Noli me tangere

На то, чтобы добраться до Томска, ушла ещё неделя. Ещё много немыслимо плохих дорог, ветров, холодов, голодовок, передряг, преодолеваемых, держа на сердце руку, адских расходов, нехорошего, насмешливого счастья, невообразимых и рисковых переправ через бурные реки, дней и ночей на краю земли и мучительно долгих и тоскливых простоев на станциях. Сколько чая было выпито, хлеба съедено и дум передумано — не перечесть. На одной из рек ещё раз выдалась возможность замечательно погибнуть, а в другом месте, каких-то пятидесяти верстах от Томска, не было возможности найти лошадей и напавшее отчаяние, перемешавшееся с гневом и усталостью, под конец едва не выбило из колеи… Но теперь всё это было позади. Позади теперь, казалось, и эта тягостная весна, такая холодная, дождливая и мрачная, что даже местные удивлялись, сетовали и не могли припомнить, когда такое бывало, чтобы в середине мая лежал снег и ночами стояли морозы. Томск явился унылым захолустьем, затонувшем во всё той же невылазной грязи. Но всё-таки это был город, в нём имелись гостинцы, рестораны и бани. Антон рассчитывал знатно здесь отсидеться, отдохнуть и дождаться, пока прекратятся дожди. Его приезда ждали несколько дальних знакомых и поклонников, но в один день стало ясно, что город совершенно безрадостен, безынтересен и скучен до безобразия. Всё было голо, бесцветно и уродливо, пойти было некуда, а если бы и потянуло куда, то не пускала непогода и затопленные улицы. Знакомые и жаждущие знакомства вумные господа тоже оказались пьяницами или людьми прескучнейшими, а речи их до того банальными и пошлыми, что Антон вскоре распорядился, чтобы к нему никого не пускали. Почти всё время он просидел в скверном номере. Но в отличие от пребывания в Екатеринбурге, занавесок на окнах не закрывал и со смиренным безразличием поглядывал на непрестанный, но всё-таки уже явственно весенний серебристый дождик. Ничем не занятые, спокойные, неподвижные и даже, в сравнении с дорожной каторгой, вполне благополучные дни летели ещё быстрее, чем в пути. После утра сразу наступал вечер. Антон увлечённо отъедался, без конца курил, по десятку раз варил себе кофе и писал долгие перепутанные письма. Он чувствовал себя хорошо, потому что взимал заслуженную награду за перенесённое, и самолюбие и благоразумие теперь уж не позволили бы растрачиваться на переживания. Трудности смешного душевного помрачения остались позади — надежды оправдались, и теперь следовало отдохнуть, стряхнуть с себя пепел, заново согреться и пуститься дальше. Он спал по целым дням, просыпался, понимал, что сна уже в избытке, но закрывал глаза снова и, словно в прорубь, ухался в обжигающе-яркие и лёгкие видения. Болезни не очень донимали, но когда он всё-таки вставал, ломило кости и мелькало в правом глазу. От ветра и дождей лицо покрылось рыбьей чешуёй и исказилось, так что на себя в зеркало, как и на город, смотреть было противно. Но зато душе были воцарены мир и порядок. Вновь пришло на ум, что, среди прочего, Антон затем ехал на Сахалин, чтобы хотя в дороге вкусить одиночества. Вот и пришли дни им наслаждаться, а наслаждаться им — значит с прохладой нежностью жалеть о дорогом и оставленном. Удивительно приятной была печальная и ласковая грусть, с которой ему теперь вспоминались далёкие добрые друзья. Милой до слёз чудилась и семья, такая бестолковая и горячо любимая, что сердце мягко отзывалось, особенно когда перед глазами, на фоне метущих за стёклами дождей, рисовался образ Маши. Маши, такой простой и беззатейной, такой чистой, обыкновенной и святой, что не похожа она была ни на одну другую девушку. Именно её Антон больше всех любил и жалел, и никому бы её не отдал. Она была кроткой, доброй, беззащитной и до ужаса родной и вместе с тем заботливой, практичной, преданной и надёжной. Только теперь, издалека, ему в полной мере открылось, как она драгоценна, и что на ней, больше чем на ком-либо другом, держится их сложное семейное единение. Если бы не она, то Антон, пожалуй, не выдержал бы бесконечных материальных забот и дрязг, отцовских