Yiruma — Serenade in E
— Сюда, осторожнее. Кёнсу со знанием дела распоряжался двумя рослыми парнями в спецодежде, выносившими из гостиной его серый диван, достаточно тяжелый, судя по тому количеству усилий, что им пришлось приложить для того, чтобы сдвинуть его с места. Другая бригада ждала снаружи, готовая внести в обновленную комнату остальные предметы интерьера, включая и новый диванчик, обитый молочно-бежевой кожей. Конечно, намного проще было бы нанять какого-нибудь дизайнера с отличным чувством цвета и стиля, но Кёнсу твердо решил взять руководство процессом в свои руки. Он выглядел невероятно воодушевленным, заставляя рабочих по несколько раз передвигать шкаф, полки и тумбу до тех пор, пока их местоположение не казалось ему совершенно идеальным. — Что здесь творится?.. — откуда-то из распахнутой настежь двери послышался возмущенный возглас. Кёнсу обернулся: Сехуну пришлось вжаться в стену, прижав к груди темно-бордовый кожаный портфель. Рабочие, осторожно оглядываясь, проносили сквозь дверной проем на улицу темно-серое кресло. — Какого черта, Кёнсу, — Сехун показательно отряхнул брюки, недовольно покосившись на двух парней в светло-синих комбинезонах. — Что за великое переселение народов ты тут устроил? — Рано или поздно это должно было произойти, — Кёнсу деловито сложил руки на груди, продолжив направлять бригаду. — Сюда, пожалуйста. Сехун обвел скептическим взглядом комнату и тяжело вздохнул: — Должен сказать, вкус у тебя прескверный, До Кёнсу. Он хихикнул, бросив косой взгляд на друга, но тот проигнорировал его, сделав вид, что гораздо более заинтересован в расположении бледно-зеленой вазы на новом кофейном столике из светлого дерева. — Шутка, — запоздало оправдался Сехун, прочистив горло. — Мне плевать, — Кёнсу усмехнулся. Доктор от удивления кашлянул, пройдя в комнату, и постарался как можно аккуратнее приземлиться на новый диван, наблюдая за тем, как его друг с улыбкой выпроваживал из дома последнюю пару рабочих, благодаря за их труд. Он вернулся спустя несколько минут, которых Сехуну должно было хватить, чтобы полностью рассмотреть обновленный интерьер и понять, что вкус у Кёнсу, на самом деле, вполне достойный. — Ничего не хочешь мне сказать? Сехун отложил свой портфель, откинувшись на спинку дивана. Кёнсу с усталой улыбкой опустился в кофейного цвета кресло напротив. — Отличный галстук? — Кёнсу, наконец, обратил на друга внимание. — Спасибо, — Сехун опустил взгляд, машинально поправив пиджак. — Но я не об этом. — М? — Кёнсу потянулся, выпрямив руки перед собой. Улыбка не сходила с его лица. — Что ты хочешь услышать? Он положил ногу на ногу, сцепив пальцы в замок, и, покачивая носком мягких темно-зеленых домашних тапочек, вновь взглянул на доктора. Сехун тут же оживился, заерзав на месте, и внимательно всмотрелся в его лицо, через мгновение расплывшись в довольной улыбке. — О, Кёнсу, я надеялся, что ты расскажешь мне всё, — он лукаво прищурился, в нетерпении постукивая пальцами по натянутой коже дивана. Кёнсу закатил глаза. — Ничего не было, — он вздохнул, всеми силами сдерживая вопреки всему рвущуюся наружу улыбку. — Почти… — Почти?.. — Сехун, уже было потеряв всякую надежду, замер в нетерпении. На его отчаянный взгляд Кёнсу лишь пожал плечами, хмыкнув, и поднялся с места, скрывшись на кухне. Через минуту он вернулся с двумя наполненными на две трети ярко-желтым апельсиновым соком стаканами. — Я не буду пить эту гадость, — в ответ на протянутый ему стакан поморщился Сехун. — Он поцеловал меня. — О. — Многозначительно заключил доктор, задумчиво приняв из рук друга напиток. Кёнсу, сделав глоток, медленным шагом подошел к окну, глядя на преобразившийся пейзаж сквозь тонкую полупрозрачную ткань еле уловимого зеленоватого оттенка. Зима понемногу вступала в свои права, преображая все вокруг, невольно напоминая каждому о поре одиночества его души. — Погоди, и только? — Сехун поднялся с места, оставив стакан на кофейном столике. — А как же… — Знаешь, для меня и это было сродни прыжку с парашютом, — Кёнсу мечтательно улыбнулся. — Ясно, ну, что ж… — доктор вздохнул, засунув руки в карманы брюк. Несколько минут они оба молчаливо наблюдали за неторопливым падением пушистых белых хлопьев за окном, и затем он вновь нарушил тишину. — То есть, когда ты говорил ничего, ты имел в виду и то, что ты так до сих пор ему ни о чем не рассказал, верно? — Это оказалось сложнее, чем я думал, — Кёнсу задумчиво обвел кончиком пальца кромку стакана. — В конце концов, если этого не сделаешь ты, мне придется рассказать ему обо всем. И как бы цинично это не прозвучало, для меня это не составит особого труда. — Ты не сможешь, — Кёнсу тихо рассмеялся, сделав еще один глоток. Апельсиновый — любимый напиток Чонина, с некоторых пор окончательно заменивший ему такой привычный ранее черный кофе. Улыбка вмиг куда-то исчезла с его лица, заставив тревожно свести брови к переносице. — Он не твой пациент. Прозвучало скорее вопросительно, и так же тихо, как и смех мгновением ранее. В его взгляде на друга читалась надежда, все больше поглощаемая безмолвным отчаянием. — Я даже не могу сказать, чей он пациент, — Сехун опустил глаза. — На конгрессе мне почти не удалось ни с кем пообщаться. К тому же, сам знаешь… Не стоит об этом особо распространяться, если не хочешь, чтобы ваша личная жизнь стала достоянием общественности, а Чонин — предметом пристального изучения нашей, к сожалению, пока не самой продвинутой в этом вопросе науки, — он беззлобно усмехнулся. — Но я поговорил с одним профессором, он сказал, что в его практике встречалось несколько подобных случаев… Мы договорились обсудить это на следующей конференции примерно через месяц. — Ты прав... насчет общественности, — Кёнсу вздохнул, обхватив стакан двумя руками. — Мне бы не хотелось, чтобы о нас знал кто-то еще… — А как же я? — Сехун подозрительно сощурился. — Может, ты все-таки рассказал мне не все? А? До Кёнсу, — он слабо толкнул друга бедром, вернув улыбку на его лицо. — К слову, здесь стало как-то непривычно пусто. — Я освободил место для картин, — Кёнсу радостно осмотрелся вокруг. — На следующей неделе Чонин обещал показать мне все. — О, надеюсь, он покажет тебе намного больше, — прыснул Сехун. — И все же, Кёнсу… — Я подарил ему краски… Понимаешь, Сехун, — Кёнсу сделал несколько шагов прочь от окна и обернулся. — Я хочу, чтобы он писал ими.***
