не с ним — он с полминуты всматривался в ясно-голубые широко распахнутые глаза любимого, надеясь уловить хотя бы мимолётное сокращение зрачков. Он ничего не уловил. Следов ранений на теле Кристофа не видно — значит, не сумев склонить его на свою сторону, подельники Сатаны его отравили. Опоили каким-то жестоким ядом, что убивает медленно, высасывая жизнь по капле, и бросили одного. Наверняка они планируют вернуться поутру и забрать холодное тело. От этой мысли Паулю самому становится так холодно... Он укладывается на пол рядом с другом и крепко прижимается к охваченному оцепенением телу. — Я люблю тебя, Шнай. И всегда буду любить. Прости, что не сказал этого раньше. Возможно, тогда тебе бы не было так страшно. — Я тоже тебя люблю, Пауль! — внутри Кристофа всё клокочет, вопиёт, но он остаётся всё тем же холодеющим, едва дышащим полутрупом. Но Пауль знает, что ему страшно! Пауль всё чувствует! — Я ведь сразу понял, что ты особенный. Не бывают простые люди такими чистыми, понимаешь? Мне было так больно, и я изливал свою обиду на бумагу. В виде стихов. Слава Богу — ты не увидишь их никогда. Конечно, их найдут, и тогда имя моё будет предано позору. Пусть так. Но ты не бойся, слышишь? Ты не один. Туда пойдём мы вместе. Я поддержу — мы не оступимся. И пусть после наши дорожки разойдутся — ты за мою участь не переживай. Таким, как я, прощенья нет, но эту долю выбрал я сам. Мне и искупать её в вечности. — Пауль, что ты такое говоришь? Перестань! Беги, оставь меня, спасайся! — Шнайдер уже горит изнутри, но на его белой коже не проступает ни капли пота. — Ты — моя жизнь, без тебя мне самому жизни нет. Я тебя не оставлю, и ты не чувствуй вины — это мой выбор. Хуже уже не будет: один смертный грех, другой — какая разница. Пауль привстаёт и, пошарив руками вокруг, нащупывает топор. Он так тяжёл, а лезвие остро — его точили. Хотели жертвенной крови, сумасшедшие? Получите! Только будет она пролита не во славу вашу, а во имя любви, что сильнее жизни. Пауль устраивается поудобнее и закатывает рукава джемпера по локоть. Он стискивает древко между коленей — так, чтобы остриём топор смотрел прямо на него, и проводит предплечьями по лезвию. Два глубоких продольных разреза, немного неровных. Тёмные полосы от запястий до локтей. Кровь стремится наружу, обжигая кожу, стекая на пол. Пауль возвращается к возлюбленному. Не стыдясь замарать его праздничного одеяния, он обнимает друга так крепко, как только может, и закрывает глаза. Текут минуты, и его неумолимо клонит в сон — в сон, из которого не вернуться. Веки всё тяжелее, а дыхание всё поверхностнее. Пауль уже потерялся — он бродит где-то по грани, не замечая, как из остекленевшего ока его друга сбегает одинокая горячая слеза. Она бежит по впалой щеке и теряется в волосках щетины на тонкой шее. Туда пойдём мы вместе...

