Yiruma — Prelude In G Minor
— Ты даже не представляешь, Кёнсу… Кёнсу задумчиво выводил на запотевшем от его дыхания оконном стекле беспорядочные узоры. Он прижимался к нему лбом в попытке охладить поток горячих воспоминаний о событиях последних дней, к которым он то и дело невольно возвращался в своих мыслях. Ну и, к слову, для того, чтобы хоть немного сосредоточиться на сути той назойливой болтовни Сехуна, что бесконечным потоком лилась из динамика смартфона в его, уже горячее, правое ухо. — …завтра сочельник. Я хочу домой, Кёнсу, понимаешь? — с детской обидой прозвучало в голосе друга. Он тяжело вздохнул. — Я доктор, а не чертов бизнесмен. Но даже если я смогу вырваться, не факт, что я достану билет на прямой рейс, и мне не придется лететь тринадцать часов через какие-нибудь Арабские Эмираты. И вообще, в конце концов, я что, не заслужил отпраздновать Рождество дома? Я хорошо себя вел весь год и заслуживаю подарка, ты так не считаешь? Кёнсу? Кёнсу?.. — Ты прав, — после некоторой паузы с улыбкой ответил Кёнсу. Он перевел взгляд с заснеженного пейзажа за окном на те единственные монохромные пятна на стенах, которым он отныне позволил себя окружить. Графит и уголь отнюдь не казались ему чужими среди того пусть не большого и не слишком яркого разнообразия красок интерьера гостиной комнаты. — Конечно, ты можешь утешать меня, ведь ты мой друг… Но тебе не кажется, что эта фраза слишком часто звучит в наших разговорах? Не то чтобы я был против… Скорее наоборот, ты знаешь, мне особенно льстит, когда я слышу это от тебя. Кёнсу поклялся бы, что услышал в голосе Сехуна самодовольную ухмылку, и в ином случае, быть может, уколол бы его в ответ или подыграл, однако на этот раз в правоте друга на самом деле не было сомнений. — Может быть, но ты на самом деле был прав… — Кёнсу задержал дыхание на пару секунд: сердце вновь затрепетало в груди от нахлынувших воспоминаний. — Вот! Поэтому я и собираюсь… Постой, или ты о чем? — Сехун замолчал, будто вслушиваясь в происходящее на том конце, и, не получив скорого ответа, настороженно продолжил: — Кёнсу? — Знаешь, я ведь до сих пор не могу перестать думать об этом… — Кёнсу на мгновение прикрыл глаза, воскрешая в памяти шорох белоснежной простыни, обжигающие касания смуглых ладоней и алеющие следы чужих поцелуев на бледной коже. Улыбка невольно тронула его губы. — Послушай, может быть это прозвучит слишком глупо и наивно, но… Даже не думал, что когда-нибудь скажу это, но это действительно незабываемо. — Господи, Кёнсу! Кёнсу машинально отнял от уха смартфон, поморщившись на оглушительно громкий возглас друга. Но во всей этой ситуации, его ситуации, такая реакция даже скорее веселила его, чем заставляла чувствовать себя виноватым. К тому же Кёнсу был совершенно искренним с самим собой и Сехуном тоже — он вполне добровольно был готов поделиться с ним подробностями своей личной жизни. Долгожданными — едва ли не в равной степени для них обоих — мысли о которых не покидали голову Кёнсу, беспрестанно заставляя краснеть его лицо. — И ты только сейчас говоришь мне об этом?! — прозвучало в голосе Сехуна праведное возмущение, которое, впрочем, тут же сменилось нетерпеливым любопытством. — Бессовестный До Кёнсу, я требую объяснений! Точнее, подробностей, я не могу пропустить столь знаменательное событие в жизни моего лучшего друга, ты должен обо всем мне рассказать! Сейчас же. Ну, как это было? — Я уже сказал тебе, — Кёнсу усмехнулся. — Слов не хватит, чтобы рассказать обо всем и сразу. Поэтому одного, думаю, будет достаточно. — Я хочу подробностей, Кёнсу! — продолжал настаивать друг. — Ты не понимаешь. Ты мой друг, и я столько лет был в курсе всего, что происходило в твоей жизни, так что сейчас ты просто не имеешь права скрывать от меня самое интересное. К тому же… Мною движет научный интерес! Я хочу знать, Кёнсу. Как ты себя чувствовал? Кёнсу задумчиво коснулся пальцем губ, вновь окунаясь с головой в воспоминания и мысли о приятных вещах. Еще с полминуты испытав терпение друга, он с улыбкой ответил: — Волшебно. Сехун цокнул языком. — А он? — так и не дождавшись продолжения, задал он следующий вопрос. — Думаю, тоже. — Думаешь? — Я… надеюсь. Кёнсу не произнес это вслух. Сказать «не знаю» сейчас было бы для него гораздо большим откровением. Ведь он знал или, по крайней мере, верил, убеждал себя — где-то в самой глубине души, — что Чонин чувствовал то же, что и он, каждый раз, когда они находились рядом, касались, целовали, любили друг друга, пусть для него самого все эти чувства были не так очевидны. Кёнсу наивно надеялся, что несмотря ни на что, Чонин сможет увидеть сердцем. — Кёнсу, — любопытство в голосе Сехуна угасло. — Скажи, я ведь не единственный, кто до сих пор остается в неведении? Кёнсу поежился и вновь отвернулся к окну, не ответив. Он до последнего надеялся избежать этой темы, хотя от Сехуна, который не ленился то и дело напоминать ему, этого следовало ожидать в первую очередь. Куча проблем, командировки, расстояние — было единственным, что спасало их от серьезного разговора и хоть немного заглушало голос совести Кёнсу. — Ты же понимаешь, что чем дальше, тем… — Знаю, — перебил друга Кёнсу. — Я думаю, канун Рождества — не лучшее время для подобных разговоров. — Лучшего времени не бывает, ты и сам это знаешь. Подумай, если ты не хочешь говорить с ним об этом даже сейчас, после всего того, что между вами было… — Сехун, я бы не хотел говорить с тобой об этом по телефону. Кёнсу был бы счастлив, если бы им вообще не пришлось говорить об этом ни сейчас, ни когда бы то ни было вообще. Он был благодарен другу за минутное молчание и последовавший за ним тяжелый вздох понимания. — Впрочем, ладно… Мне тоже есть, что тебе сказать. Но ты прав, это не телефонный разговор. Я надеюсь, мы сможем завтра увидеться. В душе Кёнсу промелькнула искра тлеющей надежды. Но он не стал ничего расспрашивать. И даже не потому, что был уверен в том, что Сехун теперь из вредности ему ничего не расскажет. Он боялся услышать то, чего так не хотел слышать. То, что заставило бы его вновь чувствовать себя виноватым за то, что он для Чонина лишь монохром графита, в то время как Чонин для него — мириады оттенков цветной палитры. — Но на всякий случай, Кёнсу. — Да? — Кёнсу обеспокоенно нахмурился. — Счастливого Рождества. Кёнсу улыбнулся. — Счастливого Рождества, Сехун. Кёнсу отложил телефон, погасив экран с завершенным вызовом. За столько лет одиночества, поисков и, в конце концов, смирения со своей судьбой он позабыл обо всей прелести этого праздника. О том, как в раннем детстве мечтал поскорее увидеть красоту происходящего вокруг своими глазами, о том, как замирало сердце от одной только фразы. Ты увидишь его тогда, когда будешь особенно счастлив. Еще будучи ребенком, он считал совершенно несправедливым то, что настоящую красоту Рождества дано видеть только взрослым, безликой серой толпе взрослых, которые уже давно не верили ни в какое волшебство, не ждали с нетерпением подарков от Санты, в рутину превращали таинство украшения комнаты чудесными разноцветными огоньками. Он все отдал бы за то, чтобы увидеть, какие они!.. Необыкновенно счастливым в его глазах был тот, кому судьба позволила встретить свою родственную душу как можно раньше, кто еще не успел разочароваться в ней, в самом себе и… Рождестве. Кёнсу с улыбкой вспоминал самого себя. Слишком долгое время он был частью этой самой безликой серой толпы, настолько долго, что успел почти возненавидеть всю эту предпраздничную суету. Но все же в глубине души он по-прежнему оставался ребенком, что продолжал наивно верить в Рождественское волшебство. И пусть сейчас все его мысли занимал вовсе не заслуженный подарок от Санты за хорошее поведение и не разноцветные сладости, которые теперь он, наконец, мог есть сколько угодно, как мечтал в детстве, и в груди его не царил благоговейный трепет перед встречей с настоящими красками Рождества, он чувствовал себя счастливым.***