С наступлением зимы Кёнсу стал чувствовать себя неуютно и беспокойно, но в то же время по-особенному воодушевленно и радостно. Большого труда стоило унять сердце, забившееся в груди в мимолетном испуге от той монохромной картины, что представала перед его взором каждое утро. Тусклая полоска света, бьющая из-за неплотно задернутых штор, слабо озаряла комнату, отчего казалось, будто гостиная, совсем недавно и так старательно раскрашенная неярким зеленым, вновь обретала давно забытые привычные черно-белые черты. Но вопреки избранной природой сезонной палитре, в преддверии праздника город буйствовал красками. Тут и там всевозможными цветами переливались сверкающие гирлянды на витринах, украшенных разноцветными снежинками; игрушечные Санта-Клаусы в ярко-красных нарядах на каждом шагу; сочно зеленые омелы и перевязанные пестрыми бантами рождественские венки. Кёнсу не мог сдержать улыбки, будучи невольно вовлеченным в вихрь предпраздничной суеты, и ощущал себя ребенком, чья самая заветная мечта была наконец осуществлена, и то загадочное и волшебное, творившееся вокруг, вдруг открылось ему, представ перед ним в истинном цвете. Обещание Чонина показать свои картины затянулось еще на пару недель, в течение которых они встречались не многим больше пары-тройки раз. Чонин был слишком занят учебой и каждую встречу начинал с извинений и праведных жалоб на тяжелую студенческую жизнь, омраченную приближающимся концом семестра. Кёнсу, несмотря на плотную занятость на работе, готов был признаться, что сорвался бы к нему по первому его зову, но предпочитал прятать откровения за сдержанной, чуть смущенной улыбкой. Никто из них не вспоминал о том поцелуе, или только делал вид, но Кёнсу это ничуть не расстраивало. Его воспоминания по-прежнему хранили теплое трепетное прикосновение, а скулы Чонина отныне, стоило ему только задержать взгляд на лице Кёнсу дольше положенного, пусть и едва заметно, розовели. Несколько раз они ездили вместе обедать — Кёнсу встречал его возле университета и отвозил на своей машине, не однократно становившейся предметом обсуждения очередной компании явно заинтересованных студентов. Кёнсу чувствовал себя немного неловко среди них, пусть и стоял зачастую поодаль, наблюдая за воротами поверх приоткрытого окна, и совсем редко — выходя наружу. И совсем нелепо — когда замечал Чонина, всецело увлеченного кем-то из своих друзей или других студентов, чувствуя неявные уколы ревности по отношению к нему и зависти — по отношению к тому, кем было поглощено его драгоценное внимание. И только оказавшись наедине с ним он мог наконец почувствовать себя спокойно. И вместе с тем до гулкого сердцебиения в груди невероятно взволнованно. У Чонина вошло в привычку — терзать его горячую ладонь своими ледяными руками на пути туда, и его ничуть не смущало то, что после кафе их руки были одинаково теплыми — он сжимал ладонь Кёнсу, поглаживая костяшки, и пристально разглядывал тонкие пальцы каждый раз так, будто видел их впервые. — У тебя красивые руки, — негромко заключил он с улыбкой. Кёнсу пожал плечами, усмехнувшись. Он чувствовал себя немного смущенным тем, что Чонин вдруг нашел привлекательным столь непримечательную часть его тела. — Правда! — улыбка Чонина стала шире. — Не веришь мне? Я бы нарисовал их… Кёнсу рассмеялся, откинувшись на спинку сидения бесшумно остановленной им у дома художника машины. Из-под прикрытых век он наблюдал за тем, как Чонин увлеченно перебирал его пальцы. — Я тут подумал… Заедешь на этих выходных? Думаю, моя коллекция готова к встрече с ее будущим потенциальным обладателем. Чонин украдкой взглянул на него, и Кёнсу показалось, будто на щеках художника заиграл слабый румянец. — Уже не надеялся, что ты вспомнишь, — добродушно усмехнулся Кёнсу. — Деловое свидание, должно быть, немного затянулось? Чонин кивнул головой и закусил нижнюю губу, сдерживая улыбку. Еще с несколько мгновений он играл пальцами Кёнсу и затем, наконец, оставил его ладонь в покое, вытянув руки перед собой. — Мои окна, кстати, выходят во двор. Третий этаж. Кёнсу обратил внимание на невысокое здание по левую сторону, отыскивая взглядом окна, что могли принадлежать квартире Чонина. Он внимательно всматривался в каждое, пытаясь разглядеть сквозь заиндевевшие стекла хоть что-нибудь, что могло бы выдать в них пристанище художника. — Кёнсу. — М? Чонин потянул его за руку, опустив горячую ладонь на его вмиг вспыхнувшую щеку. Он поцеловал его. Снова. А затем снова и снова, пылко и несдержанно, до тех пор, пока Кёнсу вынужденно не прервал его, судорожно хватая влажными зацелованными губами густой воздух. В ушах шумело от пережитого секундой ранее. Кёнсу прильнул ко лбу Чонина своим, не раскрывая глаз, в попытке восстановить дыхание и унять сумасшедшее сердцебиение. Пальцы сводило от той силы, с которой он сжимал грубую ткань пальто на плече художника все то время, пока тот самозабвенно его целовал. — В эти выходные, хорошо? — вкрадчиво прошептал Чонин у самых губ Кёнсу. Кёнсу кивнул, улыбнувшись, и на какое-то мгновение ему показалось, будто он вновь заставит его почувствовать это, но Чонин только целомудренно коснулся губами его щеки, задержавшись на ней лишь немного дольше положенного. — До встречи, — улыбнулся он, отстранившись. Кёнсу инстинктивно потянулся за ним, но Чонин, сделав вид, что не заметил этого, лишь плотнее укутался в шарф и открыл дверцу автомобиля, впустив в салон вихрь морозного воздуха. Кёнсу разочарованно вздохнул, стоило двери негромко хлопнуть, и уткнулся взглядом перед собой, вцепившись пальцами в руль. Сердце все еще беспокойно билось в груди, с губ не сходила глупая улыбка. Беспорядочный поток мыслей о приятных вещах, так или иначе связанных с тем, что только что произошло и тем, кто был тому причиной, прервал короткий стук по стеклу окна со стороны водителя. Кёнсу испуганно вздрогнул, оглянувшись. В окне виднелась знакомая фигура с руками, глубоко засунутыми в карманы пальто, немного подрагивающая от холода. Кёнсу поспешно опустил стекло, и через секунду перед ним возникло лицо улыбавшегося художника. — Страсть как хотел бы увидеть это смущение на твоих щеках. Кёнсу открыл было рот, чтобы что-то ответить, но так и замер, одним взглядом провожая высокую фигуру до самой входной двери, вспомнив о необходимости дышать только когда Чонин окончательно скрылся из вида. И если бы у художника не было причины произносить эту фразу, ярко заалевшие щеки Кёнсу он смог бы разглядеть даже из окон собственной квартиры.***