***

Однообразные будни взаперти, в неге и спокойствии, быстро привили Катарине новые привычки. Она годами недосыпала, поднимаясь ни свет ни заря на утреннюю молитву, посвящая весь день делам служения и уже затемно падая без сил на свою жёсткую койку, чтобы моментально забыться самым крепким сном всего на несколько часов. В доме епископа нет распорядка — и Катарина подолгу спит. К вечеру, немного успокоившись и возложив все надежды на спасение отца Кристофа руками керперовских манифестантов, она поднялась в свою спаленку и задремала. Обычно её будит Лоренц: ласки сонной сестрицы доставляют ему особенное удовольствие. Этим же вечером он так и не пришёл, и Катарина проспала до самых сумерек, безмятежно и безо всяких тревог. Она не слышала, как господину епископу позвонили, да не на мобильный, а на рабочий телефон в кабинете, куда она так ни разу и не заглянула; не видела она, как он в спешке вызвал Лео, чтобы тот подготовил машину, а заодно и помог ему облачиться — епископ оделся в торжественное, а путь предстоял неблизкий — в Мюнхен, в резиденцию кардинала Маркса. Предвкушая скорую и такую неожиданную встречу и с самим ординарием, и с обоими коллегами-епископами, которые, должно быть, сейчас так же спешно готовятся покинуть свои вотчины — Пассау и Регенсбург, епископ аугсбургский перед уходом лишь черканул зазнобе записку. Чтоб не волновалась. Катарина проснулась одна, за окном последними лучами затихал день. Сладко потянувшись, она проследовала на кухню и налила себе сока. Уже загрузив в микроволновку вчерашние макароны и усевшись за стол, она вдруг заметила придавленный вазой с живыми цветами клочок бумаги. Вот же епископ — нет, чтобы смс отправить! Катарина невольно улыбнулась. "Меня не жди, уехал по срочным делам. В холодильнике еды на целую неделю. Отдыхай, долечивайся, ни в чём себе не отказывай. Скоро увидимся". Улыбка сползает с её губ вместе с осознанием. Он уехал и оставил её одну, даже не предупредив, куда и зачем направляется? И это в день, когда в Рюккерсдорфе ожидаются столкновения с общественниками? Зная, как сильно её тревожит судьба Шнайдера? В отчаянии схватившись за телефон, она набирает самый знакомый на свете номер. — Кэт, я занят. Больше не звони. На фоне — шум колёс, шум дороги. Лоренц в пути. Короткие гудки. Обуреваемая злобой, сестра жмёт на кнопку повторного вызова, но гудков больше нет — епископ либо отключил телефон, либо как-то заблокировал её номер... Микроволновка уже давно пищит о готовности макарон — но ни еда, ни сок в горло не лезут. Заставив себя проглотить немного, Катарина выскакивает из-за стола и бежит ко вxодной двери. Конечно, та закрыта, и ключей у неё нет, как нет ни малейшего понятия о том, как работает система сигнализации. Бросившись к витражным окнам, она тут же отступает — на них нет рам: только врезанные в стену мозаичные картины из толстенного цветного стекла, защищённые крепкими литыми решётками. Оббежав весь первый этаж и так и не найдя ни единой лазейки, которую можно было бы использовать для того, чтобы выбраться наружу, сестра устремляется наверх. Сперва — в свою комнату. Окно, которое она сама так часто открывала, ныне оказывается закрытым, в уголке помигивает салатовый огонёк — так и есть: дом на охранке, все окна заблокированы системой. Со всей злости Катарина подхватывает стул и замахивается, но тот падает из её рук, больно ударяя по ноге. В резиденции может быть только одно место, где сестра ожидает обнаружить пульт контроля за домашней системой безопасности — это кабинет епископа. Ринувшись к двери и врезавшись плечом в неё с разбегу, она думала, что если не выбьет, то хотя бы пошатнёт её. Но её ожидает открытие иного рода — дверь бронированная, а древесиной облицована лишь снаружи, отчего внешне она и не отличается от других дверей на этаже. Замок врезается в стену шестью стальными штырями, а стены здесь древние, каменные... Замок имеет систему электронного доступа, но Катарина, конечно, кода не знает. Пометавшись по всему дому, она в бессилии оседает на красный ковёр в центре коридора второго этажа. Несколько дней она наслаждалась пленением, но вот несвобода повернулась к ней обратной стороной. Она взаперти, она в заточении. Вся её жизнь зависит от хозяина этих хоромов, от того, когда он соблаговолит вернуться. Птичка в клетке... Вспомнив про отца Пауля, она тут же набирает ему. Находиться в неведении невозможно — ей нужны новости, информация, хотя бы обрывки сведений. Ей нужно успокоиться... Но телефон Ландерса, похоже, последовал примеру телефона Шнайдера — бездушные гудки режут сознание на куски. Катарина в шаге от истерики. Прислонив всё ещё мычащую монотонными длинными гудками трубку к своим губам, она ложится на пол. Птичка хотела в клетку, и её туда пустили. Там есть зёрнышки, жёрдочка и водичка — всё, что нужно для комфортной жизни. А ключи от клетки птичке ни к чему. Она лежит так, уткнувшись носом в давно не чищеный ковёр — с тех пор, как она здесь, прислуга в доме не появлялась — и пролежала бы так всю ночь, но трубка вдруг разрождается несносным рингтоном. Давно пора бы сменить его на что-то более мелодичное. Номер не определён, и Катарина радостно жмёт на приём: сейчас она готова услышать кого угодно — Шнайдера, Ландерса, Лоренца, матушку Марию, да хоть бы даже рекламного агента, впаривающего косметические процедуры премиум-класса методом холодного обзвона. — Алло... — Что-то, подруга, ты совсем пропала! Припахали святоши тебя видно не слабо, раз о друзьях позабыла. А может, ты возгордилась? Звезда пресс-конференций... — Штеффи! — Ээ... А кого ты ожидала услышать? Номер-то вроде мой... — Некогда объяснять! — про лесное пленение, червивый мобильник и воссоединение с господином епископом она подруге вряд ли когда-то поведает. — Штеффи, вытащи меня отсюда! Умоляю! — Э, вас там что, в монастыре уже насильно держат? Как при короле, как его, ну который всех своих жён по монастырям позапирал... — Штeффи, заткнись и слушай! Я в резиденции епископа! Я заперта! Придумай что-нибудь! Мне срочно нужно на волю! В трубке воцаряется тишина, и Кэт почти что видит сквозь пространство, как Штеффи в задумчивости чешет затылок, хмурит брови, прикуривает очередную сигарету... — Я серьёзно... — мурлычет сестра так жалобно, что подделать такой тон ей не удалось бы, даже если бы очень захотелось. — Жди, скоро буду.