Чонин, пусть и сам того не зная, заставлял Кёнсу смотреть на мир буквально другими глазами. Зима всегда казалась ему самым одиноким временем года, даже несмотря на то, что его день рождения был в январе и в студенческие годы этот день всегда отличался бурным весельем (во многом стараниями лучшего друга). Кёнсу любил зиму за истинное однообразие вокруг, за длинные вечера в полумраке и за то, что холод и плохая погода всегда служили ему хорошим предлогом для того, чтобы остаться дома, наедине с собой и своими мыслями. Любил — и за это же до глубины души ненавидел. Впервые холод за окном лишь побуждал оставаться подольше в чужих теплых объятиях, а мнимое однообразие при свете дня сменялось волшебством цветных отблесков при свете уличных фонарей, играло золотом на чужой коже в свете прикроватной лампы. И Кёнсу его полюбил. Чонин стоял к нему спиной, скрестив руки на груди, и с задумчивым видом рассматривал что-то прямо перед собой. Кёнсу, задремав, не слышал, как он спустился — на этот раз необходимость друг в друге застала их наверху, прямо в комнате для гостей, во время бурного обсуждения нарядов на предстоящий праздник — но почувствовал. Холодной дрожью, пробежавшей по телу, едва он открыл глаза — Чонин бессовестно утащил вместе с собой единственное одеяло. Кёнсу поежился: без чужих объятий свитер, наспех натянутый на голое тело, совсем не грел, пусть даже в комнате и было достаточно тепло. Тихо ступая по полу босыми ногами, он подкрался к Чонину сзади, но тот был слишком увлечен, чтобы заметить это или хотя бы испуганно обернуться. Нахмурив брови, он настойчиво всматривался в свое собственное графитное отражение напротив. Кёнсу всегда удивляло, как некоторые вещи, еще совсем недавно вызывавшие в нем целый вихрь эмоций, так быстро теряли свою ценность, становясь лишь воспоминанием, что больше никак не могло затронуть глубины его души. Как и эта картина, что однажды заставила его остановиться, на миг забыв о происходившем вокруг, чтобы в следующую секунду взглянуть на мир совершенно по-другому. Чтобы увидеть целый мир, сжавшийся в момент до одной крохотной частицы — человека — его родственной души. — Все никак не насмотришься? — Кёнсу усмехнулся, уткнувшись лбом в предплечье художника. Не было нужды рассматривать этот серый карандашный портрет часами — все те чувства, что испытывал Кёнсу, глядя на него раньше, были чужды ему, похороненные где-то в потайном уголке его сердца, что до самого края полнилось сейчас безграничной любовью к живому, настоящему, стоящему рядом с ним. С растрепанными — во многом благодаря Кёнсу — волосами, темно-каштановыми, с золотистыми отблесками в неярком искусственном свете, смуглой кожей, розовеющими следами хранящей прикосновения губ Кёнсу, в одном только тонком синем одеяле, обернутом вокруг бедер. Тому, чей графитовый автопортрет терялся в беспокойных глубинах омута его голубых глаз. — Наверное. — Чонин, наконец, отмер, вздохнув. — Прости, пришлось заставить тебя померзнуть — я не нашел свои брюки. Иди сюда. Он с улыбкой распахнул свои объятия и Кёнсу поспешил прильнуть к его груди, прижимаясь щекой к теплой коже. Он прикрыл глаза: Чонин подарил ему возможность видеть настоящий мир вокруг, но то и дело заставлял его закрывать на это глаза. — Знаешь, ведь прошло не так много времени… Но мне кажется, я выгляжу на нем немного иначе. — О чем ты? — Кёнсу приподнял голову, вопросительно взглянув на художника. Тот все еще не сводил глаз с портрета, задумчиво наклонив голову. — Хотя в свое время мне казалось, что он очень даже неплохо получился, — Чонин усмехнулся. — Он замечательный, — Кёнсу покачал головой, обратив взгляд на картину. — Как и ты. — Или это потому, что я уже никогда не буду таким?.. Чонин вновь вздохнул, опустив голову и прикоснувшись щекой к макушке Кёнсу. Он был словно обеспокоен чем-то, что заставляло его игнорировать похвалу, ведя этот бесцельный разговор, и Кёнсу, почувствовав это, постарался крепче сжать его в объятиях. Сердце Чонина, вопреки внешним беспокойствам, билось спокойно. — Было бы здорово, если бы я остался таким, а он терпел все тяготы жизни вместо меня, а? — с насмешливым любопытством спросил художник вновь. — Совсем не здорово, — пробормотал Кёнсу. — Грей, если помнишь, плохо кончил. Чонин рассмеялся. Он ослабил объятия, чтобы обхватить ладонями лицо Кёнсу и, оставив на его губах короткий поцелуй, заглянуть в глаза, заговорщически прошептав: — Ну, а ты, Кёнсу, кого бы ты предпочел? Того, прежнего, каким вижу его я, или того, каким видишь его ты? Другим я бы тебя и не встретил. — Я бы предпочел тебя. Ведь что-то заставило его тогда остановиться, задержаться у незамысловатого портрета дольше, чем у других монохромных картин. Что-то, что заставило его взглянуть на него другими глазами, хоть сам он еще и не подозревал об этом. Чудо и несчастье лишь в том, что изображенным оказался сам художник. Художник, который может запомнить его, потому что видит его именно таким. — Ты прав, у тебя не было выбора, — Чонин улыбнулся. — Ты ведь и не видел меня таким, каким вижу тебя я сейчас. — Я… — Кёнсу задержал дыхание, будто набираясь смелости. — Я и не смог бы. Произнести вслух «мы» храбрости все же не хватило. Чонин мягко выпутался из объятий и, поправив одеяло на бедрах, зашагал по гостиной, с деланной заинтересованностью разглядывая собственные творения, отныне по праву принадлежащие Кёнсу. — Иногда я все же жалею, что мы не встретились позже, я бы… — Нет, Чонин… — Кёнсу ступил в его сторону, и терзающее откровение едва не сорвалось с его губ прежде, чем он смог об этом подумать. — …Нарисовал тебя в цвете! Почему ты не хочешь ее повесить? Тебе не нравится? Чонин критически осматривал портрет Кёнсу, подаренный ему накануне. Кёнсу до последнего отказывался позировать, но художник уличил удачный момент, когда он не смог ему возразить. И, несмотря на это, Кёнсу навсегда хотелось бы запомнить себя в этом мягком росчерке угля, выполненном дорогой сердцу рукой. — Нравится, — улыбнулся Кёнсу. — Потому и не хочу. Хочу, чтобы он остался только для меня. — Я напишу еще. Чонин отложил портрет, чтобы неспешно подойти к Кёнсу и вновь заключить его в свои объятия, забравшись ладонями под тонкий свитер. — Хочешь? — мурлыкнул Чонин в изгиб его шеи. — Я не… Слишком многому Кёнсу хотел возразить, слишком мало оставалось причин для этого с каждой секундой, с каждым прикосновением и настойчивым поцелуем. Чонин снова заставил его покрыться мурашками от холода, избавив от последней одежды, и прикрыть глаза, покорно доверяя холст своего тела умелым рукам художника.***
Кёнсу сбился со счета, сколько всего за последние несколько недель — хотя иногда ему казалось, что уже целую вечность — он делал впервые. Широко распахнутыми глазами смотрел на бушующий жизнью мир вокруг и видел, покупал разноцветную одежду, с которой легко расставался по ночам, которые теперь он тоже впервые проводил не один. Украшал дом к рождеству и готовил праздничный ужин — впервые потому, что был рад этому. Причудливым фигуркам на небольшой ели в гостиной, сверкающим в свете крохотных лампочек на гирлянде, накрытому столу, который вот-вот ожидал гостей. А точнее, одного и самого важного гостя, благодаря которому Рождество стало для Кёнсу настоящим праздником. Семейным, как и полагается — Чонин условился прийти позже, потому что обещал родителям провести с ними какое-то время — пусть даже только Кёнсу знал о родстве их душ, Чонин был слишком дорог ему. И Кёнсу мог только наивно надеяться на то, что когда-нибудь займет в жизни художника такое же значимое место. От Сехуна со вчерашнего дня не было никаких вестей — разговор откладывался на неопределенное время — но что, как не рождественское чудо могло подарить Кёнсу еще одну надежду?.. От некоторых традиций пришлось все же отойти: свитеру с красными оленями Кёнсу предпочел лаконичный темно-зеленый, да и в целом гостиная не пестрила украшениями, носки были на привычном им месте, а скромная стопка подарков — всего два — аккуратно упакованных в золотистую блестящую бумагу, лежали на краю журнального столика. Свой подарок Кёнсу получил еще на исходе осени, но