Кёнсу проснулся рано, когда за окном сквозь темноту зимнего утра едва виднелись очертания дома на противоположной стороне улицы. И если бы он жил в многоквартирном доме, его соседи наверняка бы вызвали полицию в ответ на тот шум, что он устроил на кухне этим воскресным утром. Он просто не мог позволить себе заявиться к Чонину с пустыми руками, к тому же, близилось Рождество, а вместе с ним и долгожданное завершение делового свидания, которое для Кёнсу — по крайней мере, он искренне в это верил — означало возможность избавиться наконец от этой приставки, оставив для них с Чонином просто — свидание. Припомнив свои лучшие студенческие годы — не считая учебы, та пара лет, что он прожил, деля комнату и быт вместе с Сехуном — Кёнсу, как в старые добрые времена, решил взяться за приготовление какого-нибудь незамысловатого десерта. Закажи он тот же пирог в кондитерской, вышло бы, быть может, намного лучше, но наивная и глупая в своей романтичности идея преподнести Чонину что-то, сделанное своими руками, отзывалась в его сердце приятным предвкушением. Таким же сладким, как апельсиновый чизкейк, на который пал его выбор. Кёнсу потратил не меньше получаса на поиск подходящего рецепта и еще столько же на то, чтобы отыскать необходимые ингредиенты в новой кухне, обставленной по заказу — именно здесь ему почему-то хотелось чего-то особенно яркого — в темно-красных тонах. Не хватало только ванильного сахара, но и без него выходило чересчур сладко — хорошо, что он не взялся за приготовление чего-нибудь соленого, иначе Чонин, если он до сих пор ни о чем не догадывался, уж наверняка сразу бы все понял, стоило бы ему только попробовать кусочек. На все у Кёнсу ушло не меньше двух часов, прежде чем готовый чизкейк был любовно упакован в аккуратную нежно-желтую коробку, перевязанную тонкой атласной оранжевой лентой. И стоя в ванной под теплыми струями душа, смывая со своих рук, шеи, щек и даже волос следы кулинарной эпопеи, он с наслаждением думал о том, что с удовольствием бы снял пробу собственного десерта прямо с чужих, куда более сладких, губ. Они не обговаривали с Чонином время его визита, и хотя Кёнсу знал наверняка, что прийти к художнику раньше двенадцати означало бессовестно вломиться, бессердечно потревожив чужой сон, он не мог отказать себе в удовольствии застать его именно таким — сонным, взъерошенным, чертовски милым и… И Кёнсу не ошибся. Он простоял у его двери не меньше десяти минут, успев согреться после недолгой морозной прогулки — с кончиков его мокрых от талых снежных хлопьев волос на щеки скатывались одна за другой капли воды, — когда за дверью в ответ на очередной звонок послышался слабый шорох. Кёнсу нервно теребил пальцами ленту на коробке, прислушиваясь. Чонин шлепал — явно босыми — ногами по полу, бормоча что-то неразборчивое, и Кёнсу тихо усмехнулся, представив его закутанным с головой в пушистое белоснежное одеяло, словно облако, шуршащее длинным хвостом по пятам за художником. Раздался щелчок и дверь распахнулась. Видимо, Чонин не потрудился даже взглянуть в глазок, прежде чем предстать перед гостем едва ли не в первозданном виде. Наивные мечтания Кёнсу о воздушном одеяле были победоносно разгромлены тонкой хлопковой простыней, обернутой вокруг чужих узких бедер — единственного, что художник счел нужным прикрыть, гостеприимно раскрыв перед ним дверь. Кожа Чонина вмиг покрылась мурашками, а мышцы на животе невольно напряглись, стоило только мазнуть по ним холодному сквозняку лестничной клетки, что не укрылось от ошарашенного и вместе с тем внимательного взгляда Кёнсу — он даже не успел смутиться, оказавшись лицом к лицу с самым смелым, что он только мог себе вообразить. — Привет, — хрипло произнес Чонин, поежившись и перестав наконец натирать левый глаз. На его щеке отпечаталась широкая складка. — Привет… — тихо промямлил Кёнсу, поспешно спрятав взгляд за неловкой улыбкой. Кажется, он впервые был благодарен судьбе за то, что Чонин не видел этого неистово пылающего смущения на его щеках, пусть даже и выражение его лица говорило само за себя и без всяких красок. Кёнсу не чувствовал стыда, видя перед собой полуобнаженного парня или кого бы то ни было вообще, но это был Чонин, тот, от кого трепещущее сердце заходилось в робком страхе от одной только мысли о том, чтобы быть пойманным на таком беззастенчивом разглядывании. — Ох, черт… — кажется, теперь настал черед художника прятать залитое краской лицо. — Я не думал, что ты будешь так рано, проходи. Чонин судорожно ухватился за край простыни, стараясь накинуть ее на плечо и в то же время не упустив тот скромный кусок, скрывающий бедра. Кёнсу улыбнулся, ступив к нему навстречу, и Чонин проскользнул за его спину, чтобы прикрыть дверь. Простынь, тихо шурша, опустилась на пол, и Кёнсу мысленно поблагодарил Бога за то, что на художнике было нижнее белье, недюжинным усилием воли заставив себя отвести взгляд от крепких бедер, когда тот, чертыхнувшись, поспешно наклонился за непослушной тканью. — Без четверти полдень, — Кёнсу улыбнулся, протянув Чонину коробку с чизкейком. — Ты же знаешь, по выходным мой организм отказывается функционировать раньше двенадцати, — художник виновато вздохнул, приняв коробку из его рук. — Ох… Пахнет просто божественно! Только не говори мне, что сделал его сам, иначе мне придется переехать жить на твою кухню! Сюда. Хотя нет! Вот, подожди меня здесь, я быстро! Чонин подтолкнул Кёнсу в сторону небольшой кухни, в отличие от комнаты, очевидно, старательно прибранной накануне: он успел краем глаза заметить ворох белья на разобранной постели и носок, потерявший свою пару где-то далеко в недрах творческого беспорядка, поспешно укрытого от глаз гостя за закрытой дверью. Судя по всему, Чонин вовсе не беспокоился о наличии исключительно черно-белых вещей вокруг, как когда-то Кёнсу. Маленький холодильник, сплошь увешанный разноцветными магнитами и наклейками из хлопьев для завтрака, пара пестрых кружек, одна с изображением лохматого коричневого пса и другая — во вполне тривиальный синий цветочек, короткие полукруглые шторы с оборкой на окнах — желтые в белый горох, стопка книг на подоконнике, увенчанная парой угольных набросков. Кёнсу и представить себе не мог, что почувствовал бы Чонин, вырванный вдруг из такого идеального черно-белого мира и брошенный в одно мгновение в этот хаос мира цветов, совершенно не сочетающихся между собой. Кёнсу закусил губу и отвернулся к окну. Монохромный пейзаж за плотной завесой густого снегопада, пусть и самую малость, отвлекал от мыслей о том, что так все и должно было быть. Так, как было это с ним самим, и случись это с ними