Отблеск зрения

Отринул, но не сдался. Мчусь галопом рвано. Слишком рано покинул логово. Слишком рано подался в проповедь. Я решил воздавать дорогам дорогово, а тропам тропово. А высшее вышкам. Я много слышу, когда заберусь на крышу. Вот Русь. Вот мыши. Вот строгость, а вот пологость ковыляет безного. Мне б флягу. Хлеб. Лягу. Но где б? Наяву плыву баттерфляем. Мы всё опошляем, чего коснёмся злом, а потом смеёмся. Только, может, не вышел на нужный путь? Может, сбился случайно с тракта, ведь слишком просто с него свернуть. Меня обвиняют. Мне вменяют растрату. Видно я неугоден большому брату. Бесплоден? Так-то. Как мило, мне не хватило такта в огне. Мне захотелось с кем-то поговорить, и я кричать без приветствий, как в раннем детстве, начал. Это — смелость? Меня назвали безумцем и попросили сперва разуться, браня. Я обнаружил, что рвётся нить, и не смог развязать шнурки. Слеза льётся в лужи назло. А могло быть иначе? Все далеки. Стен броня... Тлеют во мраке тусклые угольки. Мы куклы? Тлен? Иль злее? Знаки ли? Я под прицелом. На мушку берут стрелки. Служки трут пушку до гротескного блеска. Смысла тесного леска — числа. Провисла... Уйти бы отсюда целым! Но как? Мрак в горсти. Я здесь зачах. Пока голова на плечах, но под тканью прячется контур блюда. Кань растратчица! Тебе назначится! В борьбе за спесь. Здесь никто не захочет нянчиться: примут за чудо-юдо и спросят: откуда? Ты вымыт? На что способен? Любишь ли Робин-Гуда и фильмы из Голливуда? А пальто и плато? Рубим стиль мы. Косноязычен, безличен. Вокруг трубы и даже водопроводность, но это бесплодность, и я сам с собой груб. Зубы, но стала эмаль рябой, не жемчужной. Жаль... Я почему-то вспомнил, что мёртвым не нужно губ. Им мало минуты, а потребна вечность. Бесконечность целебна. Люди — оглобли, а вечность — конь. Если отыщешь отблеск, с помощью лупы зажжёшь огонь. И это ничуть не глупо. Это станет твоим личным апофеозом. Пусть и двоичным, как грусть. Даже если кажется, что читаешь стихи, сделай вид, что поверил, что это проза. Клыки ощерил — легки грехи. Сторонись лишь некроза. Тишь и высь. В нём угроза. Впрочем, это ты знаешь и сам. Нужно ходить в храм и любить мам, ведь иначе. В общем, сам понимаешь. Будь проще, злей. В грудь бей. Если поэзия — это мёд, то критик — медведь. Он всегда знает, что строчка значит: смотрит её на срезе. Он растратчик, а не захватчик. Он услугу окажет другу, случайно что-то разрушит, но обо всём скажет огнём и мечом. Откроет герою тайну... Он иногда наступает поэту на уши, а иногда начинает охоту на ведьм, на кого-то. И, слава Богу, если не плюнет в душу... Лукава эта дорога... Если слишком много думать, то можно дойти до того, что золото — это медь. Оно расколото. Дно... Зачем вы учитесь жить безглазо? Мертвы. Каждый нем. Всё странно. С романа просите черт рассказа. Мольберт — необходимая часть и залог экстаза, который найдёт в галерее художеств тот, кто сможет наоборот Взглянуть. Всё бросите в бездну множеств? Исчезну? Согреюсь? Кто строг? Кто поймёт, что блестела ртуть, а серебро почернело? Но даже под этим слоем животворно и живо тело. А также красиво. Чистота серебра истинна и щедра, и проста. Если хочешь, то можешь ходить, глазея, до ночи. Но разве этим сокровища можно понять? Сложно. Ответим фразе. Чудовищу? Можно лишь лицемерить. Уж лучше тогда не ходить в музеи, а просто верить, что где-то искусство есть. И чувство. Иначе можно начать опять. Возможно ли миру себя распять? А потом повторить раз пять? А лесть... А что лесть? Твердили миру... Забальзамируй и просуммируй. Она наносна. Она въедается в дёсны и порождает злобу на правду. Блуждаем в двух соснах... Пробуй жить раем. Вдруг? Знаешь, друг, наше общество хуже любого прайда. Полнее чаши, страшнее. А сомневаешься, можно взглянуть на слайды. Только где бы их взять? Небу раскаешься. Много лиц, много светских львиц. Если ловкач, то лучше играй в блиц и не плачь. Всё вскачь... Из турнирных таблиц не вывести шарнирных банальных истин. Где гениальные кисти? Кто бескорыстен? Если есть глаза, то начни новый абзац, где едины и холст, и плац, и льдины. Там нет тепла. Только холод. Лютует мороз... пора не бояться гроз. Пора бы придумать план. О, Создатель, мысли наполни яростью молний! Я искал! В часах иссякал песок. Электрический ток шёл из виска в висок, будто паучий шёлк созвучий минуты, и кто-то решился это назвать прозрением. Но однозначно он не являлся гением. Притворялся... Не знал, что такое — образ. Что не любая змея есть кобра, и порой даже полоз смотрит недобро. Он потерял голос. Он не учил подражателей треску фраз и гротеску. Он написал рассказ. Он написал роман. Ему, наверное, даже не нужен глаз. И не нужен карман, а в