оставалось еще кое-что, чего ему хотелось бы больше всего на свете. Он взглянул на часы в гостиной — без четверти девять. Чонин задерживался, но Кёнсу не испытывал беспокойства по этому поводу, лишь радостное волнение перед предстоящей встречей. Он несколько раз проверил себя в зеркале, посетовав на то, что нужно было выбрать другой свитер, передвинул и переложил приборы на столе, поменял местами два совершенно одинаковых елочных шара, постоял немного у окна, всматриваясь в тускло освещенную желтым светом улицу в надежде заметить знакомый силуэт, и даже проверил смартфон на случай сообщений от друга — панель уведомлений была стерильно чиста. Кёнсу испуганно вздрогнул, когда долгожданный звонок в дверь, наконец, раздался. Сдерживая счастливую улыбку, он окинул комнату быстрым взглядом и поспешил к двери. Защелка замка не сразу поддалась повлажневшим от волнения и чуть дрожащим рукам. Он распахнул дверь, впустив в комнату вихрь морозного воздуха. — Привет. — Привет, — тихо ответил Чонин с улыбкой, спрятав покрасневший кончик носа в алом шарфе. Он прятал руки за спиной, вероятно, желая сделать Кёнсу сюрприз, хоть уголок красной блестящей обертки предательски поблескивал на свету. Щеки его трогал едва заметный румянец, и Кёнсу эгоистично хотелось думать, что причина этому он. — Впустишь? — художник приподнял бровь в доброй усмешке. — Ох, прости, я совсем не… — Кёнсу поспешно отошел, пропустив Чонина внутрь. Конечно, всему виной был холод, что заставил нос и щеки художника покраснеть, а его самого — поежиться, едва он оказался в гостиной, всего-то от перепада температур. Вот только румянец Чонина никуда не делся, а ладони, неловко сминающие обертку, почти незаметно подрагивали вовсе не от холода. — С Рождеством, Кёнсу. Чонин наклонился, невесомо коснувшись губами его щеки, прежде чем протянуть старательно упакованный подарок. Кёнсу на мгновение ощутил, как сердце сжалось в ничтожный комочек в груди и будто бы расширилось до необъятных размеров в один момент, когда еще не согретые привычным поцелуем губы художника оставили на коже едва ощутимый след. После всех самых немыслимых откровений между ними, невинный жест и смущение, которым пылало лицо Чонина, его несмелый взгляд, опущенный на свои руки, заставили Кёнсу ошеломленно замереть, непроизвольно приняв протянутый подарок. — Не откроешь? — Осторожно поинтересовался художник. Кёнсу кивнул головой, все еще пребывая в своих мыслях. Он разорвал обертку — теперь в ней не было смысла — плотный картон оказался коллекционной пластинкой, не самой дорогой, но как раз одной из тех, что не хватало Кёнсу. Иногда он забывал, что Чонин не видел, но вовсе не был слеп. — Тебе не нравится? Кёнсу усмехнулся своим мыслям, отчаянно покачав головой в ответ на обеспокоенный тон художника. И в следующую секунду уже крепко сжимал его в своих объятиях, уткнувшись носом в тонкую ткань рубашки на его плече. Горло сводило от всего, не прозвучавшего вслух, что собиралось камнем где-то в груди, застилая глаза предательски мутной пеленой. — Конечно, нравится, — сдавленно прошептал Кёнсу, сожмурившись, чтобы прогнать наваждение. — Ты же знаешь… Он ослабил объятия, чтобы, наконец, взглянуть в лицо Чонина, коснувшись ладонью его щеки, остудить сердечный жар холодом бескрайней лазури его глаз. — Я люблю все, что ты для меня делаешь. Я… Я люблю тебя. — Я благодарен тебе, Чонин. Правда… Спасибо. Кёнсу не мог позволить себе сказать это вслух — не имел права, даже если бы Чонин поверил ему, даже если бы ответил на все с улыбкой или привычным нежным поцелуем, как сделал это сейчас. Слишком долго он подбирал нужный момент и правильные слова, чтобы сказать ему о самом главном, о том, что зримой только для него нитью связывало их, что горькая правда, которая однажды все же должна была бы прозвучать, безвозвратно разрушила бы все самые сладкие признания в любви, сказанные прежде. — Я рад, что тебе понравилось, — прервав поцелуй, произнес Чонин. — В конце концов, притащить на Рождество еще одну картину было бы слишком. — Не правда, — Кёнсу улыбкой ответил на смешок художника. — Я был бы рад, как и всегда. У меня, кстати, тоже есть подарок для тебя. — Да? — Чонин заинтересованно приподнял бровь. Кёнсу хотелось игриво цыкнуть на дерзость во взгляде художника, но поцелуй, за которым тот тут же потянулся, прервал вовсе не он. За коротким звонком в дверь раздалось еще два: один за другим по хорошо знакомой Кёнсу схеме. — Надеюсь, это не он. — Чонин направил красноречивый взгляд на дверь позади Кёнсу. — Это скорее мой, — усмехнулся Кёнсу. Вернув художнику заслуженный поцелуй, он, оставив его подарок на столе, направился к двери. — Кёнсу~я! — «Подарок» налетел с объятиями на Кёнсу прямо с порога, широко расставив руки в стороны. — С Рождеством, Кёнсу~я! — Ты мог бы хотя бы написать мне, Сехун, — глухо пробормотал Кёнсу, пытаясь выпутаться из объятий друга. — Я думал, у тебя не получилось вырваться. Как ты… — А, вижу, меня тут не ждали, — веселость в голосе Сехуна сменилась драматичной обидой и холодностью. Он тут же выпустил Кёнсу из рук, бросив выразительный взгляд на стоящего за его спиной. — Глупости, я всегда рад тебя видеть. — Кёнсу с укором посмотрел на друга. — Давай, я помогу. Сехун оставил туфли в прихожей, там же Кёнсу повесил его темно-коричневое пальто, еще кое-где поблескивающее на свету талыми следами недавнего снегопада. И даже вопреки тому, что он невольно нарушил идиллию этого вечера, Кёнсу действительно был рад его видеть. — Я должен был догадаться. А Вы… Сехун демонстративно сощурился, разглядывая Чонина, который все это время стоял, скрестив руки на груди, и безучастно наблюдал за всем происходящим. — Мы уже встречались раньше, — Чонин не спешил представляться, возвратив Сехуну его презрительный взгляд. — Что-то не припомню, — Сехун потер подбородок указательным пальцем, театрально поджав губы. Обмен любезностями продолжался бы и дальше, если бы не Кёнсу, поспешивший представить их друг другу, мстительно ткнув друга в бок локтем. — Ах, да! Чонин, тот самый художник… — Сехун бросил многозначительный взгляд на стены гостиной и протянул руку, улыбнувшись. — Кёнсу много говорил о Вас. — И ни разу не упоминал мое имя? — С издевательской улыбкой поинтересовался Чонин, ответив на рукопожатие. — Ну что ж! — Кёнсу громко ворвался в чужой разговор, потерев ладони друг о друга. — Раз все в сборе, можно накрывать на стол. Сехун торжественно вручил ему бутылку дорогого вина, привезенную с собой, и уселся за стол напротив Чонина. Сажать их рядом Кёнсу казалось еще более опасным: Сехун любил действовать на нервы без всякого повода, но в лице Чонина нашел достойного и слишком упрямого соперника. Они оба порывались помочь Кёнсу накрыть на стол, но оставить их вдвоем наедине в гостиной было лучше, чем взять с собой на кухню, иначе праздничный ужин грозился попросту не дожить до этого самого праздника. На радость Кёнсу все то время, что он курсировал между кухней и гостиной, они сидели в полном молчании: Чонин лишь изредка переговаривался с Кёнсу, предлагая свою помощь, а Сехун с неподдельным интересом разглядывал работы художника, развешанные по стенам комнаты. Чонина, вероятно, прельщало такое внимание к его картинам: бросив на соседа напротив короткий взгляд, он ухмыльнулся. Закончив созерцание предметов угольно-графитного искусства, Сехун, наконец, спросил: — И которая из них подарок на Рождество? — Картины не единственное, что я умею делать хорошо, — Чонин бросил на него многозначительный взгляд. — Кёнсу никогда не был особым ценителем искусства, — пожал плечами Сехун, усмехнувшись. — Впрочем, удивите меня. — Кажется, кое-кто рискует остаться без подарка сегодня, — со всей выразительностью, на которую только был способен, громко произнес Кёнсу, вновь появившись в гостиной с блюдом в руках. — Кстати о подарках, Кёнсу. — Сехун с надеждой посмотрел на него. — Твой тот, что снизу, — Кёнсу кивнул в сторону журнального столика. — Верхний твой, — он с мягкой улыбкой посмотрел на Чонина. — Хотел вручить