обоими одновременно, он бы точно смог протянуть руку помощи Чонину, а тот в ответ крепко сжал бы ее своей. — Эй, — Чонин тихо позвал его, появившись в дверном проеме. Кёнсу обернулся, неловко улыбнувшись, и опустил взгляд, пряча покрасневшие глаза. Но тут же одернул себя: в этом не было необходимости. Он больно закусил щеку изнутри, перебивая очередной укол вины, запускающий по кругу бесконечный поток разрушающих все его нежные чувства к художнику мыслей. Но стоило только взглянуть на него — воодушевленного, сияющего улыбкой — и эгоистичное желание быть счастливым прямо здесь и сейчас поглощало его с головой, топя в лазурном омуте чужих, горящих неиссякаемой надеждой глаз. — Чай или кофе? — Чонин принялся деловито осматриваться. — Кофе, — Кёнсу присел на невысокий табурет. — Черный. Он улыбнулся. Должно быть, стоило сказать коричневый. Но ни того, ни другого, у Чонина не оказалось: четверть банки растворимого кофе с сомнительным сроком годности была благополучно отправлена в урну, едва только была найдена на верхней полке, заваленная разноцветными пакетами острого рамена, снэками и прочей съедобной и не очень ерундой. — Придется пить чай, — Чонин виновато пожал плечами, нажав кнопку на электрическом чайнике. Он тут же глухо зашумел. — Можешь выбрать. На стол перед Кёнсу опустились две замеченные им раньше кружки. В каждой из них лежало по пакетику черного чая с желтой этикеткой на тонкой белой веревочке. — Эта, — он придвинул к себе кружку с собакой. — Моя любимая, — Чонин с деланным разочарованием вздохнул. — Я мог бы догадаться, — Кёнсу улыбнулся, почти почувствовав себя виноватым. — Давай ту. — Это меньшее, — художник остановил его, накрыв ладонь своей. — Чем я готов с тобой поделиться сегодня. — Только сегодня? Кёнсу был удивлен своей же решительности, с которой он взглянул на Чонина, вздернув бровь. Но отступать было поздно. Чонин, облокотившись о столешницу, наклонился и приблизился к его лицу настолько, что сердце Кёнсу вновь готово было замереть. Кнопка электрического чайника коротко щелкнула. — Чайник закипел, — едва слышно пробормотал Кёнсу, капитулируя. — Я тоже, — тихий шепот у самых губ. — Чувствуешь? Спасительный вздох Кёнсу растаял в горячем прикосновении губ художника, триумфально разгромившего его мимолетную дерзость. Поцелуй тягучий и сладкий, словно чизкейк, который они еще не успели распробовать. Зато Чонин Кёнсу — успел, растопив кипящим напором последние остатки его самообладания. И даже привкус чужой мятной пасты на языке ни на одну крошечную долю не сбавлял жара его обжигающих прикосновений. — Попробуешь чизкейк? — наконец пробормотал Кёнсу, увернувшись от смазанного поцелуя. — Думаю, я уже пробую кое-что получше. Чонин обнял его лицо горячими ладонями, чтобы вновь втянуть в поцелуй, продолжив это безумство. Но Кёнсу мягко отстранился, не поднимая взгляда: еще немного и он действительно потерял бы голову, полностью отдавшись беззастенчивому упрямству художника. — Ты должен оценить мои старания, — Кёнсу улыбнулся. — Как художник. — Ты прав. — Чонин мягко коснулся губами его щеки и выпрямился, развернувшись к остывавшему чайнику. Кёнсу только сейчас ощутил взмокшую под тонким трикотажным свитером спину и дрожь в руках, которыми он все еще сжимал выбранную кружку. Так не кстати и одновременно к месту вспомнились слова Сехуна. Поцелуи Чонина творили с Кёнсу нечто невообразимое, превращая его в безвольного раба собственных чувств и ощущений, и ему трудно было представить, что стало бы с ним, если бы они переросли в нечто большее. Кёнсу соврал бы, если бы, вторя праведному гласу совести, сказал бы, что не хотел этого. Но вместе с тем, ему отчаянно хотелось, чтобы Чонин ощущал себя так же. С другой стороны… Чонин хотел целовать его — в этом Кёнсу был уверен. — Я пойду… осмотрюсь, если ты не против. Чонин не возражал, со всей аккуратностью разливая кипяток в кружки, и Кёнсу, неловко натянув на ладони свитер, встал из-за стола. Он вновь оказался в узком коридоре. Дверь в единственную комнату была по-прежнему приоткрыта, и Кёнсу толкнул ее рукой, проходя внутрь. Светлые стены, потертый паркет и широкие окна. Очевидно, Чонин успел немного прибраться за это время: одежда вперемешку с художественными инструментами была заботливо распихана по углам и полкам, кровать наспех прикрыта одеялом, а носок, так и не найдя пары, заброшен под нее. Кроме кровати, пары стульев и нескольких полок, заваленных разными вещами, в комнате не было ничего. Если не считать того, что большая ее часть была сплошь заставлена картинами. Картинами в рамках, неоформленными холстами, скрученными в трубки разной толщины, незаконченными набросками и несколькими мольбертами с незавершенными будущими шедеврами. Кёнсу никогда не замечал за собой особой любви к искусству, не был ценителем художественного творчества, да и вообще мало что понимал в этом. Но то, что писал Чонин, производило на него особое впечатление. Быть может потому, что он был действительно талантлив, и Кёнсу хотелось в это верить, но и обманывать самого себя он не мог: все, что делал Чонин, в его глазах выглядело таким же совершенным, как и он сам. Картины были черно-белыми, нарисованными углем и карандашом в большинстве своем, на счет других Кёнсу не мог сказать с полной уверенностью в материале. Но, несмотря на это, своей яркости и живости они не теряли. Постановочные натюрморты и монохромные пейзажи, линейные портреты незнакомцев и незнакомок. На одном из таких была изображена девушка-балерина, тонкая, изящная, застывшая в расслабленной позе, сидящая на паркете танцевального зала, с чередой выпирающих позвонков на обнаженной спине, повернутой к зрителю. Кёнсу почувствовал едва ощутимый укол в груди — как бы прекрасна она ни была, отчего-то ему очень не хотелось, чтобы эта картина писалась Чонином с натуры. Изображенное на другой показалось ему более знакомым. Это был набросок, который еще нельзя было назвать полноценной картиной, однако Кёнсу безошибочно узнал в нем то, что принадлежало ему самому — его собственные руки. Должно быть, у Чонина была просто феноменальная память, но так или иначе, бесконечные терзания ладоней Кёнсу не прошли бесследно. В них по-прежнему не было ничего особенного, но именно Чонин сделал их непохожими ни на одни другие. Здесь была и еще одна хорошо знакомая Кёнсу картина. Тот самый черно-белый автопортрет Чонина, отчасти благодаря которому он сейчас здесь и находился. Кёнсу улыбнулся. Еще совсем недавно он мог видеть его