Noli me tangere

Несколько недель Левитан блистал своим отсутствием. Зелёное звонкое лето в Бабкине и без него не могло не быть чудесным. Птицы не могли не петь, рыба не ловиться и в рощах не шелестеть листья. Сотни мелких дел, приятных или досадных, никуда не делись, а вечера в господском доме Киселёвых ничуть не потеряли музыки, смеха и бесед, а скорее даже приобрели, потому что теперь Антон, не отвлекаясь на пустяки, мог полноценно быть частью общества и всё внимание без оглядки дарить окружающим, этого, несомненно, стоящим и стоящим больше, чем стоил один Левитан. И хорошо было без него. Лучше работалось, слаще спалось и веселее гулялось. Исаак никого не давил своими приступами мрачности, не заставлял себя ждать и не смущал вычурной красотой. Хорошо было о нём не переживать и не думать, хорошо бы и избавиться от чувства, будто снова плюнули в душу… У Антона имелись твёрдые основания полагать, что подобная точка зрения и это ироничное самовнушение лишь способ себя успокоить, заглушить обиду и сбить едва слышно копошащуюся в сердце тоску по нему. Но иного способа не придумано. В который раз Антон дал себе зарок не клевать на известную удочку и не надеяться ни на что ни вольно, ни невольно, быть выше этих смехотворных драм — значит не сердиться, не желать его возвращения, не испытывать даже огорчения. Только доброе безразличие, готовность посильно помочь, прохладное понимание, снисхождение к чужим порокам и идиотской гордости, и пусть… Антон и так сделал для него слишком много, и если он там застрелится или ещё что-нибудь, но это уж как ему угодно. Левитан был как тот же Николай — несчастный старший брат, делающий всё возможное, чтобы погибнуть, и злостно вырывающийся из спасающих рук. Антон уже который год, прекрасно зная тщетность стараний, пытался его вразумить, платил его долги и воевал с его кредиторами. Николай же, пользуясь фамилией, постоянно Антона подставлял и позорил и всей семье регулярно устраивал неприятности. Этим летом Антон массу усилий приложил, чтобы заманить его на дачу, оградить от распутства и создать для него все условия, чтобы только он работал и не пил, но, вслед за Левитаном, Николай тоже сбежал Москву кутить и бедокурить. Но это был хотя бы крест родственный. От него не откажешься и рукой не махнёшь, а пронесёшь до конца. А Левитана можно бросить по дороге, благословить по-архиерейски и махнуть рукой. Махнуть рукой, с затаённым раздражением и усталостью, можно, и даже следует, махнуть и на собственные чувства к нему — есть они, нет их, в любом случае разума они больше не замутят и не пересилят доводов рассудка. Не заставят за ним, или кем-либо другим бегать, никогда, теперь уж точно никогда. Вскоре после его исчезновения выяснилось, что Исаак в Москве при смерти — слёг катаральной лихорадкой. От него пришло письмо, написанное чужой рукой, сам он был слишком слаб, чтобы писать. Он просил Антона взять брошенную собаку и говорил, что жалеет, что не скоро сможет вернуться. Как угодно. Антон написал ему в ответ милое послание, полное лёгких шуток, необидных оскорблений и ни к чему не обязывающих насмешливых упрёков — звал его обратно, конечно, но лишь из вежливости. Собаку Антон забрал и одного из своих хороших друзей — товарища по учёбе, тоже ставшего толковым доктором, попросил к Левитану зайти. Лето потекло своим чередом. Ничем не омрачённое лето. Не омрачилось и не осветилось оно и его внезапным приездом уже во второй половине июля. Вернулся Исаак исхудавшим, заметно окошкодохлившимся, со следами перенесённой тяжёлой болезни, но нарочно весёлым, бодрым и отчаянным. Очевидно, он прибыл вновь под влиянием какого-то порыва, приступа жизнелюбия, что случались у него реже приступов меланхолии, но всё же случались. Может, произошли в нём серьёзные перемены. Может, он что-то важное для себя решил. Может, и болезнь, и побег были ему нужны, чтобы преобразиться и сбросить старую кожу, под которой открылась змеиная новая. Антон решил, что не будет больше поддаваться его очарованию и идти на поводу его безумств, поэтому воспринял изменения философски и близко сердцу не принял ни его деланной застенчивой покладистости, ни по-иному сияющих ласковых глаз, ни воодушевлённого желания рисовать с Антона портрет, ни восторженных банальных слов, которые он где-нибудь на берегу реки, в перелеске или на ступенях крыльца готов был вываливать берковцами. Всё равно, о чём бы он ни говорил, он говорил о себе и о своём, и всё сказанное и гроша ломаного не стоило бы на завтра, когда бы он снова переменился и вместо тысяч причин, чтобы жизнь любить и ею наслаждаться, нашёл бы целое звёздное