причуд, материнских причитаний и невежества и наглости прочих домочадцев, да и вообще, как другие братья, кинулся бы в свою собственную беспутную жизнь. Маша привязывала его к опостылевшей семье, потому что чистосердечно и терпеливо делила с ним этот груз. В отличие от братьев, она не спешила кинуться в свою собственную жизнь и жертвовала собой ради родных, но, собственно, как иначе? Надо быть с собой честным, Антон так тщательно её воспитал и так под себя построил, что никогда она от него не уйдёт, не ослушается и никогда никого кроме него не полюбит. Ведь никого нет лучше него, а любого, кто хуже, он обратит в пепел, и Маша с этим покорно согласится. Бедная. Но уж лучше так, чем быть неодинокой, но несчастной — она не очень красива, но слишком совестлива и добропорядочна, она из тех мягких сердцем, кто страдает, а не из тех, кто заставляет страдать. И лучше быть неодинокой, но несчастной дома, с братом, ведь он хотя бы её поймёт, не сделает зла и, по крайней мере, постарается не разбить ей сердца… «Как вы приласкали мою молодость, так пусть бог успокоит вашу старость…» Вспоминался и Суворин. Главный издатель Антона, великодушный друг и щедрый благодетель, искренне Антона любивший и всегда готовый прийти на помощь и зазвать к себе в Петербург на неделю, а то и на месяц в гости, мог бы — оставил бы навсегда, поселил у себя дома, приковал, чтобы всю жизнь разговаривать — об этом, надо полагать, мечтал не один Суворин. Большая разница в возрасте, семейность, житейская мудрость и рассудительность Суворина делали их дружбу неравносильной. Антон оставался в положении младшего и даже в некотором роде в положении протеже и утешительной игрушки, но это только добавляло их полному и взаимному уважению тонкую холодную нотку обособленности, так Антону необходимую, чтобы держаться на расстоянии. В душу они друг другу не лезли, но могли говорить обо всём и при этом твёрдо знать, что говорят с человеком разумным и честным. Антон чувствовал, что рано или поздно в Суворине разочаруется или попросту его перерастёт, но пока он не знал человека достойнее и ближе по духу. Порой Антона задевало, когда в салонных сплетнях его называли содержанкой Суворина и при этом добавляли, что он, де, Сувориным вертит как хочет, но, хоть это было и болезненно для гордости, это было правдой. Суворин был видным издателем и литератором, он находился на хорошем и даже очень хорошем счету у правительства и его газета была одной из самых крупных в России. Он состоял на службе у власти и потому был богат и благополучен, и за это многие в общественной среде его осуждали. Антон старался от политики держаться как можно дальше, но всё-таки так выходило, что раз он существует в основном на деньги Суворина и от него зависит, то тоже потворствует режиму. Суворин чуть не насильно снабжал его деньгами и Антону приходилось бог знает как изворачиваться, чтобы всегда отдавать ему взятое в долг и не оставаться обязанным. Но всё равно приходилось чувствовать себя через силу благодарным, и возможно именно это было причиной, а возможно и вопреки этому, у них складывалось такое чудное взаимопонимание. Антон не мог быть с ним столь проницательным и строгим, как всеми прочими, и вольно или невольно сглаживал углы, уступал и, даже если бывал не согласен, оставлял своё мнение при себе. С другой стороны, Антон прекрасно знал, что Суворин в нём души не чает, и, стоит только попросить, и получить можно что угодно, начиная первой газетной полосой и заканчивая женой и постелью. Но гордость и принципы не позволяли пользоваться своей властью, а скорее уж заставляли ею тяготиться и рваться прочь. И всё-таки Антон ценил Суворина больше, чем кого бы то ни было. Конечно, не настолько, чтобы считать его отцом или духовным учителем, но ради добрых чувств к нему Антон готов был терпеть лёгкие уколы недовольства. Те самые, которые он, хоть и скрывал и подавлял в своей душе, но испытывал при всяком общении, когда видел в людях недостатки. Любые недостатки Антон мог объяснить и просить, но не мог не заметить, и, следовательно, не посчитать