только таким. Но стоя тогда напротив портрета, восхищенный, мог ли он представить себе в то мгновение, что в первый и последний раз он увидит его автора монохромным лишь на холсте?.. Чувство всепоглощающей эйфории от обретения родственной души было сильнее боли и непонимания. И потому сейчас Кёнсу стоял здесь, окруженный черно-белым искусством, все еще надеясь однажды подарить художнику ту же цветную палитру. Среди всех картин, увиденных Кёнсу, только одна оставалась скрыта от его взора — мольберт, с небрежно наброшенным сверху куском светлой ткани. Наверное, Чонин хотел сохранить неоконченное творение в секрете, но любопытство Кёнсу было слишком большим, чтобы оставить его без внимания. Он протянул руку и, ухватившись за краешек, потянул ткань. Она с тихим шорохом опустилась на пол. Кёнсу закусил губу, почувствовав, как в носу защипало, и глаза вмиг затянула соленая пелена. Несмелым лазурным росчерком перед ним на закрепленном холсте красовалось море. То иссиня-черное у подножья волн, то пенисто-белое на высоких гребнях. Живое, бурлящее, настоящее. Кёнсу случалось бывать у бескрайних вод, но такое море приходилось видеть лишь однажды. Отражением искрящееся в глазах того, кто его изобразил. — Это шедевр! — где-то за спиной послышался восхищенный возглас Чонина. — Да… — Кёнсу завороженно кивнул, но тут же опомнился, обернувшись. Чонин, вероятно, не заметивший его ошеломленного вида, с упоением запихивал в рот очередной кусочек чизкейка, беспардонно облизывая испачканные в сладости кончики пальцев. Кёнсу улыбнулся: не вытерпел. — Нравится? — Это просто божественно, Су~я, — Чонин картинно прикрыл глаза, прижав ладонь к груди. Кёнсу смущенно улыбнулся, опустив взгляд. Больше искренней похвалы художника теплотой и трепетом в груди отозвалось его обращение к нему. Будто сказанное невзначай, будто они знали друг друга целую вечность, будто их, стоящих сейчас друг напротив друга на расстоянии вытянутой руки, связывало нечто большее, о чем Кёнсу порой запрещал себе воображать, но что упрямо врывалось в поток его беспорядочных мыслей. Пусть Чонин и не замечал этого, Кёнсу старался не думать, но это вопреки всему связывало их крепче, чем каждый из них мог себе представить. — Спасибо, — тихо произнес Кёнсу, вложив в это слово немного больше скромной благодарности за похвалу. — Я принесу чай. Чонин улыбнулся, коснувшись его плеча, и исчез за дверью, через мгновение появившись на пороге комнаты с двумя кружками чая. От янтарной горячей жидкости вверх поднимались тонкие струйки пара. — Она еще не закончена, — начал Чонин, пытаясь найти свободное место для кружек на заваленном всякими вещами широком подоконнике. — Даже не знаю, насколько это все соответствует реальности. Чонин усмехнулся. Оставив кружки, он подошел к Кёнсу и встал рядом напротив незавершенного морского пейзажа. Кёнсу поднял на него глаза. Художник критически рассматривал свое творение, и во взгляде его не было обиды или сомнения, лишь искреннее любопытство, что заставляло Кёнсу чувствовать себя все более виноватым в том, что эта реальность не могла принадлежать им обоим. — Расскажешь мне? — Чонин улыбнулся. — Я не… — Надеюсь, я не зря трачу твои краски. — Они твои. — Не представляешь, — Чонин, протянув руку, коснулся теплой ладонью щеки Кёнсу. — Как сильно мне бы этого хотелось. Кёнсу замер, и весь поток чувств в ворохе невысказанных слов встал комком в горле, не давая вздохнуть. Он тонул в волнах бескрайних морских глубин чужих глаз, задыхался под тяжестью темных вод. Едва слышный шепот, почти коснувшись чужих губ, растворился в слабом вдохе. — Чонин, я… Мы… — Мы снова забыли о чизкейке, — Чонин с широкой улыбкой на лице отстранился. — Я сейчас. Кёнсу с трудом удержался на ногах, стоило только Чонину скрыться за дверью. Он шумно выдохнул и отступил назад, ища опору у холодной стены. Подумать только, ведь еще мгновение и он произнес бы вслух все то, что разрывало сейчас бешеным сердцебиением его грудную клетку. Кёнсу знал не понаслышке и о горькой правде, и о лжи во благо, и Чонин сам, будто чувствуя его смятение, толкал его на этот путь. К обрыву, где еще шаг — и он упадет в него, Чонина, полностью и безвозвратно. — Кстати, ты уже выбрал что-нибудь? Чонин вернулся спустя несколько минут, дав Кёнсу прийти в себя. На плоской широкой тарелке тривиального белого цвета четыре неровно разрезанных куска пирога — молочно-оранжевые, сладко пахнущие апельсином. Кёнсу взял в руки еще горячую кружку, решив повременить с десертом. — Да, — Кёнсу улыбнулся, сделав согревающий глоток. — Все. — Все? — переспросил удивленно Чонин с набитым чизкейком ртом. — Я исполняю все свои обещания, — Кёнсу пожал плечами. Кроме одного. — Я помню, — пробормотал Чонин, неловко улыбнувшись. — Ну, а если серьезно. Понравилось что-нибудь? — Да. — Кёнсу оставил кружку. — Я же сказал. Особенно это «что-нибудь», смотрящее на него искрящимися надеждой глазами прямо сейчас. — Тогда давай так, — Чонин не унимался. — Я покажу тебе несколько любимых, а ты, может быть, выберешь парочку из них, хорошо? Кёнсу, усмехнувшись, кивнул. Чонин выглядел особенно воодушевленным, отыскивая среди целого множества работ самые, по его мнению, лучшие. Все они были черно-белыми, такими, какими только мог видеть их художник, но совершенно разными и непохожими друг на друга. Угольный рассвет на набережной, портрет незнакомки в саду под цветущей вишней, туманный Намсан. Чонин был бесспорно талантлив, и все чаще Кёнсу ловил себя на мысли о том, что если бы солнечную улыбку художника можно было запечатлеть на бумаге, если бы горящие любовью к своим творениям глаза — изобразить углем, а счастливый смех — карандашным росчерком, он бы непременно заключил это искусство в рамку и повесил на самом видном месте. Чтобы запомнить его, пока он мог видеть его именно таким. — Хорошо-хорошо, я возьму эти все, — Кёнсу не мог удержаться от добродушного смешка, глядя на Чонина, держащего в каждой руке по картине. — Ты так и не сказал, что понравилось тебе больше, — Чонин отложил картины в сторону к другим выбранным. — Я же сказал — всё, — улыбнулся Кёнсу, вернувшись к остывшему чаю. Кажется, уже тысячу раз проговорился. — Я мог бы написать для тебя что-то конкретное, — Чонин встал рядом, опершись о стену. — Мне нравится все, что ты пишешь. То, как ты это видишь, то, как изображаешь это на холсте. Поэтому… — Кёнсу отправил в рот небольшой кусочек чизкейка, чтобы отвлечься. — Только если ты сам этого хочешь. — Хочу. Тебя. Кёнсу