***

Битых полчаса Катарина сновала от окна к окну, упрямо вглядываясь в темноту, пока наконец не заприметила из своей спаленки крупную знакомую фигуру. Штеффи пришла пешком — наверняка поймала попутку, как обычно, да выскочила где-нибудь на соседней улице — уж следы заметать она умеет. Сейчас она бродит вдоль закрытых ворот, то дёргая их на себя, отчего те ни на сантиметр не двигаются с места, то оглядывая хитрый замок. Устав от бесплодных попыток, она прыгает на шлагбаум, а с него — вверх, цепляясь руками за верхнюю кромку ворот. Всё же сноровку не пропьёшь! Подтянувшись на руках, она седлает ворота и, бегло осмотрев внутреннюю территорию резиденции, сигает вниз. Огонёк на фотоэлементе шлагбаума тут же меняет цвет с зелёного на красный, вслед за ним начинает неистово мигать и лампочка в замке ворот, но подругу это не беспокоит — особняк находится в пригороде, и до приезда наряда вневедомственной охраны у них есть как минимум минут пятнадцать... Выловив в окне второго этажа фигурку монахини, она хмыкает — на фоне яркого освещения в комнате та сияет на всю округу коротким полосатым платьем. Тоже мне, прикид для побега. Осмотревшись по сторонам, она поднимает с газона декоративного гнома и делает подруге жест: посторонись! Катарина отбегает в сторону — конечно, она пыталась выбить стекло со своей стороны, но в комнате тесно, не размахнёшься, и стул, которым она махала, лишь наделал беспорядка, не оставив на окне ни царапинки. Гном пробивает стеклопакет и застревает в осколочной кляксе, как сюрреалистичный пришелец из сказки, пожаловавший туда, где его не ждали. Вытолкнув гнома обратно, Катарина оборачивает руку стянутой с кровати простынёй и избавляет окно от остатков стекла. Остывший после жаркого дня воздух врывается в комнату через зазор размером с одну раму. Штеффи внизу, она уже подобрала гнома и готовится швырнуть его снова — чтобы выбить и вторую створку, но Катарина делает ей знак — не надо. В кои-то веки она рада своим скромным формам — пролезет и так. Напялив на ходу новенькие босоножки, сестра неуклюже лезет в зазор — задницей вперёд. Второй этаж — вроде невысоко, а внизу лужайка... — Ты что — совсем рехнулась? Найди верёвку! Хотя бы на пару метров спустись с подстраховкой, — орёт снизу Штеффи. Выдохнув, Катарина забирается обратно. Она ощупывает шёлковые простыни, что ещё хранят на себе следы их с Лоренцем соитий... Шёлк не подойдёт — он скользкий и непрочный. Пришлось метнуться на кухню — там шторы от потолка до пола, тонкие, тюлевые, но крепкие и надёжные. Пока сестра снимала их с карнизов, её сердце трепыхалось где-то в горле — то и дело мерещились ей звуки сирен, поворот ключа в двери, даже собачий рык, хотя у господина епископа нет никаких собак... Она связала шторы вместе и закрепила одним концом за ножку кровати, а за другой ухватилась сама. Даже если кровать и сдвинется, сестра достигнет земли раньше... — Вот блять! — кое-как сгруппировавшись, она оказывается на газоне и тут же бьёт себя по губам рукой — давненько же она так грязно не ругалась! — Твоя? — Штеффи указывает на блестящий мерседес, спокойно томящийся на парковке. — А ключи? Неловкой ситуации не получилось — перед тем, как нырнуть в окно, Катарина-таки запихнула ключи от автомобиля себе в трусы — кармана на платье нет, и в трусах оказался ещё и мобильник. — Бежим! На полпути через лужайку беглянок настигает ливень. Растерявшись, перепугавшись, они сперва визжат, как сумасшедшие, а потом вовсю резвятся, плескаясь в фонтанчиках автоматически включившейся поливальной системы. Не страшно, что промокнут — в такую жару и заметить не успеют, как обсохнут... Подрулив к воротам, они пялятся на них, подобно тем овцам из поговорки. — Держись. Кэт