обременённых недостатками людей недостойными себя. С теми, кто ниже, ужиться просто, с ними весело и порой хорошо, они подчас любопытны, занятны и замечательны, но их не полюбить, к ним не привязаться — и слава богу, — от них не впасть в зависимость, и бог с ними, пусть живут как хотят, кому какое дело. Такой недостойной и безразличной могла быть и Лика Мизинова. Лика была только одной из десятков барышень, которых Антон походя очаровал. Но здесь, в уплывающем холодном Томске, она первый раз ему приснилась. Снилось ему обычно всё подряд, однако этим туманным утром он проснулся, только что отчётливо её видев, и спросонок ощутил в душе нежность к ней и потребность, причём такую острую, что даже захотелось спрятать в подушке что-нибудь сырое и тут же кинуться то ли обратно в Москву, то ли писать к ней… Да, несчастной любви ему только и не хватало — это и снилось. Уже через минуту, когда наваждение схлынуло, он удивился себе. Что такое? Он и значения-то особого ей не придавал. Знакомы они были недавно и ей было всего девятнадцать лет. Маша привела её, свою подругу, в дом и — первое, саднувшее под рёбра впечатление — укол жалости и соль ревности, ведь на фоне Лики бедная любимая Маша была до смешного, до досады, до злости и семейной зависти нехороша. Лика же была с первого взгляда великолепна. Все, кто её видел, это признавали. Красота била в глаза и трудно было рассмотреть остальное… Но, если судить трезво, что в ней было, кроме того, что есть во всякой девушке? Она очень красива, даже, пожалуй, слишком, слишком женственна и уязвима. Она из тех, у кого красота переходит из разряда качественного и случайного в общий и неизменный — в ней было красиво всё, потому что её внешность была так мягка, соразмерна, широка и изящна, что любое её слово и действие становилось чарующим. Во всё, чем она являлась, тянуло вникнуть и войти, как в обволакивающее молоко тумана — в нежные крупные черты, в бархатные серые глаза, в мягкость пушистых волос, в аккуратность точёных пальцев, во что-то воздушное, что-то сладкое, дивный голос, милый характер, тихая застенчивость царевны, добрая, светлая, идти к ней как из ночи… Но что же в ней неповторимого? Бери и рви как цветы. Хороша, как и все, но не более того. Хороша, но в ней имелись все те недостатки, которые Антон замечал в прочих девушках за редким исключением (а примеры исключений оказывались чаще всего некрасивы, а значит уже не заманчивы и не трогали). Лика была легкомысленна, это уж точно. Куда деваться — полюбить можно только красивую, но красивую будут любить и другие… Не дай бог ревновать! Бесхарактерна, ветрена, по-детски коварна и слишком увлечена собой. Но и им увлечена тоже. Антон не влюбился в неё, конечно нет, но она его, на какой-то миг поразив, задела. И хорошо, если бы задела только красота. Купиться на неё Антон ещё мог себе позволить. Но его задело и что-то внутри Лики или же, скорее, что-то в себе самом, что она, случайно поранив, разбудила себе на беду и себе на погибель. Похоже, ей, бедной, дорого придётся расплатиться. Антон знал, что никогда её не полюбит и не даст ей над собой власти, но и отпустить её не сможет. Это странное, томское, серое, неуловимо счастливое от неуловимой любви утро не забудется, ведь не много в жизни таких сердечных часов. Он её, такую милую и славную красавицу, измучает и погубит лишь потому, что она так хороша, что не дала ему покоя, не оставила равнодушным. Он конечно не хочет ей зла, но, как и сестру, так её воспитает, так задурит ей голову и запутает, так к себе привяжет, что она уж никуда не денется. Но нужна ли она ему? Только чтобы не скучать. Всё их общение было и будет игрой: закружить её, расцеловать, откинуть к печке, потом опять принять в свои объятия, благословить по-архиерейски и пожелать всего хорошего. «Она очень хорошая», «очень хорошая» — так и крутилось весь хмурый день в голове, пока пил кофе, курил, потягивался в кресле, валялся на постели и снова курил. Такая хорошая, что внутри тянуло, и приятно было в далёком сибирском городе думать о ней, будто она его невеста и