вжался в стену, спрятав смущение в кружке чая. К прямолинейности Чонина все еще трудно было привыкнуть. Но если принять во внимание все то, что испытывал Кёнсу, находясь рядом с ним, то в любой его фразе он, в первую очередь, слышал именно то, что хотел слышать. — Я серьезно, — Чонин, осторожно высвободив кружку из рук Кёнсу, отставил ее на подоконник. — Ты должен мне позировать. Кёнсу тихо рассмеялся, не обращая внимания на удивленный взгляд художника. — Как она? — он бросил взгляд на картину с балериной, которую, к слову, Чонин одной из лучших не посчитал. — Ну, — Чонин улыбнулся, протянув руку к лицу Кёнсу. — Думаю, мы сможем обойтись и без балетной пачки. Он с нажимом коснулся уголка его губ, стерев большим пальцем пару сладких крошек. Кёнсу с жаром на щеках из-под прикрытых ресниц проследил за тем, как Чонин тут же, без всякого стеснения, отправил их к себе в рот, обхватив губами кончик собственного пальца. — Сладко. Кёнсу зажмурился, откинув голову назад, едва не ударившись затылком, в попытке выглядеть не слишком очевидным. Вопрос выбора картин был решен, чай выпит, чизкейк распробован. Желание сбежать отсюда прежде, чем он натворит очередную глупость и вставит себя полным идиотом, вело непримиримую борьбу с таким же сильным желанием остаться. — Ты прав. Кёнсу не видел — чувствовал, как Чонин вновь оказался непозволительно близко. Прикоснулся своим лбом к его и положил горячую ладонь на спину чуть выше талии, мягко притягивая к себе. — О чем ты? — тихо спросил Кёнсу, ощущая чужое теплое дыхание на своей шее. — Су~я… Чонин коснулся губами чуть ниже уха, свободной рукой заведя руку Кёнсу на свое плечо. Оставил пылающий поцелуй на щеке, затем еще один и еще. — Хочу тебя. Кёнсу покорно обвил руками его шею, позволив себя поцеловать. Отбросив последние сомнения, на этот раз он был уверен, что сказанное Чонином было произнесено именно так, как он и хотел это услышать. Ему не стоило оправдываться перед самим собой за собственные чувства. Вопреки всему сейчас они оба испытывали друг к другу одинаково сильное желание. Кёнсу с жаром отвечал на поцелуй, зарывшись пальцами в каштановые волосы Чонина, чувствуя, как его руки крепче обхватили талию, прижав к себе еще ближе. С губ Чонина чизкейк казался еще слаще. Должно быть, это было тем самым, о чем говорят обретшие родственную душу. Чувства, которые испытываешь, находясь рядом со своим соулмейтом. Касаясь его, целуя, с благодарностью принимая трепетную ласку в ответ. Чонин целовал его, самозабвенно терзая влажные искусанные губы, лишь изредка прерываясь на короткий вдох. И Кёнсу отдавался ему, его крепким объятиям и горячим ладоням, касающимся взмокшей кожи на пояснице под тонким свитером, отчаянно, до гулко бьющегося сердца и ярких цветных вспышек перед глазами. Теряя голову, тонул в лазурном омуте чужих глаз, темнеющих глубинах штормящего моря. — Чонин… Несмелый шепот был стерт с губ Кёнсу очередным поцелуем. Руки Чонина, горячие, нетерпеливые, забрались под свитер, с жадностью сжав худощавые бока в попытке стать еще ближе, слиться в одно целое, безумное. И Кёнсу в его руках впервые ощущал себя таковым — целостным, с сердцем, неистово колотящимся до звона в ушах, наполненным, казалось, бесконечной любовью. Жаль одной — на двоих. — Я пришлю за ними курьера в понедельник, — прервав поцелуй, пробормотал Кёнсу. Он прижался лбом ко лбу Чонина, не раскрывая глаз. Собственные руки против воли легли на чужие запястья. — Останься, — влажным прикосновением губ куда-то в изгиб шеи. Голос Чонина звучал умоляюще. — Не провожай. Кёнсу мягко вынырнул из объятий художника, стремительно покинув комнату. Сердце билось у самой глотки, дрожащие пальцы не сразу сняли с крючка пальто, которое он накинул на плечи, уже сбегая по подъездной лестнице вниз. Он распахнул входную дверь, и морозный воздух тут же обжег горло. Ладонь, до боли сжавшая дверную ручку леденела с каждой секундой, мелкой дрожью пробивало разгоряченное тело, что еще мгновение назад нежилось в теплых объятиях. Холод возвращал ясность мыслей, но сердце не унималось, мешая дышать полной грудью. Внутренний голос упрямо твердил, что он поступил правильно и честно — с ними обоими, но добровольно оставив Чонина одного там, наверху, стоящего посреди монохромной в его глазах комнаты, Кёнсу чувствовал себя абсолютно опустошенным, лишенным возможности видеть, дышать, ощущать. Глаза слезились то ли от холода, то ли от несправедливости принятого решения. Грудная клетка отзывалась ноющей болью, едва сдерживая рвущееся наружу несказанное, недолюбленное. Кёнсу отступил. Дверь с тихим скрипом закрылась где-то далеко за его спиной. Он взлетел по лестнице вверх — быстрее, чем спустился, в мгновение ока оказавшись вновь перед дверью квартиры художника. Быть может, в другой раз он корил бы себя за эту глупость, но уйти сейчас, вновь окунуться с головой в холодное серое одиночество казалось куда большей глупостью. Трясущимися заледеневшими пальцами он нетерпеливо нажал на звонок, а потом еще и еще раз, прислушиваясь к прерывистой трели, до тех пор, пока дверь вновь не распахнулась перед ним. С порога влетев ледяным вихрем в объятия Чонина, он с отчаянием припал к чужим горячим губам, разделив один спасательный вдох на двоих. Кёнсу не слышал, как с грохотом за его спиной захлопнулась дверь, только почувствовал слабый удар затылком о деревянную панель, оказавшись прижатым к ней распаленным телом Чонина. Он с остервенением стянул с плеч Кёнсу пальто, чтобы в следующую секунду, оттянув пальцем горловину трикотажного свитера, прижаться влажными губами к острой ключице. Кёнсу зажмурился, невольно затаив дыхание, когда Чонин, забравшись руками под его свитер, коснулся ладонью там, откуда вот-вот готово было вырваться колотящееся до звона в ушах сердце. И Чонин непременно поймал бы его, если бы только оно уже не было в его руках. Ладонях, что беспорядочно блуждали по оголенному животу Кёнсу и нетерпеливо касались кожи у самой кромки брюк. — Су~я… — шепотом в сладкий поцелуй, с мольбой в хриплом, тихом голосе, дрожащими пальцами, застывшими в несдержанном прикосновении. Кёнсу не успел ответить — Чонин в одно мгновение решил все за них обоих, отрезав все пути к отступлению. Короткий лязг пряжки ремня, полурасстегнутая молния — и ладонь художника легко скользнула под хлопок нижнего белья. Кёнсу, оглушенный нежным прикосновением, шумно выдохнул, уронив голову на чужое плечо. Чонин не медлил, не растягивая горячую ласку, продолжая покрывать