сдаёт назад и, почти достигнув дома, переключает передачу и жмёт по газам. Ворота и шлагбаум не разлетаются на кусочки конечно, но они съезжают в сторону. Ибо нет таких преград, что не устояли бы перед обаянием старого доброго пятисотого мерседеса. По дороге в город им встречаются две машины охраны со включенными на беззвучном режиме оранжевыми мигалками — оставив их далеко позади, девушки немного расслабляются. Bсё, что там — больше не их проблемы. — Я на условно-досрочном вообще-то... — напоминает Штеффи. — А мне нужно в Рюккерсдорф, — отвечает Катарина. — Подбросить тебя до общаги? — Ага, щас. Чтобы после всего вот этого вот, да в общагу? Нет, подруга, веселиться в одиночку я тебе не позволю!

***

Вопрос, где оставить машину, не стоял — добравшись до пролеска по объездной, Катарина заруливает в кусты, подальше от дороги. Маскировать машину ветками времени нет. Ключи и мобильник снова отправляются в трусы. — А мы тут не одни на постой устроились, — пройдя вдоль дороги чуть вперёд, Штеффи тычет пальцем в соседние заросли. Ещё одна машина. Подойдя поближе, Катарина сразу же узнаёт фольксваген отца Пауля. Плохо дело. Не размениваясь на напрасные разговоры, дамы ныряют в лес. Все скрытные тропки до самой церкви ими уже хорошо изучены. В деревне переполох, и оставаться незамеченными на этот раз куда сложнее, чем тогда... Огибая людей, снующих по дорожкам небольшими группками, сторонясь любых подворий, откуда доносится собачий лай, они подбираются к церкви с заднего двора. — И каков план вообще? — Штеффи озирается, опасаясь случайных соглядатаев. На самом деле, ей не очень интересна цель их здесь нахождения — она просто устала. Устала мыть судна и кормить безумных стариков с ложечки, устала пресмыкаться перед заведующим отделением — ещё бы: одна негативная характеристика с его стороны, и офицер надзора тут же вернёт решение об условно-досрочном на пересмотр. Устала скорбеть об Александре — его не вернуть, а правды не найти... Устала от пресной жизни, когда всю неделю мечтаешь о выходных, чтобы напиться, а в понедельник кроме головной боли страдаешь ещё и осознанием того, что выхода нет. Никчёмная жизнь закольцована. В тюрьме и то было лучше — люди там живут надеждой, и у них это право есть, право на надежду. Здесь же — всё та же тюрьма, но надежда давно умерла. Штеффи хочет пожить, по-настоящему, как в юности. Пусть недолго — но так, чтобы кровь кипела от адреналина. И поэтому, когда Катарина достаёт из волос одинокую невидимку, до этого удерживающую пару прядок от спадания на лоб, она довольно улыбается. Вот это — её девочка, вот это — её жизнь! Затворный механизм замка приятно щёлкает, приглашая дам зайти. Прокравшись внутрь, они долго прислушиваются. Ни звука. — Жди здесь. Я только проверю, тут ли Шнайдер, и сразу валим. В деревне сегодня кое-какие движения намечаются, и мне лучше не светиться... Оставив Штеффи сторожить заднюю дверь, Катарина чуть ли не ползком пробирается в молельный зал. Сначала, осмотрев пустые скамьи, она ничего не замечает, но стоит её взгляду обратиться к алтарю... — Отец Кристоф! Отец Пауль! — она бросается к неподвижным телам, застывшим в объятиях, и чуть не поскальзывается. Рухнув на одно колено, она обнаруживает его перепачканным чем-то тёплым и красным. Её крик заставляет Штеффи оставить свой пост и ринуться на выручку — так вопить может только человек, попавший в очень большую беду. — Не ори, а то сейчас сюда вся деревня сбе... Реакцией самой Штеффи на увиденное становится молчание, перехватившее её дыхание на полуслове. Оттолкнув обезумевшую от непонимания происходящего подругу, она опускается над телами и натруженными пальцами пытается нащупать остатки жизни в