его тебе в более торжественной обстановке, но, если хочешь, можешь открыть сейчас. — То есть торжественность вручения подарка мне тебя не беспокоит? — обиженно воскликнул Сехун, на что Кёнсу только недовольно качнул головой и вновь скрылся на кухне. Сехун тут же принялся с любопытством рассматривать свой подарок, но как только пальцы потянулись к краешку упаковочной бумаги, он остановился и, сощурив глаза, обратил еще более любопытный взгляд на художника напротив. Тот, уже готовый беспощадно разорвать упаковку, заметив на себе пристальный взгляд, еще с пару секунд повертел сверток в руках и отложил его в сторону. — Открою дома, — с натянутой улыбкой сказал Чонин, сложив руки на стол. — Пожалуй, — на лице Сехуна отражалась усиленная борьба между разочарованием, любопытством и упрямым нежеланием отступить. — А вот и пирог, — провозгласил Кёнсу у порога гостиной. Вернее было бы сказать кекс — традиционный, рождественский, на который он убил полдня, и очень надеялся, что его старания будут оценены по достоинству. И потому широкое плоское блюдо он нес осторожно и медленно, глядя себе под ноги, чтобы не испортить едва начавшийся праздничный вечер нелепой оплошностью. — Я помогу! — Чонин тут же вскочил из-за стола, застав Кёнсу в дверном проеме. — Давай я возьму. — Спасибо, — Кёнсу улыбнулся, аккуратно доверяя его рукам ценное блюдо. — Кёнсу. — Чонин заставил обратить на себя внимание. На его лице расплылась лукавая улыбка. Кёнсу проследил за его взглядом: прямо над их головами красовалась маленькая вечнозеленая веточка омелы, которую он хоть и повесил в качестве еще одного традиционного украшения, но совсем не надеялся, что эти самые связанные с ним традиции будут прилежно соблюдаться. Но Чонин не оставил ему выбора, тут же наклонившись к нему за положенным поцелуем. Сладким и горячим, к слову, вовсе не предназначенным для глаз друга, сидящего за столом, таким, что если бы не блюдо с кексом, разделявшее их в этот момент и всецело занимавшее руки Чонина, он непременно на этом не закончился бы. — Позвольте, думаю, оно вам мешает. Сехун осторожно забрал блюдо из рук Чонина, бесцеремонно прервав чужой интимный момент, и Кёнсу тут же опустил голову, жутко смущенный, чувствуя неловкость перед другом. Сехун же в ответ на самодовольную ухмылку художника, приподнял брови, в притворном удивлении округлив глаза. — Впечатляет, — незаметно для Кёнсу прошептал он, наклонившись в сторону Чонина. И, кажется, это небольшое откровение в дверях гостиной пошло их скромной компании на пользу: остаток вечера они провели в мирной обстановке за праздничным столом, с вполне дружелюбными разговорами о жизни, работе (в основном Сехуна, как и всегда) и... искусстве. Кёнсу даже казалось, что они нашли общий язык: Чонин с неподдельным интересом задавал вопросы о тонкостях работы офтальмолога, Сехун, в свою очередь, даже похвалил некоторые его работы, оставив при себе неизменные саркастичные насмешки. Лишь пару раз он бросил на Кёнсу многозначительный молчаливый взгляд, но в нем не было укора, скорее обеспокоенность и непонятная ему печаль, которую Кёнсу принимал за сочувствие и… был благодарен за это. Он много раз представлял себе этот вечер, по-разному, но почти всегда он заканчивался в объятиях Чонина. И пусть на этот раз под боком был еще и Сехун, который поначалу тоже пытался предъявить права на друга, положив голову на его плечо, Кёнсу все же уснул в кольце теплых рук художника. Они выбрали хорошо знакомую всем рождественскую комедию на троих — никакой романтики — но Кёнсу не дотерпел и до половины: хватило пары неполных бокалов, чтобы забыться уютным сном на чужой груди. — Тебе интересно? — тихо спросил Сехун, обратившись к Чонину. — Я имею в виду… Все это, ты же и половины себе даже не представляешь. Не пойми меня неправильно… — Это временно, — недовольно хмыкнул художник, не повернув головы. — Я не болен, и рано или поздно это произойдет. С тобой тоже когда-то было так же. — Да уж, — Сехун усмехнулся. — Ты все еще надеешься на это? — Что ты имеешь в виду? — Чонин нахмурился, наконец, посмотрев на него. — Я… — Сехун с мгновение собирался с мыслями, прежде чем продолжить. — Я к тому, что если ты все еще надеешься увидеть, а значит, встретить своего соулмейта, то зачем это все сейчас? Кого ты обманываешь? Кёнсу или самого себя? Ты слишком наивен, если думаешь, что все разрешится как-нибудь само. Соулмейт — не волшебное решение всех проблем, это выбор. К сожалению, — он пожал плечами, — не всегда в пользу обоих. Чонин опустил задумчивый взгляд, очевидно, так и не найдя, что ответить. На экране телевизора подходила к завершению финальная сцена фильма, где все, так или иначе, преодолев все невзгоды, остались счастливы вместе. — Подумай над этим. Жизнь не всегда дает подсказки и предоставляет очевидный выбор, — Сехун осушил бокал, невидящим взглядом наблюдая за происходящим на экране. — Но преодолеть можно многое, если в своем выборе ты действительно уверен. Он поднялся с дивана и впервые за этот вечер оставил их наедине: несколькими минутами позже где-то наверху тихо закрылась дверь комнаты для гостей. Еще через пару минут в гостиной воцарился полумрак, освещаемый лишь то и дело сверкающими огоньками на ели в углу, и тишина, нарушаемая только едва слышным глубоким дыханием.***
Поговорить с Сехуном Кёнсу так и не решился. Не набрался смелости прогнать очарование рождественского вечера накануне, потому что знал, несмотря на то, что всем сердцем надеялся, знал, что новости будут не слишком утешительными. И к своему стыду понимал, что был еще совсем не готов расстаться с тем до боли щемящем в груди ощущением счастья, будто бы все было так, как оно должно было быть на самом деле, будто бы картины, развешанные по стенам в гостиной, лишь ностальгическое напоминание о поре одиночества души художника, но не его безрадостная реальность. Наступающий год впервые за долгое время действительно был новым для Кёнсу, и он хотел сохранить радостное предвкушение хотя бы к его началу, вступить в него с улыбкой, пусть он и предвещал слишком много трудностей. Кёнсу наивно верил в то, что у него хватит сил с ними справиться: душа его больше не была лишь бесконечно странствующей половиной, она, несмотря ни на что, отныне была единым целым. Хотя сам Сехун его эгоистичные порывы не одобрял, и, наверное, даже осуждал, как и не раз до этого, но Кёнсу твердо дал ему понять, что все разговоры откладываются еще как минимум на неделю, пусть он и знал наверняка о том, что друг хотел сказать ему. Да и мысли его последние дни занимал больше вовсе не предстоящий разговор, а сам Чонин. Утро после рождества было теплым и уютным, но отнюдь не благодаря чужим объятиям: художник исчез еще до того, как Кёнсу проснулся, напоследок заботливо укрыв его серо-зеленым клетчатым пледом. Кёнсу не испытывал беспокойства по этому поводу, разве что совсем немного: творческая натура Чонина не терпела условностей, иногда он вдруг пропадал на несколько дней будто бы безо всякой причины, но непременно возвращался, и Кёнсу считал это главным — а потому быстро привык. Смирился с рассеянностью, что сопровождала его в такие дни, тревожным сном и навязчивыми мыслями о том, что на этот раз он был тому виной. И он не мог сдержать счастливой улыбки, когда после пары дней затишья Чонин, наконец, объявился на пороге его дома, оповестив свое прибытие долгожданным звонком. В распахнутом пальто и небрежно накинутом на шею шарфе, взъерошенный и помятый, с усталой улыбкой на будто бы посеревшем лице: рядом с ним, опертый о стену стоял холст, наспех завернутый в несколько слоев пожелтевшей бумаги. Чонин перехватил его одной рукой, молча проходя в поспешно раскрытую Кёнсу дверь. — Бог мой, Чонин, там ведь так холодно! Кёнсу обнял своими ладонями пальцы художника — ледяные, покрасневшие, еще хранящие на себе следы краски, — попытавшись согреть их своим горячим дыханием. Чонин вновь улыбнулся, не посмев пресечь скромные попытки Кёнсу, но тут же высвободился, чтобы в следующее мгновение крепко обнять