скопление, чтобы желать смерти. Быть игрушкой для его мятущейся души Антон не хотел. Гордость не могла этого позволить и гордость же и что-то злое и глубокое на дне души не давали в происходящее поверить. Горька и приятна была мысль, что чего-то подобного Антон по неисправимой наивности ещё недавно мог желать, а теперь ему не нужно, скучно и тяжело, всё внутри уже испорчено, уже отгорело, и можно было бы жить спокойно, размышляя и тоскуя потихоньку — так нет же. Именно теперь Левитан, ненадолго загоревшись, решил, будто бы может по первому хотению добиться любви. А потом конечно снова ни с того ни с сего смыться, снова плюнуть в душу и нагадить ещё каким-нибудь подлым способом, при этом искренне не догадываясь, что причинил вред. Хуже всего было бы с прежней наивностью растаять под переменчивым теплом. Защищаться следовало благоразумием, благодушием и благочестием, Левитана необходимо было осторожно отстранять от себя и не давать ему над собой власти… И разве было это выполнимо? Нормально объясниться с ним было нельзя, потому что он всё время где-то носился в искусстве, а когда был рядом, то слов не слышал и смотрел на Антона полными любви звериными глазами, ласковую ночь которых ничто не могло развеять. В них был только затаённый, как у котёнка, прыжок игры и нежнейшего коварства, трепетное ожидание минуты, когда можно будет в самом деле метнуться с когтями, зубами, шёлком и блеском, именно так, как прежде думалось: чтобы не оторвать его от себя и самому не оторваться. Он был влюблён свирепо и вместе с тем беззаботно. Он ничего вокруг не замечал, да и самого Антона замечал едва ли. Он, видимо, знал только, что любит, и всего себя этому посвящал. Но Антон так и не смог загородиться ни благоразумием, ни благочестием. Не захотел. Наверное всё-таки сидело в утомившемся сердце скверное чувство, которое, даже зная, что его используют, даже предвидя, что ничем, кроме царапин и ещё глубже загоняемых заноз, это не окончится, не смогло отказаться от какой-никакой, а всё-таки награды за перенесённое. Что-то внутри горело, как от пощёчины, тяжко и гадко было, как от неотвратимого предательства, и всё-таки Антон любовался каждым его движением и каждой до боли изящной чертой, всё-таки позволял ему делать с собой что угодно и таскался к нему по ночам во флигель, нарочно отравляя себе свою любовь и будто бы оправдывая этим своё бессилие. Если Антон и чувствовал радость и удовлетворение, то их заглушала униженная гордость и понимание того, как всё это тщетно и пошло. И ещё горше было, что поруганная гордость и презрение собственной слабости всё-таки оказывались ничтожнее, чем дурацкое ревнивое желание прижать его к сердцу и обладать им хотя бы так, хотя бы когда он сам этого хочет и когда сам чувствует потребность излить свои огненные страсти, благо теперь он научился это делать. В этом, надо полагать, виделся ещё один печальный признак — Левитан вырос, перешагнул через свои детские страхи и через безумие, которое Антон ему предсказывал, предполагал, да ошибся: душевная болезнь под влиянием таланта и красоты развилась только лишь крайнюю и болезненную форму эгоистичной самовлюблённости, а это не так уж страшно. Теперь, с Антоном за лето наигравшись, он отправится дальше в яркие славные дали и свои страдания перенесёт на предмет иной, а предмет оставленный забудет, как дневной сон, словно и не было любви. У него она закончится, он выпрыгнет словно на ходу, а Антону придётся ещё много лет тормозить, долго оборачиваться, качать головой и раздумывать… Чему быть, того не миновать. И всё-таки жаль. Жаль, потому что, надо признаться, со всеми этими обидами за своё достоинство, Антон всё-таки понимал, что жертвует ими не просто так. Сколько бы он себя ни убеждал, что спать с Левитаном ему не нравится и что он легко мог бы без этого обойтись, всё-таки очевидным было, что Левитан существо прелестное, за которое можно было бы при иных обстоятельствах и жизнь отдать. И ладно бы только красота, ладно бы очарование, звериная непосредственность и невыносимо чистая душа — от этого Антон ещё мог бы откреститься, но оказалось, что он одарён ещё и тем оружием, против которого мало что можно противопоставить. Где он мог этому научиться? Антон хотел верить, что нигде, что это было изначально в нём заложено, а теперь, раскрывшись, принялось всё ярче расцветать. И жаль было, что впредь всё это достанется кому-то другому. В первый раз он был ещё пуглив, краснел, пыхтел и дрожал, едва не плакал, но решимости не терял. Было это очень мило и немного смешно. Был Исаак так робок и храбр, так искренен и доверчив, так колотилось его