Жертва времени

      Когда он заходит в комнату, санива стоит у зеркала, неприязненно рассматривая свое полуобнаженное отражение. Бледные пальцы скользят по зеркальной глади, прослеживая путь шрамов, и лицо ее кривится, будто даже эти прикосновения причиняют боль.       Часть его задается вопросом, так ли она будет смотреть, если ее шрамов коснется другой. Если это сделает он, каким тогда станет ее взгляд?       Недопустимые для вещи мысли.       Хасебе заставляет себя закрыть глаза и переводит дыхание.       Он знает, что саниве непросто справиться с больной рукой в быту, но все же никак не может привыкнуть к тому, как небрежно она относится к одежде. И это когда дом до самой крыши набит мужчинами! Хасебе замирает от этой мысли и качает головой.       Они мечи, не люди, и ему первому не следует забывать об этом.       — Госпожа, вы обещали одеваться тепло! Вы можете простыть! — говорит он строго, и голос подводит его, вырываясь непривычно низко и хрипло, будто простужен здесь именно он.       — А ты обещал стучаться, — после короткой паузы напоминает санива и отворачивается — слова ее звучат иначе, глуше.       Он слышит, как скользит по спинке стула небрежно брошенное платье, и может представить, как неловко она пытается накинуть его на себя, не тревожа левую руку, как кончиками пальцев забирается в широкий рукав, как медленно поднимает ткань по плечу, стараясь не касаться кожи.       Вот только лучше бы он этого не представлял…       — Я сообщил вам о своем прибытии, но, не получив ответа, взял на себя смелость проверить, все ли в порядке, — отвечает он, все так же не смотря на нее.       Он мог бы помочь, но это, пожалуй, единственное, в чем он не решается предложить ей себя, а санива никогда не просит об этом первой. Ее деликатная осторожность вызывает чувство непривычной и острой благодарности, но чувство это горчит, потому что часть его была бы рада предлогу к ней прикоснуться.       — Извини, — помолчав, вздыхает она, и Хасебе чувствует вину за то, что заставил ее просить прощения. — Не услышала за шумом.       Из ее комнаты не доносилось ни звука, но она говорит о шуме, который не может слышать никто другой. Иногда этот шум так силен, что она перестает разбирать чужие слова и говорит то едва слышным шепотом, то срывающимся криком. Санива переплетена со временем в единое целое, и стон потревоженной истории отзывается в ней болезненным эхом.       Он не питает личной ненависти к ревизионистам, но не может простить их за то, сколько боли они причиняют ей.       — Нет, это мне стоило дождаться вашего ответа. Прошу простить меня за дерзость.       Санива издает глухой смешок, и он невольно поднимает взгляд, чтобы увидеть ее закушенную губу и искрящиеся теплой усмешкой глаза.       Ее доброта комом встает в горле, но он не может заставить себя отвернуться. Это непривычное, необыкновенное чувство, которое совершенно отличается от того, что он испытывал к прежним хозяевам, но она отводит взгляд прежде, чем он успевает понять, что именно стало не так.       — Все в порядке. Уже время обеда, верно? Спасибо, что решил за мной зайти.       — Это моя обязанность, — отзывается он с достоинством, склоняя голову.       Санива тихо вздыхает и тянется к хантену¹, нарочно поднимая его, чтобы показать Хасебе.       — Вот, видишь? Тепло, — говорит она по-детски серьезно, и первой мыслью в его голове — желание подальше упрятать бесконечные танто, которые явно совсем не положительно влияют на их госпожу.       Теперь вздыхает он и подходит ближе, касаясь хантена в ее руках.       — Позволите помочь вам?       Сейчас, когда их разделяет платье, коснуться ее уже не так страшно.       Санива коротко замирает, но улыбается, поворачиваясь к нему спиной.       — Спасибо, Хасебе. — В ее голосе ему хочется слышать нежность, и он почти успевает убедить себя в этом, но вспоминает, что мысли эти для него недопустимы.       Он медлит, ждет, пока она придержит пальцами рукава платья, и с неохотой тянет хантен вверх, застывая перед тем как опустить его на плечи. Санива вдруг вздрагивает всем телом и неловко переступает с ноги на ногу. Волосы ее ледяные, но кожа тепла, — и все это он ощущает короткие мгновения, пока она снова не выпрямляется.       — Извини, я, видимо, действительно замерзла, — она потирает кончик носа и поднимает голову, и Хасебе машинально отступает назад, сам не понимая, почему, когда он даже не успел поправить ей воротник.       — Я передам, чтобы для вас приготовили теплое место.       Иначе как побегом это назвать нельзя, и он, Хасебе, сбегает, сбегает бездарно и поспешно, лишь на полпути замечая с какой силой сжимается в кулак коснувшаяся ее рука. Он останавливается и медленно, по-одному выпрямляет пальцы. Не удержавшись, подносит их к лицу. Волосы санивы пахнут сладко и пряно, но, конечно, невозможно впитать этот аромат всего лишь раз дотронувшись.       И весь он целиком хотел бы касаться ее снова и снова, чтобы ощущать ее запах как часть себя.