его, уткнувшись холодным носом в изгиб его шеи. Кёнсу невольно вздрогнул, но обнял его в ответ, утопая лицом в складках алого шарфа. — Идем на кухню, я сделаю чай. Ты совсем замерз. Чонин невнятно промычал что-то в ответ, и, постояв так еще с минуту, проследовал за Кёнсу. Небольшая кухня озарилась мягким светом, тихо зашумел вскипающий чайник. Любимая кружка Чонина — та самая, с лохматым псом — незаметно перекочевала к Кёнсу и теперь служила парой другой — белоснежной, с крохотной зеленой веточкой барбариса на боку. — Покажешь мне? Кёнсу поставил кружки перед художником, следом за ними на стол опустилась корзинка с печеньем. Чонин сидел неподвижно, спрятав ладони до самых кончиков пальцев в рукава пальто, и только услышав голос Кёнсу, встрепенулся, обратив внимание на холст. — Это подарок. — Так я могу взглянуть? — С улыбкой спросил Кёнсу, разливая кипяток по кружкам. Он оставил чайник на кухонном столе и уселся напротив Чонина, ожидая, пока опущенный в воду пакетик чая не раскрасит ее в равномерный золотистый цвет. Художник обнял кружку обеими ладонями, внимательно наблюдая, как темнеет вода, и как только она стала совсем темной, почти черной, поднял на Кёнсу взгляд утомленных покрасневших глаз. — Я бы тоже очень хотел взглянуть на нее. — Так она не твоя? — немного удивленно переспросил Кёнсу, сделав первый осторожный глоток. — Нет, — художник качнул головой. — Ты не понимаешь, Кёнсу. Я бы хотел увидеть ее. — Я не… — Кёнсу беспокойно нахмурился, но Чонин перебил его. — Нет, Кёнсу, послушай. Я, правда, очень хочу. Хотел бы. Видеть… Рядом с тобой. Но я не могу. — Он улыбнулся, будто бы виновато, и Кёнсу вмиг ощутил, как дыхание перехватило, и к горлу подступил ком. — Чонин… — слишком тихо, чтобы остановить художника, слишком громко, чтобы испугаться дрожи в собственном голосе. Это не должно было быть так. — Я не могу, Кёнсу. Я не смогу как ты, Кёнсу, так просто расстаться с тем, кто подарил мне возможность видеть, — голос Чонина снизился почти до шепота, — кто открыл мне глаза на этот мир. Мне так жаль, Кёнсу… Не должно. Не должно. Не должно! Пальцы задрожали и вмиг похолодели, Кёнсу хотелось отчаянно замотать головой, твердя бесконечное «нет» в ответ на сожаление в глазах художника. Это ведь он должен чувствовать себя виноватым. Его горькое признание должно было прозвучать первым. Это он, Кёнсу, должен с трудом подбирать слова, в попытке оправдать все то, что происходит между ними… Нет! — Я бы очень хотел, чтобы ты был рядом со мной в этот момент, — Чонин протянул руку к его лицу, и согретые пальцы коснулись его щеки, стирая соль вины и разочарований. — Я здесь, Чонин. Кёнсу изнутри закусил дрожащую губу, прикрыв глаза на мгновение, чтобы вернуть лицу художника четкость. Испачканные краской ладони обняли его лицо, аккуратно стерев влагу с побледневших щек, и Кёнсу горько улыбнулся. — Сехун прав, — Чонин улыбнулся в ответ. — Не стоит тешить себя иллюзиями. Это было бы просто нечестно по отношению к нам обоим. Кёнсу покачал головой, пуская по щекам новый поток слез. Слишком наивно было думать о том, что все так и осталось бы, будто бы ничего не происходит, и Сехун тут вовсе не причем. Рано или поздно это должно было случиться. Чем дольше это продолжалось, тем выше становилась преграда невысказанных откровений между ними, тем страшнее было ее переступить, тем больнее становилось мириться с собственным лживым молчанием. — Нам было очень хорошо вместе, верно? Но ты ведь знаешь, как для меня это важно. Я просто не смогу, Кёнсу… Молчанием, что сковывало горло Кёнсу и по сей час, не давая произнести ни слова. Слишком поздно, бесполезно. К тому же, художник прав. Как бы сильно ни хотелось Кёнсу вскочить сейчас и оглушительно закричать о своей любви, о судьбе, что связывала их, это бы не изменило ровным счетом ничего: Чонин остался бы прекрасным художником, а Кёнсу в его глазах — лишь росчерком угля по серо-белому холсту. — Прости меня, Чонин, — хрипло прошептал Кёнсу, запоминая тепло чужих рук на своей коже. — За все… это. — Перестань, это я должен просить прощения, — художник прошелся по его щеке тыльной стороной ладони. — Нет. — Кёнсу качнул головой, всматриваясь в его лицо. Он всегда боялся увидеть его в последний раз, но никогда не думал, что это будет так скоро. Не думал, что это… будет. — Спасибо, Су~я. Благодарность осела невесомым поцелуем на губах Кёнсу. Голос разума заглушал отчаянно рвущееся за Чонином вслед сердце, и это тоже было впервые. Имел ли он право пойти за ним, ухватиться за край пальто, потянуть на себя и сжать в объятиях до хрипоты, зная, что ничего не сможет дать взамен?.. Быть может это он из них двоих тот, над кем так жестоко посмеялась судьба, подарив ему того, кто ему вовсе не принадлежит?.. Не должно… Кёнсу не знал, сколько времени он просидел вот так неподвижно за столом, пока чай совсем не остыл, как и последнее тепло недавних прикосновений художника. Он опустил голову на сложенные руки, чувствуя зияющую пустоту внутри: слезы давно высохли, от гула беспорядочных громких мыслей болела голова. Если погасить свет — комната погрузится во мрак. Кёнсу хотелось спрятаться в нем, найдя спасение и покой во временной слепоте. Но душа, пригретая светом, не желала гаснуть в темноте, погибая медленно, как затухает дрожащее пламя свечи. Он поднялся из-за стола, взял кружки и вылил недопитый чай, оставив пакетики в раковине: небрежность, на которую сейчас попросту не было сил. Лохматая псина с кружки Чонина смотрела на него с ленивым укором и грустью, навсегда оставленная хозяином. Кёнсу усмехнулся: сейчас они были похожи друг на друга больше, чем когда-либо прежде. Он винил себя, так же не в силах противиться печали расставания, тоже был… неживым. Еще один горький смешок коснулся его губ, едва он почувствовал, как щеку обожгло каплей соленой влаги. Ведь Чонин не знал. Кёнсу, должно быть, выглядел нелепо, вот так глупо расплакавшись у него на глазах. И мольба о прощении, сорвавшаяся с его губ, прозвучала как неловкое извинение за свой неуместный вид. Но лучше так, чем бесконечно упрекать себя за то, что даже в секунду отчаянного порыва недосказал и пары нужных слов. И голову не покидала эгоистичная мысль о том, что так — действительно лучше. Разорвать эту связь руками Чонина, прежде чем он окончательно в нем разочаруется. Так было бы проще… Если бы не одно но. Кёнсу машинально вытер сухие руки о кухонное полотенце, бросив взгляд в сторону двери. Холст, обернутый бумагой, все еще стоял там. Еще одна причина ненавидеть себя, если бы на это были силы: даже в такой момент Чонин подумал о нем, пусть новогодний подарок был вручен ему не в срок, а Кёнсу — так и не успел, хоть до праздника оставалась всего пара дней. Он подошел к нему медленно и осторожно, будто боялся, сам не зная чего. Не зная, хватит ли смелости протянуть к нему руку, ухватить за краешек бумаги и с разрезающим тишину треском потянуть его вниз. Не зная, имеет ли право, широко распахнув глаза, смотреть и видеть картину, яркими всполохами рвущуюся на свет сквозь обрывки бумаги, чувствуя обжигающие слезы на своем лице. Переливами лазури, от края до края, иссиня-черное у подножья, прозрачное, пенное на гребне волны, на него всей своей живой глубиной смотрело море. То, что Кёнсу уже считал безвозвратно утерянным. То, что художник подарил ему, то, где оставил Кёнсу безнадежно тонуть без единого шанса на спасение. Завершенное, цельное и прекрасное, с аккуратным росчерком подписи в уголке «Моему Кёнсу». Чонин чувствовал то, что Кёнсу видел, иначе быть не могло, ведь оно, море, сейчас, сливающееся в одно синеющее пятно сквозь пелену слез перед его глазами, было совсем настоящим, живым, как и сам художник, что его писал. Писал для него, укладывал несмелыми мазками краски, которые Кёнсу сам передал в его руки. Жаль, что лишь однажды, но не навсегда. Было бы неплохо, верно? Чтобы это и вправду был ты. Кёнсу обнял себя руками, спустившись на холодный пол. Не в попытке согреться, в тщетной надежде унять боль, ломающую изнутри. Тяжелый вздох застревал в горле, сковывая до темных кругов перед глазами, и он позволил себе сорваться на глухой крик. До хрипоты, пока не стало легче, пока слез не осталось совсем, пока тело не свыклось с острой болью, что оставила после себя только фантомную дрожь.***