сердечко и так уж сверкали чёрные глаза, что отказаться не получилось, хоть Антон и собирался отказаться. Отказаться, может, и вышло бы, будь снова эти полунамёки, ужимки и пламенные взоры, но Исаак попросил прямо. Сказал, вернее, мявкнул, и так покраснел, что даже лицо ладонями закрыл, и ждал так, пока Антон не отвёл осторожно его рук. Стоило, пока он не видит, бесшумно уйти из его флигеля, это было бы достойным ответом на все причинённые мучения. Антон сразу сказал себе, что уйдёт и вместе с тем, покорный красоте и по горло увязший, не мог и представить, что уйти посмел бы. Беззаконно живущие беззаконно и погибнут. Да и потом, то, что могло быть любовью, ярко и горячо вспыхивало в груди на каждом вдохе. Да и потом, передержанная в сердце нежность, как перебродившая, до горечи сладкая вишня, кружила голову. И потом, старый сад засыпал, а день был долгим, и весь тёплый солнечный день Исаак глядел точно помирать собирался, грустно, томно и огненно. Поздно уже было вспоминать о пропавших птицах, и всё-таки если бы не тот последний шаг, то окончательного падения ещё можно было бы избежать. Антон ожидал и даже надеялся, что всё будет глупо и неловко. Но всё было восхитительно и лишь немного смешно. Исаак оказался поразительно нежным, порывистым, но все его порывы были мягки и изящны, а движения осторожны и так же красивы, как его искусство. Пришлось признать, что мало в какой девушке встретишь такую грациозность и пугливую смелость, такую и силу, и уступчивость, редко от кого добьёшься подобной тончайшей, буквально дрожащей на острие ножа чуткости. На нежность же не стоит и рассчитывать, особенно в том случае, если тебя не любят, а пытаться влюбить кого-то в себя это ещё глупее, чем любить самому. Исаак любил и это стало теперь как никогда прежде ясно. Он любил, но не Антона, а свою любовь к нему. Он отдавался с полным самозабвением, и полной искренностью хотел отдать больше, чем принять — это тоже нечасто встретишь. Впрочем, всё это Антон мог списать на своё долгое воздержание и на свои разбиваемые, уродуемые и обманываемые и всё-таки не до конца разрушенные ожидания, но всё-таки. Всё-таки он ожидал меньшего, и, получив большее, оказался ещё крепче связан. И всё-таки, уходя от Левитана в тот вечер, кашляя, мучаясь, стыдясь, напоминая себе, что если бы любовь была, то вот сейчас она непременно умерла бы, и едва ли слыша в душе звуки совсем задавленных покоя и счастья, он чувствовал, что пойдёт сюда ещё и ещё, пока Исаак снова не сбежит, или пока ему не надоест, и что это и есть та самая анафемская власть, какую иногда один человек обретает над другим. И всё же Антон ей не поддастся. Всё же не даст себя захомутать — пусть Исаак хоть завтра снова удерёт — будет больно, будет обидно, но Антон и бровью не поведёт. Будет добрым, будет снисходительным, любезным и великодушным как всегда, будет игрушкой, раз уж отказаться не хватает воли, пусть и так. В конце концов, хоть Антон и умеет без этого обходиться, но умеет и получать от этого удовольствие. В конце концов, Исаак от него ничего не требует, как могла бы требовать женщина, на которую пришлось бы тратить не только время и деньги, но и строить из себя невесть что, плясать под чужую дудку и подстраиваться под запросы, лишь бы все были довольны и веселы. В конце концов, связь с Исааком ни к чему не обязывает и ничем не грозит, как, опять же, могла бы грозить беременностью и женитьбой иная связь… Впрочем, мелькнувшая было мысль, что связь возможна и что связаться хотелось бы, была скоро задушена. Во-первых, она была последовательницей предыдущих непозволительных дурацких иллюзий. Во-вторых, всё это гадко, безнравственно и нелепо. В-третьих, глядя на то, в какой бараний рог скрутили подлые бабы старших братьев, остаётся сделать лишь тот вывод, что ни с кем лучше не сближаться. А с Исааком и захочешь не сблизишься. До смешного идеален… В убытки же можно записать скребущих на сердце кошек и оскорблённость, но, право, Антон чувствовал бы это и при любой другой любви. Тут уж, видимо, ничего не поделаешь, либо ему будет обидно, что его избранник не соответствует ожиданиям, либо же самому станет скучно и противно станет тратить время на ерунду. Среди всех этих зол следовало бы зла не выбирать и посвятить себя добродетели одиночества и честного труда. Ведь если по-честному, то всё, чего он хочет, и всё, ради чего жить стоит, это его искусство — его улей, его искусное плетение, хитро задуманная лисья нора, гордость и тяжкий его труд, всё, что есть в нём лучшего. Всё оставшееся лето Исаак был то податлив и ласков точно котёнок, то мрачнел и уходил с ружьём в