кармане дырявый лаз. Он берёт в руку фонарь, и свет рассеивает туман. Вспыхнуло зарево, и марево обнажило, скрытый в немой белизне, алтарь. Быть тюрьмой — значит, пустым вполне. Дым ударь. Но сквозь воздух пройдёт кулак. Так. Врозь. Влёт. Лёд в звёздах. В этом тумане каждый думает, что гуманен. Что расстался с жаждой. Каждый думает, что шаман, ожидая небесных ман от танцев с бубном. Если верить кому-то из мистиков, то все мы во сне беспробудном. Это — статистика. Тщетна схоластика. Тщетна эквилибристика. Всё безответно. Нас сотрут одним движением ластика. Поутру. Вместе с утренним раздражением и внутренним жжением. Чему удивиться? Мало провидцев, но множество шарлатанов. Они ничтожество: говорят непрестанно. Таким трибуна, будто коту сметана. Лишь предлоги. Идеология гунна. Когда голова чугунна. Хоть в анфас, хоть в профиль, не отличишь профи от дилетанта. Такова константа. Едва? Свет погас. Стон, как мотив спет. Он жив? Знаешь, бредь. Ведь в бреду золотом обратится медь, возьмёт балалайку медведь и запоёт о высоком, как чайка, как птица. Прислушайся... сознание стало живым потоком. Там водопад? Нет! Агония! Кто-то бьётся под током, но даже этому рад. Слышишь? Смеётся. Зато никогда не будет страннику одиноко. Будто Титанику, встретившему судьбу. Как в плену. Как в гробу. Каждый выберет сам, идти ли в эту страну, где каждый шатко снимает шапку и воздаёт поэту поэтово. Ты не видел, какой там рассвет? А я расскажу: там Солнце воскрешает лазурь. Там небо становится чем-то большим, вырвавшись из оков. Там рассветает измертво фиолетово. Там рассветает в жизнь. Там мятежнику сколько угодно бурь: только держись. Ты веришь? Но этот рассвет таков. Таков, как я рассказал, и ты сам это увидишь, если имел глаза. Но тайны этой уже никому не выдашь. Бел, как мел. Ведь веригами станет шёлк. Ты нашёл. Щёлк!.. Однажды с тебя спросят долг, и даже скажут, кто наш, кто чужой. Раздастся вой, и ты заплачешь: заплатишь рассвету рассветово? Замкнётся кольцо и посинеет лицо, каменея, из живых цветов в гнилостный фиолетовый. Ты готов? Ты ведь не хочешь этого? Не нужно тебе этой милости? Попробуй вылезти! По крайней мере я сам к этим фокусам не привык, когда верёвка хватает шею, а смерть шепчет на ухо, прося показать язык. Но я задыхаюсь и ей отказать не смею. Во мне что-то глухо. Уверенность крепче. Темнеет в зрачках, крутятся треугольники. В петельных скрипах, в хрипах повешенных слышатся злые дольники. Бесцельные. Бьются бешено... Грех на вые. Чей-то смех. Мне не дышится... Мне кажется, что я Раскольников, но тогда мою душу взяла под процент старуха, и платить-то мне нечем! Я упрям. Не платят чертям живые! Я чипирован, я помечен, но антиутопии чужд. Миру мирово! Я не запрограммирован, не купирован! У меня много нужд. Я неистов! Я бы подольше пожил, но чую, что больше не выйдет, скоро прибудет пристав! Не люблю коммунистов, капиталистов и моралистов. И тем более атеистов — поклонников своеволия. Мне говорят: будь как все, езжай по своей полосе, если хочешь в рай. Ведь у пространства нет начала и нет осей. Если желаешь пожать, то не сей, а попроси-ка мать. Будь хитёр, как трикстер и Одиссей. Если попал на остров, зажги костёр. Из шпал. Мы воскресли? Колют отёки остро. Коли намёки, то это тёрн завета... Ничто... Все горят. Говорят: хлебу хлебово. Мир внутри, не смотри на небо, не ищи совершенства, бросая гнёт. И придёт блаженство плацебово. Боль косая вдоль режет. Скрежет... Мне поначалу казалось, что люди шутят, что они не могут требовать, чтобы забыл я, что узнал в институте. Свой идеал... Свой пыл... Но нет. Они хотят, чтобы я видел только их свет. Но не тьма ли у них? Как не сойти с ума? И не сойти с тел? Как не лишиться дамб, но вжиться? Я хотел бы воздать свету светово, но они отбирают слово. Не воздам ли случайно тьме тьмово?.. Кто бы как быть посоветовал?! Я лишь сетовал. Плыть? Взгляни?! они запретили мой стих, но я не стих. Меня поместили в палату буйных, где слиты стили. Меня не простили, не покрестили. Но даже привязанный к койке чувствую, что трибуну когда-нибудь выдадут слишком стойким. Мне в школе не ставили двойки, но этим меня не купили. Дастся ли, если просится? Но как попросишь в царствии безголосицы? Я видел, как возносятся к небу шпили, и хотел быть одним из этих гигантов, но оказалось, что строители любят флегматиков и педантов. Мне сказали, что не может работать шпилем тот, кто не держит закрытым рот. Ведь мы всем народом до крайности обессилим, если поэта поставим на постамент, а он убежит. Ведь поэт будет мычать как корова, раз рот зашит. Останется лишь живьём его закатать в цемент. Лови момент! Был человек, а становится монумент! Понять нетрудно. Воистину судный век!