Кёнсу и не вспомнил бы, как прошел новый год, который еще неделю назад мечтал встретить самым счастливым в своей жизни. Он заперся дома, часами сидя в тишине и темноте зимних ранних вечеров, окруженный десятком творений Чонина. Все они — серый угольный монохром, и только одна, пестрящая цветом. Море, что грело отблесками яркого солнца, отраженными от высоких волн, что захлестывали Кёнсу с головой, все дальше утягивая в тяжелые чернеющие глубины, забирая последние силы на сопротивление давящей толщи вод. В минуты пробуждения он ловил себя на мысли о том, что не испытывает грусти. Фиолетовыми тенями залегшая под уставшими глазами — не печаль разбитого сердца. То ноющая боль растерзанной, порванной надвое души, едва обретшей свою цельность. Работа — последнее, о чем он мог думать, взяв внеочередной отпуск. Его мало волновало то, что вокруг него никогда не было много людей, искренне или нет, готовых оказать поддержку в любую минуту. Изливать душу снова и снова, в конце концов, обесценивая собственные переживания, он бы попросту не смог, и потому был благодарен одиночеству, что окружало его. Одиночеству, что снова незваным гостем вошло в его жизнь, изредка настойчиво нарушаемое беспокойствами только лучшего друга. Сехун был рядом всегда, эгоистично требуя внимания, избалованный ребенок, смотрящий на мир этими самыми наивными детскими глазами, обращающий в ничто любые проблемы Кёнсу. Скажи ему. Ведь как было бы просто — сказать Чонину обо всем с самого начала, не хватаясь за призрачную надежду и безумные иллюзии, все туже связывая себя по рукам и ногам пугающими условностями. Кёнсу не хотел. А быть может, просто боялся говорить другу о том, что тот в очередной раз оказался прав. Что он, Кёнсу, совершил ужасную в своей глупости ошибку, своими же руками разрушив хрупкое ощущение счастья, возникшее в его жизни с появлением в ней художника. Боялся почувствовать осуждение, впервые со стороны Сехуна, но на этот раз у него были самые убедительные на то причины. Он не поднял трубку, когда Сехун звонил, с трудом заставив себя набрать в ответ короткое сообщение. «Все хорошо. Поговорим потом». От того ли, что приходилось лгать лучшему другу, или потому, что все еще в глубине души отчаянно хотелось, чтобы каждое слово было чистой правдой. Такой, какой ее воспринял Сехун, прислав в ответ пару смайликов — как глупо и несерьезно! — рогатый красный, похожий на круглолицего дьявола, а за ним второй с хитрой ухмылкой. Кёнсу невольно улыбнулся и отложил телефон: пусть лучше думает, что он не хочет делиться с ним пикантными подробностями своей жизни, чем несдержанно разрыдаться в трубку лучшему другу, который снова был за сотни километров от него, не имея возможности оказаться рядом в ту же минуту. А ведь он — предупреждал. Кёнсу тяжело вздохнул и подтянул ноги к себе, утыкаясь лбом в сложенные на коленях ладони. Слишком много беспорядочных мыслей в голове, за которые он не мог ухватиться, доведя хотя бы одну из них до конца. Когда-то он и представить не мог, что может чувствовать столько всего одновременно. Настолько сильно, что из-за этого порой страдало и его тело, измученное бессонницей и голодом — он попросту забывал об этом. Выйти из дома сейчас казалось чем-то невозможным, будто вне четырех стен его дома и вовсе ничего не существовало. На радость Кёнсу доставщики еды внимательно читали комментарии к заказу. «Оставить у двери»: иногда он забирал заказ уже холодным, не чувствуя, впрочем, особой разницы. Сквозь бесконечный гул в ушах донеслась короткая трель дверного звонка, и гостиная вновь погрузилась в тишину. Кёнсу не пошевелился. Он не знал, чувствовал ли он голод прямо сейчас, но одного приема пищи в день было вполне достаточно для того, чтобы не умереть, помимо всего прочего, голодной смертью, и, собственно, было не так важно, когда именно употребить этот завтрак, обед и ужин вместе взятые. Но на этот раз доставщик оказался, видимо, не слишком внимательным или наоборот, слишком настойчивым: казалось, и минуты не прошло, как в дверь снова позвонили. Кёнсу нахмурился, мысленно послав его ко всем чертям, и не сдвинулся с места. Еще минута — и снова нетерпеливый звонок. Он устало выдохнул и поднялся на ноги: злиться тоже не было сил. — Я же просил оставить… Заказ в небольшом фирменном пакете аккуратно стоял у двери. На лице парня, стоящего на пороге его дома, не было привычной улыбки. Некогда озаренные ею черты лица грубой тенью расчерчивала печаль сожаления, оставляя небрежные мазки на впалых щеках и под глазами — серыми, полупрозрачными, как капля дождевой воды в ненастный день. Алый шарф, бесцельно свисающий с плеч, только подчеркивал их усталость, дрожь ладоней пряталась в глубоких карманах распахнутого черного пальто. — Кёнсу… Чонин. Его имя застыло на губах Кёнсу, так и не сорвавшись, и он отступил, пропустив художника внутрь. На смену бесконечной веренице устрашающих мыслей в его голове пришла пугающая пустота. Кёнсу закрыл дверь, замерев у нее на несколько долгих секунд, прислушиваясь к удаляющимся тихим шагам. Он обнял себя руками, предупреждая желание раскрыть объятия для того, с чьим отсутствием все это время так отчаянно пытался смириться. Гостиную озарил мягкий свет. Чонин стоял к нему спиной, неподвижно, глядя перед собой, и Кёнсу не решился подойти ближе, оставив между ними непреодолимую пропасть пары шагов. Он видел широкую полосу красного шарфа, закрывающего шею, и отблески света в каштановых волосах художника — на него в ответ, словно отражение в кривом зеркале, смотрел графитный портрет Чонина, покоящийся на стене прямо перед ним. Кёнсу сжал дрожащими пальцами свитер на своих плечах, больно закусив щеку изнутри. — Кёнсу… Глухо и надорванно, почти шепотом. Чонин, наконец, обернулся, и свет упал на его лицо. Брови, сведенные к переносице, опущенный взгляд и искусанные губы. Он рвано вздохнул, подбородок едва заметно задрожал, и он поднял глаза на Кёнсу. Море вышло из берегов. — Прости меня, Су~я. Пожалуйста. Кёнсу удивленно распахнул глаза, не зная, что больше заставило его сделать судорожный вдох. Мольба о прощении, неуместная, несправедливая, или весь непостижимый поток чувств, обрушившийся на него в эту же секунду с нежно и кротко произнесенным именем. Сердце забилось ощутимой болью о грудную клетку, по своей ли вине, или пораженное беспощадным штормом в глазах напротив. Он, оглушенный, замер. — Чонин… — одними губами, покачав головой. — Я не знаю, что со мной, Кёнсу. Я думал, что это все ничего не значит. Что это временно, для нас обоих, понимаешь? — Чонин с надеждой взглянул на него. — Я и подумать не мог, что все окажется так сложно. Он усмехнулся, опустив голову. Кёнсу не мог заставить себя улыбнуться, не мог произнести и слова: они все застревали где-то в горле, собираясь в острый ком, мешающий дышать. — Я ведь всегда думал, что любить можно только свою родственную душу… По-настоящему, понимаешь? — Чонин сделал несмелый шаг навстречу, в воздухе замерло незавершенное прикосновение. — Но мне кажется, я… Кёнсу вмиг преодолел расстояние между ними, положив ладони на влажные щеки художника. Он покачал головой, предупреждая слова, что вот-вот должны были сорваться с его губ. Он не должен это услышать, не сейчас. — Мне кажется, я люблю тебя, Кёнсу. Осторожным шепотом, положив свои замерзшие ладони поверх его. Кёнсу зажмурился, выпуская боль израненного сердца потоком горячих слез, чувствуя, как Чонин несмело прильнул к его лбу своим. Не должно!.. — Ты ведь тоже чувствуешь это… Скажи, что это так, — умоляюще. Кёнсу невольно улыбнулся в ответ, кивнув: по-другому и быть не могло. — Так странно, верно? Это все… между нами. — Нет. Кёнсу отклонился, чтобы, наконец, собрав остатки смелости, заглянуть художнику в глаза. Чонин был искренен с ним в эту минуту так, как