будто это она его погубила. Хотелось во всех ко всем письмах написать, к слову и не к слову, что она хорошая. Замечательная, потому что приснилась, потому что припомнилась и вдруг заслонила… Неужели? О Левитане подумалось с непривычной лёгкостью. Словно и не было ничего. Конечно. Не было тех смешных летних паломничеств в Саввинскую слободу. И не было долгого, беспримерно печального лета и медленного выздоровления. По сути, всё верно: приступ миновал, самое трудное осталось позади, была ли это любовь, или нет, но теперь уж луна шла на ущерб и чувство на убыль. По крайней мере, на это можно было надеяться. По крайней мере, Левитан так долго не покидал своих таинственных лесов, словно и впрямь сумел в них раствориться, дабы никогда более не возвращаться к людям. И в сентябре, и в октябре его не было в Москве. Антон даже случайно столкнулся с художником Переплётчиковым и даже хватило равнодушия насмешливо поинтересоваться, куда задевался знаменитый пейзажист. Антон чувствовал, что остывает, и всей душой хотел в это верить и сам себя тому подталкивал. Благородство и благоразумие захлёстывали его как холодные мягкие волны. Он был теперь настоящий доктор, по-настоящему тонул в работе, мотался по пациентам, вовсю печатался, воевал и воспитывал неугомонных родственников, бился, чтобы обеспечить семью и, себе на удивление, со всем справлялся. И даже в компаниях пел под гитару «Ночи безумные», и даже уже полночи кашлял с кровью, и даже не заметил, когда Левитан вернулся. Вернулся и что с того? Вернулся печальным, исхудавшим, увядшим и, казалось, ненужным, как остывший чай. Летнее происшествие сыграло Антону на руку. Приберегая его в душе, как самое серьёзное, что могло случиться, он уже не беспокоился о меньшем. Исаак был красив и мил в деталях и много более того, но получалось не давать этому над собой власти. Его очарование Антон легко подавлял своим вниманием, бескорыстной дружбой и едва сквозящей в манерах снисходительностью. Просто было с ним сладить, не уважая его и не видя в нём равного себе, а видя только эгоистичного наивного ребёнка, о котором нужно без конца заботиться и ничего не получать взамен. И всё-таки что-то не давало выкинуть его из головы. Да и не было нужды выкидывать — Антон зла на него не держал, следовало просто подождать, пока пройдут и сгладятся последние симптомы. Той осенью Левитан с товарищами расписывал декорации для оперных спектаклей, и приятно было туда приходить и легко завоёвывать общие симпатии. Приятно было рядом с ним быть собой, мягким в обращении, трогательно деликатным, неистощимым на шутки и чутким к красоте, и, смотря на него, видеть, как он роняет прекрасную ночь своих глаз и отчаивается. Но всё это ощущалось уже пройденным и таким неновым, что даже смешно становилось. Исаак из своих лесов возвратился подавленным и стал стремительно погружался во всё большее уныние. Антон знал о его проблемах, о непреходящем нервном расстройстве, безденежье и трудностях с училищем, и временами пытался помочь. Но это была лишь верхушка айсберга. Куда большие нелады творились у Левитана внутри, а в это тёмное дело Антон старался не особо вникать. Оставаясь рядом, он настолько отстранился душевно, что уже не думал. Ни о том, любит ли его Исаак — любит, но какая уж теперь разница; ни о том, в чём его беда, ведь все эти беды надуманы и ничего в них нет. Страдает художник на пустом месте, только и всего. Не может мучительно тонкая душа не страдать, всего и только, а причина найдётся… Антон влезал по стропилам к нему наверх, в изумрудном сумраке сводов разглядывал его работу, что-то говорил, и даже клал руку ему на плечо, и даже чувствовал его несчастный, полный любви и муки взгляд, и лёгкий запах резеды, и даже звук его дыхания через больное горло и забитый нос, и неслышное его «Ваш до конца дней моих». А затем руку убирал и уходил, вполне искренне надеясь, что своим участием ему помог, но в глубине души понимая, что усугубил. В декабре Левитан подарил ему один из своих саввинских этюдов и, не поднимая сумрачно поблёскивающих глаз, долго и путано