мужских шеях. Касаться их ей неприятно, но за годы, проведённые за решёткой, а потом — в больнице, на вахте, она отучилась быть привередой. — Дышат. Оба. Не бросаясь в объяснения, она шарит глазами по полу вокруг — недалеко от кафедры обнаруживается полуметровый шмат плоской тряпичной ленты. Это он сковывал запястья Клемена, пока тот в припадке религиозного экстаза ждал воссоединения с "отцом", склонив голову на пень. Разорвав ленту пополам, она тут же возвращается к пострадавшим. Первый в очереди на скорую медицинскую помощь — отец Пауль, он потерял много крови, и измученное сердце трепыхается в груди на последнем издыхании. Стащив его неестественно изогнутое тело с отца Шнайдера, Штеффи крепким жгутом перевязывает предплечья там, где заканчиваются порезы — почти под самыми локтями. — Ишь ты! У нас в больничке целое отделение таких — свободных коек не бывает! В основном — депрессивные подростки. Безответная любовь, туда-сюда. Правда они и не режутся толком, а так, балуются. У этого твоего приятеля, я смотрю, всё по-серьёзному... На-ка! — она берёт ладони Пауля в свои и передаёт их понемногу преходящей в себя Катарине. — Держи на весу и не отпускай. А я пока порезы перевяжу. Через двадцать минут ослабим жгут. Она рвёт на полосы снятый со Шнайдера манипул, приглядываясь ещё и к цингулуму, но тот для дела жестковат. Разворотив литургическое облачение отца Кристофа, она попутно ощупывает и его самого — мышцы в явном гипотонусе, глаза открыты и, кажется, они сухие. — Слушай, он в анабиозе каком-то. Не знаешь, что бы это могло быть? Он по веществам не того... Не употребляет? Ран на теле вроде нет... — Штеффи! — неуместно бодрый тон подруги бодрит и Катарину. — Мне всегда казалось, что он болен чем-то неврологическим... Но подробностей я не знаю. — Если так, то всё серьёзно. Как ему помочь — ума не приложу, — заключает санитарка, завязывая последний белый бант на ландерсовском запястье. — Обоим нужно в больницу. Но как мы дотащим их до твоей машины? Цветные витражи церковных окон вдруг озаряются вспышками — желтоватыми и невыносимо яркими. Так в кино показывают свет, льющийся с борта ненароком пришвартовавшейся где-нибудь в американской глубинке летающей тарелки. Девушки, не сговариваясь, обращаются к окнам, заслонив глаза руками. Внезапная вспышка парализует — такой свет уж точно не предвещает ничего хорошего! — Открывайте двери! Мы всё знаем о вашем культе! Судья уже подписал ордер — скоро здесь будет полиция. Всё закончено. С нами журналисты. Вам не уйти. Общественность должна узнать правду! Выходите! Возможно, это ваш последний шанс высказаться во всеуслышание! Катарина расслабленно опускает глаза — эти визитёры не по их душеньки. Керпер подоспела, да сегодня с ней не пара внедорожников, а целая боевая гвардия. Это их машины слепят фарами дальнего света. Бежать на второй этаж к коридорному окошку, чтобы рассмотреть подробности, времени нет. Если фрау не блефует, и полиция и впрямь в пути... С улицы раздаётся выстрел. За ним тишина — на мгновение заткнулись все, кажется, даже моторы автомобилей самопроизвольно заглохли. И тут же вопль: "Они подстрелили Маркуса!". Кто такой Маркус, Катарина не знает. Наверняка кто-то из общественников. Но вот Гюнтера с двустволкой она видит отчётливо — сквозь стены, сквозь витражи. Она видит его в своей голове — обратившись архаичным страхом, он, кажется, там уже поселился. Двор наполняется голосами. Судя по мелькающим теням, завязывается неслабая потасовка. Местные никого не пустят внутрь — ведь там живой (пока ещё) свидетель всех их бесчинств. И в стремлении скрыть правду они пойдут до конца. Штеффи, прикрывшая Шнайдеру, живому покойнику, веки — чтобы совсем не высохли, теперь