сам Кёнсу мог бы только мечтать. Он не имел права на трусость, чья бы вина ни была, кто бы ни был причиной, таинство безусловной связи было возложено двойной ответственностью только на его плечи. Эгоистичное знание того, что Чонин был готов принять его, даже оставаясь в неведении, придавала уверенности. — Чонин, мы с тобой… — Кёнсу хотелось, чтобы глаза художника, искрящиеся лучистой синевой в этот момент, больше никогда не гасли. — Ты и я, мы… Родственные души. — Подожди, — Чонин усмехнулся, покачав головой. — Ты хочешь сказать… — Мы соулмейты, Чонин. Ты — мой, а я… Твой, — тихим шепотом в конце фразы. — Я не понимаю, — художник нахмурился, вглядываясь в лицо Кёнсу, будто пытаясь убедиться в правдивости сказанных слов. — Прости меня. Я должен был сказать тебе. Еще в ту ночь, после выставки, но я… — Кёнсу сделал шаг навстречу, но Чонин отступил. — Постой, ты хочешь сказать, что… — художник нервно потер переносицу, — все это время мы… Ты… — Я не смог, Чонин. — Печальная правда, которая звучала как глупое оправдание своей трусости. — Сначала я даже не понял, что произошло. И почему это произошло только со мной, но не с тобой… Господи, Чонин, я так виноват перед тобой… Я так долго тебя искал, я привыкал жить с мыслью, что уже никогда тебя не встречу, и вот… Я так боялся тебя потерять, Чонин. — Так вот, почему… Я не могу поверить, Кёнсу, — Чонин провел ладонями по лицу, запуская пальцы в волосы. — Ты был так увлечен! И твои картины… — Господи, Кёнсу, замолчи! Кёнсу испуганно вздрогнул, вновь обняв себя руками. — Все они, — Чонин обвел взглядом стены комнаты. — Все, до единой, были всего лишь предлогом. Враньем, чертовым притворством! — Нет! — воскликнул Кёнсу, замотав головой. — Ты знал, знал, с самого начала, что со мной что-то не так, что я безнадежен, почему ты не сказал мне? Почему? К чему было все это? — голос Чонина срывался на крик. — Как я мог? Глядя тебе в глаза, сказать, что ты в один момент стал для меня всем, а я для тебя по-прежнему никто? Что я всему виной, что я не смогу помочь тебе воплотить в жизнь все твои мечты, что из-за меня ты навсегда останешься таким?! — Кёнсу бросил взгляд на графитовый портрет за спиной художника. — Я больше никогда не буду таким! Звон разбитого стекла прозвучал громче собственного вскрика. Кёнсу закрыл лицо руками, только сейчас ощутив влагу на своих щеках. Бешеное сердцебиение у самой глотки оглушало, но еще больше — безмолвная тишина, вмиг воцарившаяся между ними. Он медленно опустил ладони, не поднимая взгляда, прислушиваясь к тяжелому дыханию художника. — Я был готов добровольно оставить все это, — хрипло прозвучал его голос. — Больно осознавать, что у тебя не было и шанса. Знать, что родственная душа, которая все это время находилась рядом, лгала мне так же, как и мои собственные глаза. Кёнсу закусил губу, чувствуя, как тело пробивает мелкой дрожью. Страдали обе половины души. Он бросил на него осторожный взгляд, с ужасом замечая кровь на разбитой руке. В два шага преодолев расстояние между ними, Кёнсу обеспокоенно перехватил перепачканную ладонь. — Нужно обработать, вдруг там стекло. — Отвратительно, должно быть, верно? — Чонин усмехнулся. Кёнсу взглянул в его лицо, еще хранящее на себе следы печальной улыбки. Чонин позволил ему осторожное прикосновение, и этого было бы достаточно для того, чтобы унять сумасшедшее сердце и тоску порванной души. — Не стоит. Чонин мягко убрал его руку, и, сунув ладонь в карман пальто, обошел его, не коснувшись и плечом. Дверь закрылась почти бесшумно. Кёнсу опустил взгляд на собственные пальцы, испачканные отвратительным красным. К графиту автопортрета, лежащему в осколках у ног Кёнсу, художник, наконец, добавил последний алеющий штрих. Он больше никогда не будет таким. Кёнсу беспомощно опустился на пол, чувствуя, как последние силы, державшие на плаву, оставляли его. Он больше не мог: бороться, сопротивляться, пытаться удержать себя в руках, а мысли в какой-либо призрачной ясности. Прижав руку к гудящей от боли груди, он прикрыл глаза, отдавая тело беззвучным сухим рыданиям, крадущим последний вздох погибающей души. Он с трудом открыл глаза: сквозь незавешенные шторы тускло серело утреннее небо, сплошь затянутое тучами. Ему с трудом удалось подняться на ноги, голова кружилась, а тело ломило от долгого сна в неудобной позе на полу — он даже не заметил, когда, наконец, безумное забытье сменилось беспробудным черным сном. В комнате было светло — он оставил свет включенным — по бесцветным стенам прыгали серые тени, перекликаясь с угольными картинами в белых рамках. Кёнсу выключил свет — тени сгустились. Опершись о дверной косяк, он прошел в кухню, чтобы смочить саднящее горло хоть одной каплей воды. Прозрачный кувшин был наполовину полон, и он придвинул к себе кружку, наклоняя его. Ветка барбариса тускнела серым на белоснежном боку. Вода царапала горло — Кёнсу сожмурился, осушив кружку залпом, и с глухим стуком опустил ее на столешницу. Маленькая веточка, некогда дышащая зеленью жизни, засыхала прямо у него на глазах, превращаясь в одинокий пепельный след. Он обернулся, впившись в нее дрожащими пальцами. Кухня, с некогда заботливо подобранными цветами гарнитура, стен и штор, была безжалостно перечеркнута одноликим серым. Стянутая кожа на кончиках пальцев — испачкана отвратительным углем. Кёнсу замотал головой, спрятав лицо в руках. Нет. Нет. Нет! Он вздрогнул, когда короткие гудки в трубке, наконец, сменились с притворным укором произнесенным: — Неужели! Кёнсу? Не ожидал тебя услышать, да еще в такую рань. В кои-то веки отправил своего студента на занятия и появилась минутка для лучшего друга? — Сехун… — будто чужим хриплым голосом, с трудом заставив себя произнести хоть слово сквозь панику, сковывающую все его тело. — Пользуешься моим отъездом, тем, что я не могу ворваться к тебе в любую минуту и нарушить вашу образцовую идиллию? — Сехун усмехнулся. — Нет… — в такт словам Кёнсу покачал головой. Комок подступил к горлу. — Господи, Сехун, ничего нет… — Я уже смирился с тем, что ты считаешь меня недостойным подробностей твоей личной жизни, но… Кёнсу? — Я рассказал ему все, Сехун, — надорванный голос вот-вот грозил перейти в глухие рыдания. — Я должен был сделать это раньше… Должен! — Кёнсу… — Я не вижу, Сехун. Больше — не могу. — Постой, Кёнсу. Послушай меня! — голос друга звучал взволнованно. — Ты слышишь меня, Кёнсу? Успокойся. Это временно, так иногда бывает. Слышишь? Ты должен успокоиться. Кёнсу? Кёнсу! — Я не могу, — Кёнсу закрыл глаза, тяжело дыша. — Он ушел, понимаешь. И забрал с собой все, что у меня было… — Это не так! Цвет — не подарок, его нельзя просто взять и забрать или передарить кому-нибудь другому. Все наладится, станет на свои места, как только ты успокоишься. Такое бывает, когда обе души испытывают сильное эмоциональное потрясение, они могут на время потерять способность видеть. Я уверен, он сейчас чувствует то же самое. — Нет, — Кёнсу горько усмехнулся. — Если ты не забыл, с появлением меня в его жизни вообще мало что поменялось. — А могло бы гораздо больше. Если бы только он сам этого захотел. Конечно, шанс не велик, и такие операции даже в нашей стране сродни научному открытию, но… — Слишком поздно. Что если бы ничего не вышло? Я не хочу больше тешить ложными надеждами ни себя, ни, тем более, его. Я слишком долго молчал, слишком долго лгал ему, слишком… — Ты ни в чем не виноват, Кёнсу, — голос Сехуна звучал уверенно и твердо. — Да и он не Господь Бог, чтобы каяться перед ним во всех грехах. Перед тобой всегда был живой пример того, что судьба может ошибаться и не всегда поворачивается к нам лицом. Это его выбор, в конце концов. Отпусти, соул не тяжелый крест, который нужно тащить на себе до конца своей жизни. — Я не могу, Сехун, — Кёнсу не боялся выглядеть жалким в глазах друга, произнеся эти слова. — Я люблю его. Не знаю, по умолчанию или по собственной воле, но… Люблю. — Ты привыкнешь. Не сразу, конечно, — Сехун хмыкнул. — Но со временем — и к мысли о том, что сам волен выбирать свою судьбу. — Я не