говорил, порой припадая к неразборчивому бормотанию, про то, как трудно и хорошо ему жилось этим летом, как много он передумал и сколь многое понял. С Антоном его друзья и пациенты, мнящие себя художниками, чаще, чем хотелось бы, расплачивались своей в большинстве случаев бездарной и не самой удачной мазнёй. Оправдание было железным: «заплатить не могу, но мне неловко, а мы с вами художники, так чем ещё могу я вас отблагодарить, если не искусством». Попытки отказаться от столь дорогого подарка разбивались о стену великодушия, приходилось тащить полотна домой, складывать их на чердаке и при очередном переезде, увы, забывать и терять… Левитан конечно был великолепным художником, но обилие преподносимых Антону картин не могло… Нет, не умалить значения и ценности подарка. Просто от картин и так было некуда деваться и эту, несомненную хорошую, пришлось бы ещё придумать, куда повесить… Лишь пропустив все эти мелочные мысли вперёд и нарочно потратив на них больше, чем стоило, времени, Антон с досадой и неловкостью признал, что Левитан всё угадал. Конечно не нарочно и совпадение это странное, но мистики и сентиментальных знаков судьбы здесь быть не может. Просто так уж сошлось, что на этом этюде изображены те самые звенигородские леса, которые казались сказочными всего лишь прошлым летом. Что по этим лесам он ходил три раза туда и обратно и чего только не испытывал в те вечера… Но совестно уже было своего летнего прегрешения. Антон не узнавал изображённого пейзажа, но и тяжёлый тёмный дуб, и ласково и противоестественно подавшаяся к нему светящаяся берёзка были теми же самыми. Определённо, теми же самыми, что и нежное пятно тёплого света, в котором застыли деревья, и кусочек лазурно-синего неба, и золотистый вечерний ветер, часть тропинки и тёмная страшная ночь впереди. На миг ему припомнилось, как в роще шелестели листья. Но что с того? Было и не было. Всё внутри отгорело. Чёрт бы разобрал Левитана с его выдумками — он мрачнел всё больше, уходил, прятался от людей, исчезал куда-то, и бог с ним, пусть бы жил как угодно. Дотянул бы до весны и снова повеселел… Но новой весной этого не произошло. Отчасти Антон понимал, что происходит. Стараясь не задумываться об этом, да и не имея излишков времени на размышления, он всё же видел, что история повторяется. Да и как ей не повториться? Снова ему очень просто скрыться неведением и равнодушием. Он снова, вольно или невольно, своим великолепием, теперь ещё и литературным, довёл Левитана до кондиции — им и встречаться не нужно, Исаак начитается «Драмы на охоте», «Цветов запоздалых» и прочего, и окажется до глубины души тронут и уязвлён, тут уж бери его голыми руками. Он в Антона до смешного влюблён, и как бы Исаак ни пытался от этого отвертеться, от себя не убежишь. Покориться он не может, потому что горький опыт не забыть. Вот и будет в себе копить, пока не лопнет. Или пока не решится на что-то. Как ни удивительно, решился. Антон ту весну был очень занят с пациентами, мотался как проклятый по московским окраинам, болел сам, боялся заразиться и ещё сильнее боялся залечить кого-нибудь до смерти. Выспаться и то было некогда, да он и не знал, что это такое, потому что по ночам писал… Однажды вечером насилу застав Антона дома, Левитан трагично заявил, что хочет поговорить о важном, и минут десять мялся и подбирал слова, пока Антон всей деликатностью не напомнил ему, что спешит. Исаак тут же вспыхнул и унёсся, но зато вскоре от него пришло письмо, столь перепутанное и неразборчивое, что Антон половину не смог прочесть, а другую… Левитан звал его уехать непонятно куда, на всё лето, а то и навсегда, и в лучших традициях дамских романов намекал на то, что если Антон не согласится, то произойдёт нечто страшное и непоправимое. Подобной дури Антон от него всё-таки не ожидал и сначала даже подумал, что это какой-то розыгрыш. Однако, что самое смешное, что самое подлое, возмутительное и невероятное, что самое пугающее и, что тут ещё скажешь, самое ужасное и непоправимое — Антон, ещё даже не вполне поверив, что над ним не смеются, ещё не до