короткими поцелуями открытую шею. Кёнсу дрожал, хватаясь за напряженные предплечья Чонина и безвольно выгибаясь навстречу ему. Голова кружилась, и перед зажмуренными глазами расплывались цветные пятна. Кёнсу чувствовал: еще немного, и он определенно потеряет сознание, в руках Чонина, прямо здесь, у двери на пороге его квартиры. — Чонин, постой, — едва слышно произнес Кёнсу, прикоснувшись ко лбу Чонина своим. — А?.. — на выдохе произнес художник в чужие приоткрытые в немом стоне губы, только сильнее сжав пальцы в нетерпеливом движении. — Пожалуйста… — Кёнсу всхлипнул, сведя брови к переносице. — Так хорошо? — Чонин усмехнулся, покорно прекратив терзания. Кёнсу отчаянно закивал головой. Он в бессилии повис на чужой шее, с благодарностью целуя Чонина. И будто ощутив слабость Кёнсу, он подхватил его под бедра, заставив обвить ногами собственную талию, и двинулся прочь из душной, тесной для них двоих прихожей в комнату, из которой совсем недавно Кёнсу бежал, боясь распаленного художником огня. — Осторожно, — прошептал Кёнсу, улыбнувшись. Чонин неаккуратно протиснулся в приоткрытую дверь комнаты, задев косяк плечом. Он коротко шикнул, поморщившись, но тут же вновь вернул все свое внимание поцелую, влажно мазнув губами по подбородку Кёнсу. На ощупь попятившись назад, он приземлился на небрежно прибранную постель, и Кёнсу невольно выдохнул, позволив голосу сорваться. Чонин, усадив его на свои колени, притянул ближе к себе, настолько, чтобы с жадностью, до сорванного вдоха, вжаться в его бедра своими, заставляя раз за разом двигаться навстречу. Кёнсу до боли в покрасневших костяшках стиснул в кулаке легкую ткань рубашки Чонина, ощущая, как бедра сводит от напряжения, и если бы не он — его руки, горячие ладони, до сладкой истомы сжимающие мягкую кожу снова там, под тонкой тканью нижнего белья, — Кёнсу в бессилии остановил это безумное движение. Но вместо этого он только сильнее обхватил руками плечи Чонина, беззащитно открыв шею для его жарких губ, и удивленно вздохнул, почувствовав слабый укус. Чонин обхватил его обеими руками, прижав к себе ближе невозможного, отчего у Кёнсу на мгновение перехватило дыхание, и слабо прихватил взмокшую кожу на изгибе шеи зубами, замерев на несколько долгих секунд. Кёнсу почувствовал, как постепенно ослабели крепкие объятия, как Чонин, оставив виноватый поцелуй на покрасневшей коже, уткнулся лбом в его плечо, тяжело дыша, и тихо засмеялся, обняв его за талию. — Поверить не могу. — М? — лениво отозвался Кёнсу, зарывшись пальцами во взмокшие волосы на затылке художника. Чонин поднял голову, заглянув в лицо Кёнсу. Его глаза, темнее самой глубокой океанской впадины, в ту секунду до краев полнились тем, что Кёнсу так отчаянно желал увидеть с их самой первой встречи — ему хотелось в это верить. Растрепанные — во многом усилиями Кёнсу — темные волосы, раскрасневшиеся щеки и порозовевшая кожа по краям зацелованных губ, — ради того, чтобы увидеть это хотя бы на крошечную долю секунды, стоило пережить тысячи монохромных дней. — Су~я… — прошептал Чонин, обхватив ладонями его лицо. — Что же ты делаешь со мной, Кёнсу? Что происходит с нами обоими?.. Кёнсу не нашел лучшего ответа, чем поцелуй, уронив их обоих на смятое воздушное одеяло. Но Чонин снова взял все в свои руки, нависнув сверху, оторвавшись от его губ только для того, чтобы стянуть с него этот мешающий им обоим свитер. Кёнсу смутился: Чонин пристально разглядывал его, приподнявшись на вытянутые руки, с легкой улыбкой в уголке губ. — Знаешь, — он опустился на локоть, коснувшись ладонью его обнаженной груди. Кёнсу, затаив дыхание, из-под прикрытых ресниц проследил за его рукой, кончиками пальцев очертившей путь от маленькой впадины меж ключиц до поджатого живота к самому краю нижнего белья. — Если все это так прекрасно даже так, как я вижу это сейчас, каково это было бы… — Чонин… — Кёнсу поспешно обхватил ладонями его лицо, беспокойно нахмурив брови. — Каково это, Су? — Лучше, чем я мог когда-либо себе представить. Чонин горячо поцеловал его, но блаженное забытье длилось недолго: приподнявшись на коленях, он расстегнул несколько верхних пуговиц своей рубашки, в мелкую красно-коричневую клетку, и нетерпеливо стянул ее через голову, отбросив куда-то в сторону, чтобы в следующий момент избавить Кёнсу от последних остатков одежды, оставив полностью обнаженным. На этот раз стыдливый румянец успел лишь слегка коснуться лица Кёнсу, вспыхнувшего едва ли от смущения. Чонин вновь опустился на локти, удобно устроившись у разведенных ног Кёнсу, и, не опуская взгляда, наблюдал за тем, как с каждым тягучим движением его влажных горячих губ и языка Кёнсу захлебывался вдохом. Он самозабвенно ласкал его меж стиснутых в его цепких пальцах бедер, но Кёнсу казалось, что Чонин в этот момент был везде и сразу одновременно: в беспорядочных мыслях, то и дело возникающих и тут же гаснущих в его затуманенной голове, на губах и шее, где распаленная кожа все еще хранила на себе следы жарких поцелуев, на груди, которой трепетно касались кончики пальцев художника, и в сердце, что с каждой секундой ускоряло свой ритм, оглушая до боли в висках. Помогая себе одной рукой, пальцами второй Чонин сжимал мягкую кожу бедра Кёнсу с такой силой, что, казалось, останутся синяки. И Кёнсу эгоистично хотелось, чтобы они остались пусть и недолгим, слабо-фиолетовым воспоминанием о мгновении этого невообразимого безумства. — Чонин… Кёнсу приподнялся, опершись на локоть, и медленно запустил пальцы в мягкие темные волосы Чонина, поймав волну неторопливого движения, которое вновь заставило его с громким выдохом откинуться на постель, выгнувшись навстречу томительному наслаждению. И с каждой секундой Кёнсу все глубже и глубже тонул в нем с головой, до крови закусив нижнюю губу, до росчерка крохотных складок сдвинув брови к переносице, до боли смяв в кулаках легкую ткань пододеяльника. Он ощущал, как ласка Чонина становилась короче и быстрее, как сладкой дрожью от макушки до самых кончиков пальцев ног отзывалось на нее его тело, как замирало где-то в груди глубоким вдохом сорванное дыхание, останавливая гулкое сердцебиение. — Кёнсу~я?.. Кёнсу медленно раскрыл глаза, попытавшись сфокусировать взгляд. Чонин нависал сверху, обеспокоенно, но в то же время с улыбкой вглядываясь в его лицо. Теплые ладони осторожно касались пылающей кожи щек, мягко поглаживая ее большими пальцами. — Ты в порядке? В порядке?.. Кёнсу бросил мимолетный взгляд вниз, ощутив слабый мазок липкого холода по вмиг