знаю, Сехун, я… — Успокойся для начала, хорошо? Не волнуйся, твое цветное зрение останется с тобой навсегда, хочешь ты этого или нет. Хочет ли он этого или нет. — Не лучше бы, если бы все было как раньше. Если бы всего этого вообще не было… — Глупости, Кёнсу. Хотя, знаешь, на его месте я бы дважды подумал, прежде чем оставить тебя. В конце концов, с физиологической точки зрения проблема в нем, а не в тебе. — Но я ведь знал… — Кёнсу устало вздохнул. — Перестань, Кёнсу. Ты — не инструмент удовлетворения его наивных амбиций. Ты молчал, потому что боялся, что проблема в тебе, во всем остальном ты был искренним с ним, и даже сейчас, — в голосе друга прозвучала улыбка. — Он ушел потому, что не мог смириться. — Нет, он сказал мне. Он сказал… — Кёнсу затаил дыхание, прежде чем продолжить. — Сказал, что любит меня. И был готов оставить свои мечты ради меня, ради нас. Если бы не я… — Но он не видел, Кёнсу. Возможно, наивно верил в то, что, даже встретив своего соулмейта когда-нибудь, сможет остаться рядом с тобой. Но он не знал, что именно ваша связь тянула его к тебе. Ну, а теперь… Разбитым мечтам он предпочитает разбитое сердце. Кёнсу вздохнул, медленно открыв глаза. Из кухни в гостиную тянулась слабая полоска желтоватого света. — Я приеду через несколько дней. Теперь, надеюсь, надолго. Дождись меня. Ты справишься, — ободряюще произнес друг. — Спасибо, Сехун. Я… постараюсь. Кёнсу легко коснулся кончиком пальца красной кнопки на экране смартфона и отложил его в сторону. Сехун, пусть героически бросившийся на его защиту, хоть и не снял груза ответственности за долгое молчание с его плеч, все же, Кёнсу был рад услышать слова поддержки и одобрения вместо осуждения, которого так боялся все это время. Но разумные доводы не действовали на беспокойное сердце. Мир вокруг него снова понемногу начинал обретать уже ставшие, благодаря художнику, привычными краски, но Кёнсу тоже не мог смириться. Не мог так быстро привыкнуть и так просто отпустить, но не знал, имеет ли право удержать. Теперь Чонин знал обо всем, и поделенная на двоих ответственность давала ему такое же полноценное право уйти, закрыв за собой дверь.***
— Спасибо. Кёнсу устало улыбнулся, забрав со стойки американо в высоком пластиковом стакане. Со временем насыщенный зеленый потемнел, выцвел, и давно знакомая эмблема стала сливаться с грязью талого снега под ногами. Он на удивление быстро привык к этому, и ко всему остальному, что происходило перед его глазами: менялось, возвращаясь к своему прежнему виду. Не сразу, медленно и постепенно так, как Кёнсу учился смирению. Воспитание чувств казалось непосильной задачей для непокорной души, что из последних сил старалась удержаться за тонкую нить, связывающую её с другой. Кёнсу считал это справедливым, пусть Сехун и убеждал его в обратном — все зависит только от него самого, — но если душа его обрекалась на одиночество, ни к чему было без художника брать краски в свои неумелые руки. Это было не то смирение, о котором говорил Сехун. Кёнсу не боролся с судьбой, не спорил, не выбирал ее, но покорялся тому, что ею было уготовлено для него. Отдавался в холодные руки тоски по утраченной целости души, как когда-то, забыв обо всем, отдавался чужим теплым объятиям и горячим поцелуям. Быть может, на лице его отражалась сероватая тень светлой печали, но внутри болело по-прежнему, стоило хоть на мгновение воскресить в памяти — цветные, яркие как фотокарточки — воспоминания о приятных вещах. Он часто бывал на улице, подолгу разглядывая прохожих, пестрые вывески и витрины магазинов, с чувством безрадостного — как сказал бы Сехун, нездорового — удовлетворения наблюдая за тем, как множество оттенков цветной палитры смешивались друг с другом до тех пор, пока не превращались в один — грязно-серый. Капля за каплей, разбавленные моросящим февральским дождем, собирающим неглубокие лужи на тротуарах. Кёнсу ненароком наступил в одну из них, не обратив на это должного внимания: черные туфли и без того уже были изрядно перепачканы за время неспешной прогулки по многолюдной центральной улице. Не лучшее место для подобной цели, но все чаще он ловил себя на мысли о том, что в гудящей и куда-то вечно спешащей толпе было легче затеряться, скрыться от самого себя, ощущая себя частью бесконечного потока, стремительно движущегося куда-то вперед. Полупустой стакан отправился в ближайшую урну: от кофе на голодный желудок начинала кружиться голова. Привычка, от которой он так и не смог избавиться, или попросту не находил в себе сил на это, принимая за побочный эффект одиночества. Пришлось остановиться ненадолго, глубоко вдохнув — сердце гулко застучало в груди, сбившись с ритма. Кёнсу поднял глаза к небу — серому, затянутому тучами, — позволив мелкому граду дождевых капель обдать его лицо. Он сожмурился, но тут же распахнул глаза, ощутив, как случайный прохожий чуть не сбил его с ног: «предупреждающая ладонь» на светофоре быстро мигала, уступая долгожданному «Go» нижнего яруса. Мимо промчалось последнее бледно-желтое такси. Толпа беспорядочным потоком двинулась вперед. В глазах потемнело, то ли от скорого действия утренней дозы кофеина на завтрак, то ли стараниями очередного незнакомца, грубо задевшего его плечом в попытке прорваться вперед. Кёнсу едва удержался на ногах, противостоя натиску спешащих пешеходов, невольно утягивавших его за собой к краю тротуара туда, где обрывался связующий мост, на несколько десятков секунд соединяющий берега оживленной улицы. На мгновение в голове пронеслась мысль о том, что если он упадет сейчас — никто, вероятно, даже не заметит, пока не рассеется безликая толпа, оставив его бездыханной серой кляксой, слившейся с мокрым асфальтом. Сердце подступило к самому горлу, отдавая гулким звоном в ушах, и Кёнсу протянул руку в попытке ухватиться за воздух, прежде чем безвольно опуститься на тротуар. Но не успел. — Осторожнее. Подхваченный чьими-то сильными руками, он вцепился дрожащими пальцами в края чужого чуть влажного пальто, спрятав лицо на груди незнакомца. Крепкие объятия заставили его удержаться на ногах, как сквозь толщу воды до помутненного разума донесся сдавленный полушепот, произнесенный куда-то в шею. — Что же ты делаешь, Су~я. Кёнсу выдохнул, громко, с надрывом, будто сердце, клокотавшее в горле, в один момент взорвалось, лопнуло, выпустив наружу поток саднящей боли, что наконец нашла выход. Родное и нежное, близкое, светлое, яркое — что все это время вереницей воспоминаний не давало ему закрыть глаза, перестать видеть. Чонин. Кёнсу сжал его ослабевшими руками, ухватившись за талию, борясь с душащим потоком несдержанных слез: — Не пущу, не пущу, не пущу! — Кёнсу, Боже мой… — Чонин крепче обнял его так, что они оба едва могли дышать. — Я бы и не смог, слышишь? Как же все это было не важно… Кёнсу стиснул в кулаках твердую ткань пальто на его спине, боясь отпустить хоть на мгновение, пусть сам уже твердо стоял ногами на земле. Казалось, будто где-то бесконечно далеко все еще гудит многоликая толпа, пищит светофор и режут воздух короткие отзвуки автомобильных сигналов. Кёнсу медленно открыл глаза: в паре метров от них в непрерывный калейдоскоп сливался яркий транспортный поток, по другую сторону кислотными пятнами мелькали разноцветные зонтики прохожих. Чонин осторожно выпустил его из объятий, чтобы заглянуть в его лицо, обняв его теплыми ладонями. — Кёнсу, — его розоватых губ коснулась улыбка. — Не важно, каким вижу себя я. Главное что ты, Кёнсу, мой Кёнсу, видишь меня таким, какой я есть на самом деле. Чонин подарил ему возможность видеть мир по-настоящему, но то и дело заставлял его закрывать на это глаза. На этот раз Кёнсу сделал это добровольно: поднялся на носочки, чтобы прижаться к его губам своими, прикоснувшись ладонью к груди там, где покоилась, наконец, навсегда обретенная часть его души. Как вслед за самой черной ночью наступает алеющий рассвет, на карандашный набросок ложатся аккуратные цветные мазки. И в конце долгого пути в одиночестве душа, так или иначе, обретает свою долгожданную целостность.