конца разобрав каракули, уже почувствовал в себе ни с чем не сообразное желание — согласиться. Желание было таким вопиюще несуразным, что оно, словно бы понимая своё ничтожество и абсурдность, просто заявило, просто пронзительно вскрикнуло о себе и тут же, не решившись вступать неравное противоборство с благоразумием, быстро спряталось под крылом не менее, чем разум, ошарашенного сердца. И как его теперь оттуда вырвать? И как это понимать? И что с этим делать? Это был скорее испуг, чем радость. Скорее обнаружение действительно тревожного симптома, который, хочешь-не хочешь, надо как-то объяснить, как-то устранить, как-то исправить… Однако подстрекающее к мятежу желание согласиться ничего не меняло. Даже если бы Антон на минуту переступил через свою независимость, даже если бы признал, что Левитан ему нужен и что уехать бог знает куда и бог знает насколько и провести лето вместе — лучшее, что могло бы случиться, всё равно это было совершенно невозможно. Работа, пациенты, бурная жизнь, рассказы, требующая неусыпного контроля и содержания семья — Антон понимал, что никогда, и тем более сейчас, этого не бросит. Не бросит навсегда и не бросит на всё лето. Кем бы он был, если бы бросил? Где бы была его гордость? Где был бы его разум, совесть, ответственность, нравственность? Благоразумие, в конце концов! Он перестал бы быть самим собой, если бы свалял такого дурака и поддался этому проклятому наваждению. Он был бы как Коля или Сашка, которые, идя на поводу у вседозволенности, дурости, разврата или любви — это уж с какой стороны посмотреть, но, как ни называй, одна напасть — сложили головы, потеряли человеческое достоинство, ум и талант и загубили себя к чёртовой матери. Жалкие старшие братья на то ему и даны, чтобы он, на них глядя, остерегался и не совершал их ошибок. И не давал себе воли — той самой, на которой замешана порченая побоями и ложью рабская кровь, стремящаяся растратиться в праздности и беспутстве… Бои с собой шли нешуточные. Благоразумие не уступало позиций, но прячущийся в разгорячённом сердце, изворотливый неназванный соперник был хитёр как лиса. Масло в огонь подливало ещё и то, что Левитан, вновь как в чёртовых романах, назначив день отъезда, испарился, и Антон в те часы, когда был ближе к благоразумному отказу, чем к безумному согласию, не имел возможности выругать его последними словами и спросить его, о чём он вообще думал, выкидывая подобные фокусы. Впрочем, что толку спрашивать с художника? У него в голове кавардак и пожар в сердце, конечно он не ведает что творит и делает глупости. Ему за них не отвечать. Отвечать за них людям благоразумным, кого смутьяны по своей природе пытаются сбить с верного пути. Не сбиться, не поддаться, не уронить чести — вот что должны делать люди стойкие… Да вот только, не этого ли Антон на самом деле хотел? Не сам ли он всё это устроил? И так ли он от своих братьев должен отличаться. В конце концов он сдался и посрамлённое благоразумие пошло с противником на мировую. Антон решил поехать куда там Левитан собрался, но только на неделю. Эту неделю в конце апреля освободить было адски трудно, но всё-таки Антон сумел достаточным образом извернуться, чтобы и вырваться, и своей благоустроенной жизни под откос не пустить. Ведь, подумаешь, неделя. Он вернётся и будто не уезжал. Но неделя затянется, это как пить дать. Это и немыслимо, и нелепо, и ужасно, и хоть бы так и было… К счастью, жизни и семейного быта пускать под откос не пришлось. Пришлось всего навсего почувствовать себя размечтавшимся дураком, а ещё лучше — над собой посмеяться. И конечно безумно разозлиться на этого подлеца. Разозлиться и вскоре остыть, ведь, правда, ну что здесь удивительного? И ведь не врал, стерва такая, не хитрил, не придумывал, писал не из жестокости и не потому что хотел поиздеваться или Антона проверить или спровоцировать. Что самое смешное, эта пылкая и безумная, порывистая, готовая на что угодно страсть в Левитане и вправду была. И он вполне мог искренне верить в то, что предлагает. Но потом мог испугаться и сотню раз передумать и, благо