поджавшемуся животу. — Только не говори мне, что… — Угу, — довольно мурлыкнул Чонин, спрятав лицо в изгибе шеи Кёнсу. — Ты отключился. Всего на пару секунд, но я уже подумывал об искусственном дыхании, — он усмехнулся. — Это безумие, — пробормотал Кёнсу, лениво ответив на поцелуй. Слишком хорошо, чтобы испытывать смущение. — Поверь, Су. Я чувствую то же самое. — Чонин спустился короткими касаниями губ вниз по линии челюсти, горячо прошептав у самого уха: — Но мы ведь только начали, верно? Тихо прошуршав по смятой постели, Чонин поднялся на ноги, чтобы быстро и без всякого стеснения стянуть с узких бедер черные брюки вместе с испачканным бельем. Кёнсу не спускал с него внимательного взгляда: в слабой попытке прикрыть свою наготу, он ухватился за свободный конец простыни, пододвинувшись к краю кровати. — Постой, — мягко прошептал он. Кёнсу остановил его, коснувшись ладонью смуглой кожи груди. Как и все то, что творил Чонин своими руками, сам он весь насквозь был пронизан искусством, тонкими воздушными нитями красоты и чувственности, что читались в каждом его мимолетном движении, каждой черточке его лица, стройного и гибкого тела, гладкости кожи, ее запахе и вкусе, — каждое едва уловимое прикосновение своих пальцев Кёнсу повторил собственными губами. Аккуратными поцелуями, оставляя влажные следы, вниз по напряженному животу до тех пор, пока Чонин подавшись бедрами навстречу, не позволил Кёнсу причинить ему удовольствие. — Ох, Су… Кёнсу слышал его тяжелое, сорванное дыхание, что отдавалось ускоренным сердцебиением в собственной груди, ощущал длинные пальцы его рук в своих волосах, отчего мурашки бежали вниз по позвоночнику, заставляя Кёнсу двигаться быстрее. Чонин был для него сладок, и Кёнсу желал поскорее распробовать его, от одной только мысли о том, что каждый сдавленный стон, каждое несдержанное движение рук и бедер принадлежат полностью и всецело только ему, здесь и сейчас, в эту секунду, он, Кёнсу, тому причина. — Нет… Нет, Су. — Чонин заставил его отстраниться, мягко обхватив голову руками. Кёнсу покорно откинулся на постель, и Чонин, вновь оказавшись сверху, принялся лихорадочно покрывать поцелуями все его лицо, шею и плечи, горячими ладонями сминая мягкие бедра. — Су… — коснувшись губами ключицы, плеча у изгиба шеи. — Господи, Кёнсу… — влажной цепочкой прикосновений вниз по линии челюсти. — Пожалуйста, — шепотом, умоляюще. Кёнсу беспорядочно блуждал ладонями по спине Чонина, прикрыв глаза. Это было нужно им обоим прямо сейчас, важнее, чем дышать — принадлежать друг другу. — Пожалуйста, Су~я… Осторожно, хорошо? Кёнсу слабо кивнул — Чонину вовсе не требовалось спрашивать. Он был нежен. Терпелив, прокладывая путь к телу Кёнсу, осторожен в момент, когда они, не отрывая взгляда друг от друга, стали одним целым. И оба замерли на несколько секунд: Кёнсу, в попытке совладать с той бушующей лавиной чувств, что обрушилась на него в одно мгновение, одновременно разрывая грудную клетку изнутри — любовью, желанием, близостью к тому, кому он всецело, без остатка принадлежал не только сердцем, душой, но сейчас наконец и своим телом; Чонин, дрожащими руками обняв лицо Кёнсу, прильнул к его лбу своим, переводя сорванное дыхание, прежде чем мягко повести бедрами, разделив один громкий выдох на двоих — в приоткрытые зацелованные губы. Кёнсу едва ли осознавал то, что происходило с ним, с ними обоими, в забытьи крепко хватаясь за напряженные руки Чонина, до боли кусая губы, чтобы хоть немного отрезвить затуманенное сознание, мелькавшее перед глазами ярким, цветным. Он старался сфокусировать взгляд: на глазах Чонина, бездонным темным омутом утягивающих его на самую глубину, в бездну; на его распахнутых, чуть влажных губах, с жадностью крадущих чужое дыхание и короткие поцелуи; на каждой видимой и ощутимой мышце его тела, что двигалось то ускоряясь, то замирая на долгие секунды, чтобы вновь сладко податься навстречу в горячие объятия его, Кёнсу, тела; на длинных пальцах мягкой, крепкой ладони, что теперь причиняла удовольствие Кёнсу, помимо прочего, чего он не мог видеть, но прекрасно чувствовал. Чонин любил его. Лазурью искрящихся бесконечным желанием глаз, черным золотом влажных прядей волос у лица, алым жаром пылающих щек и смуглым бархатом взмокшей кожи, темной синью вен напряженных рук и розовеющими следами неосторожных прикосновений на бледной коже, — любил. Кёнсу чувствовал, видел всем телом, всем своим существом. Блаженную эйфорию, что заполняла всего его естество до самых краев, грозясь вот-вот расплескаться, озарив все пространство вокруг них двоих ярким светом, расчертив невесомой радужной полосой монохромную серость. И с каждым движением, каждым шумным выдохом, стоном, что уже не было сил сдерживать, он ощущал, как Чонин растворялся в нем, как он, отдаваясь, принимал, забирал его полностью, без единого крошечного остатка. Кёнсу тонул в нем — легкие вместо воздуха полнились любовью, — балансируя на грани сознания и беспомощно вцепившись в его плечи, когда Чонин, с жаром вжавшись в него бедрами, безвозвратно утянул его за собой. Сладкой дрожью отзывалось во всем теле Кёнсу мгновения безумной близости. Он распахнул глаза, вдохнув, будто выброшенный на берег, спасенный, чувствуя, как собственные пальцы до боли все еще сжимали чужие плечи: Чонин покинул его тело, но только сильнее стиснул его в объятиях, спрятав лицо в изгибе шеи. Еще с несколько минут он дрожал, крепко обхватив талию Кёнсу руками, будто такой же, как и он, утопающий, и для него Кёнсу — он знал — тоже был спасением. — Будет слишком глупо, если я скажу, что мне было хорошо? — Чонин нарушил тишину первым. — Как никогда и ни с кем прежде? — Кёнсу улыбнулся, лениво запустив пальцы в его волосы. Быть может, это действительно прозвучало бы глупо, если бы на самом деле не было так. — Угу. Кёнсу вновь улыбнулся. Усталое, избалованное долгожданной лаской тело, тяжелеющие веки, пусть на часах далеко за полдень, — он, казалось, не мог произнести больше ни единого слова. Еще немного помолчав, Чонин приподнялся и заглянул в его лицо. — Ты тоже это чувствуешь? — тихо спросил он. Кёнсу замер, ощутив, как укололо и тут же вмиг затрепетало сердце. Чонин, еще с секунду подождав ответа, опустил голову. — Ты останешься. Он не спрашивал, крепче обняв его за талию и прижав к себе. Кёнсу не возражал. Оглушенный мимолетной надеждой, он заставлял себя дышать, молясь только о том, чтобы Чонин, прижавшийся щекой к его груди, не услышал его сумасшедшего сердцебиения.