с удивлением наблюдает за подругой. Катарина задирает платье чуть ли не по грудь и шарит у себя в трусах. Наконец выудив из необычного хранилища телефон, она чуть ли в сердцах не бросает его на пол. Она хотела позвонить, но забыла, что все номера утеряны! Безо всякой надежды она лезет в карман брюк отца Кристофа, по ходу удивляясь, какой он, Кристоф, мягкий, и с радостным визгом извлекает оттуда его телефон. Недолго копаясь, она жмёт на первое в списке контактов имя и ждёт ответа. — Алло? — женщина, которой принадлежит голос, явно напугана — она не ждала позднего звонка. — Кристоф, не молчи! — Агнес, здравствуйте. Это сестра Катарина, мы встречались с Вами в мае, на дне рождения Вашего брата. Слушайте внимательно, и прошу, примите мои слова серьёзно. Если Вам дорога жизнь Кристофа и жизнь его друга, приезжайте в приход немедленно! Но будьте очень осторожны, поезжайте в объезд, старайтесь никому на глаза не попадаться. Я буду ждать Вас у заднего входа. У заднего, слышите? Она наговорила бы ещё много чего, но вместо этого решила нажать на сброс. Остаётся надеяться, что Агнес всё поймёт... Пока баталии у закрытых церковных дверей переходят в боевую, воистину ожесточённую фазу, женщины перетаскивают своих подопечных поближе к задней двери. Сперва Кристофа, чуть не надорвавшись по дороге, затем Пауля — тот хоть и полегче, но у него неприкасаемые руки — приходится тащить буквально волоком. Закончив, они, обтекая потом и закашливаясь в одышке, берут перерыв. Катарина устраивается возле двери — здесь пока тихо, и, прислонившись к ней ухом, она вслушивается, не зашумит ли поблизости мотор. Если Агнес не приедет — им, им всем, конец. Конечно, она ещё может уйти с подругой... Хотя — нет, не может. Настоятелей она не бросит. В это время Штеффи возвращается в молельный зал. У неё здесь осталось одно незаконченное дело. Катарина прикидывает в уме: по пустым ночным дорогам от Нюрнберга до Рюккерсдорфа не более сорока минут езды. Плюс время на сборы. Плюс... Прошло около часа, в двери церкви уже почти ломятся. Выстрелов больше не раздавалось, зато криков и визгов — сколько угодно. У крыльца за задней дверью тормозит автомобиль. Катарина и вернувшаяся к тому времени Штеффи льнут к замочной скважине, не смея шелохнуться. — Сестра Катарина, это Агнес. Распахнув дверь, женщины, ничего не объясняя, выскакивают на улицу, предоставив сестре Кристофа и прибывшему с ней мужчине — по-видимому, её мужу, разбираться с двумя неподвижно лежащими на пороге телами самостоятельно. Они бегут к пролеску — для того, чтобы добраться до мерседеса и покинуть это чёртово место, пока здесь не началась настоящая бойня, им нужно пересечь всю деревню. А там шум и гомон — люди продолжают стекаться к церкви. И женщины уже не очень тщательно скрываются — сюда съехалось столько чужаков, что на них двоих, дай Бог, никто не обратит внимания. — Стой! — замерев на неосвещённой тропинке между двумя просторными подворьями, огороженными крепкими деревянными заборами, Катарина цепляет подругу за руку. — Ну что ещё? Если поторопимся, у меня есть шанс даже вздремнуть перед сменой... — А Клемен? — Кто? — Мальчик, которого готовили в жертву! Нужно забрать его с собой! — Ты совсем чокнулась, подруга? — теперь уже череда Штеффи хватать Катарину за руку. — И где ты его найдёшь? — Я знаю адрес — я же просматривала дело об усыновлении! Их дом — первый на въезде... — А потом что? Брось! Пускай полиция разбирается! Это не наша забота! — Полиция? А если будет поздно? Ты же сама видела, что здесь творится... Штеффи? Вспомни Александра! Ему-то никто не помог... При упоминании имени брата Штеффи меняется в лице. — Похоже, перед сменой я так и не посплю. Веди к первому дому.