эгоисты принимают в расчёт только свои собственные драгоценные чувства, ни капли не задуматься над тем, каково будет Антону, и что Антон, ну мало ли, воспримет всерьёз… Осталось только с осуждением и иронией покачать над собой головой, что купился. Вернее, что чуть было не купился. Что подумал, что мог бы купиться… На квартире Левитана сказали, что он уехал на Кавказ. Антон и этому не поверил бы, но стало уж противно разбираться. Больно быть не могло, ведь слишком всё это было глупо. Быть обидно тоже не могло, ведь каким бы неженкой он был, если бы принимал близко к сердцу. Нет уж. Довольно. И всё-таки было горько. Не из-за Левитана конечно, а из-за того, что в душе поселилось мерзкое ощущение несовершенного проступка — будто бы хотел совершить, но бог отвёл, а если бы не он, то сидеть бы в тюрьме. От этого было тошно. Впрочем, лучше уж это, чем осознание того, что коготок увяз и вот теперь пропала наконец вся птица. Антон никому не давал над собой власти, и так же, как со своей болезнью всех и себя самого убеждал, что его лёгочные кровотечения не чахоточные, так же и здесь хотел упорствовать и подбирать этому нелепому случаю объяснения и оправдания. Но всё-таки, как ни крути, Левитан его серьёзно ранил. Конечно не этой выходкой Кавказом, а вообще. Левитан был ему нужен, а всё старательно возделываемое внутри безразличие оказалось мнимым и готово было разлететься как карточный домик от малейшего ветерка… Не успел Антон успокоиться, как до него долетели другие новости. Антону, как всеобщему другу и доктору, первому сообщили: Левитан пытался повеситься. Как никогда хотелось надавать ему по морде, а может и придушить, раз сам не умеет, но усилием воли Антон вернул себе бронебойную доброту и терпение. При вскоре последовавшем посещении несчастного, никаких следов на шее Исаака он не заметил, да и вообще не поверил, что попытка самоубийства могла зайти дальше мрачных планов. Но дело и правда было скверно. Когда Антон разыскал его на квартире одного из друзей, то Исаак, едва его увидев, отвернулся, закрыл лицо руками, и непонятно было, плачет ли он, просто крупно трясётся или его бьют судороги. Как бы там ни было, это был уже серьёзный психоз, и если бы пациент был посторонним, то Антон заключил бы, что нужно отправлять его в палату для душевнобольных. Антон не был специалистом в этой области и знал, что даже если в лепёшку разобьётся, Левитана не вылечит. Но знал так же, что сам отчасти виноват в его недуге и что всё это было ясно заранее, и что чему быть, того не миновать. Но когда он подошёл, сел рядом и Левитана обнял, то Исаак весь, как котёнок, приник к нему. Осталось только гладить его по волосам, прижимать его голову к плечу и чуть покачиваться в такт своим словам, произносимым голосом привычного, чуткого и деликатного благоразумия. Антон стал мягко укорять его, уговаривать и успокаивать, и, странное дело, у самого что-то внутри потеплело и размякло — видимо, то самое, что, вопреки доводам рассудка, рвалось уехать бог знает куда и бог знает насколько. Тут же он всё и решил — то ли в этот самый момент придумал, то ли замыслил ещё раньше, давным-давно, или, быть может, парой дней ранее, когда, услышав от квартирных хозяев, что Левитан уехал на Кавказ, чертыхнулся и отплюнулся, но уже минутой позже его простил и подобрал ему целое звёздное скопление оправданий. Ведь Левитан такой слабый, такой красивый, порывистый и сумасшедший, такой уязвимый, несчастный и талантливый — как с него требовать решительных поступков, ответственности и твёрдости? Нечего и надеяться. Рассчитывать можно только на себя, ведь в себе-то Антон уверен. Так значит он сам должен всё устроить, а не ждать невозможного, а потом ещё и расстраиваться оттого что не дождался. И если уж Исаак ему нужен, а это так, то довольно себя и его мучить… Отодвинув его от себя и строго заглянув в нежнейшие глаза, Антон сказал ему, чуть прибавив суровости в голосе и улыбнувшись, что ничего не страшно: «Скорей укладывай свои сейфы и несессеры», — сказал, что увезёт его с собой на дачу, чтобы всё лето беречь.