леса. Портрет вышел не особо удачным и Исаак его бросил. По новой своей заведённой привычке Антон мысленно отвечал «как угодно», и одинаково терпеливым, печальным и добрым взглядом и встречал и провожал его переменчивую погоду. Любил и был любимым, но чего-то недоставало. Такова уж расплата за ум и мудрое сердце. Лето, должное быть самым счастливым, единственно жизнью данным, разочаровало и закончилось тихой осенью. Снова началась Москва и отчаянная жизнь, теперь уже совсем взрослая и удалая, без тех сентиментальных глупостей, что занимали раньше, и с глупостями иного сорта. Пришлось признать, что либо то, что могло быть любовью, прошло и всё отгорело, либо лекарство оказалось верным: теперь Антон уже не думал о нём, не искал с ним встреч и мог бы вовсе его не видеть — насмотрелся уже на жизнь вперёд и вне зависимости, без него или с ним, кошки скребли бы одинаково. Это могло быть очередным долгим самообманом, но, в конце концов, за пестротою событий и дней, обман не мог не слиться с истиной. К зиме среди друзей стали ходить грубоватые шутки, что Левитан чуть не голодает, однако держит уличную девку. Отвратительно конечно, но как угодно. Весной он на таинственные средства уехал в Крым, снова с какой-то женщиной, что, впрочем, в письмах отрицал. К лету ему угодно было вернуться и снова поселиться в Бабкине. Был он уже не так чист и нежен, был он уже человеком обыкновенным, земным и испорченным, как все мужчины, однако был по-прежнему вызывающе красив, чёрен от загара, жесток, несносен и страшно самоуверен в своём желании вить из Антона верёвки. Лето прошлое не могло не завертеться по-новой, и Антон со всем своим благоразумием не мог на это не пойти. Антон тысячу раз убедил себя, что давно и прочно ни в чём не нуждается и ни толики своих нервов не истратит, но всё-таки, всё ещё не переступив через свою проклятую рабскую сущность и всё ещё не имея достаточно силы воли, чтобы отказаться, по первому его приглашению шёл к нему, держа на сердце руку и оглядываясь на след. Антон мог тщательно смирять в себе раздражение и ревность, мог ему прощать и снисходительным благодушием смотреть на его выходки, на его поведение, на то, что он ко всякой приезжей гостье подбивает клинья — даже Маше он умудрился сделать предложение, но Антон, объяснив сестре, что не стоит принимать подобное всерьёз, простил ему и это. И хорошо было всё больше и больше в нём разочаровываться. В конце того лета Левитан познакомился с Кувшинниковой и, хоть случилось это не сразу и ушло ещё несколько лет, прилепился к ней так, что никого другого ему стало не нужно. Улетела пташечка. В дальние края. Унеслася молодость. Ясная моя. Была ещё одна каторжная зима, до конца вытерпленная, мучительно непонятная, полная терзаний, раздражения и обид, как никогда прежде одинокая — в весёлом кругу друзей и родных, конечно, особенно невыносимая; и ещё одно лето в Бабкине, которое ничего уже не значило. Да и Левитан уже ничего не значил. Просто привычная и ясная тоска по нему, слившись со многими знаниями, приумножившими скорбь, переросла в тоску общую, неизъяснимую и безвыходную, заволокла всю жизнь. Повстречались с новой долею, позабыли шалости. И простились с радостью. Остались лишь скука, усталость и грусть и тревожное ожидание смерти. Временами казалось, то, что могло быть любовью, но ею не было, а было всё той же тоской, будет длиться ещё долго. Но времена проходили. Казалось, ещё много лет должно миновать, прежде чем Антон, уже остывший и отгоревший, выместит из себя этот давний давний след, перестанет вздрагивать при пробуждении, перестанет переживать, оборачиваться и качать головой, как он всю жизнь качает. И года летели. И ещё, вроде бы, совсем недавно, там, в Сибири, в дождях и вьюгах, среди лесов и полей, могло показаться, что любовь — а это, видимо, была она — протянется ещё десятки лет, будет упорно идти по следу, терзать чужими нежными чертами, разговорами с посторонними, снами и милыми, зыбкими до пленительности образами, тоской по родным и близким и сердечной болью в плохие дни; не удастся от неё отвязаться ни на каторжных островах, ни в Индии, ни, тем более, снова в Москве, куда Антон всё-таки вернётся, никуда не денется, как бы горько это ни было, вернётся таким же одиноким, каким и был, и каким всегда будет, вернётся в дорогую и любимую, снова к тому, отчего уехал, снова к тому самому, разбитому и обманутому, полному тревог и обид, воспитанному на побоях и лжи, и оттого жестокому, и оттого наивному и требовательному рабскому сердцу, какое привёз в груди, впервые приехав Москву подростком — ведь в этом всё дело. Вся суть и корень зла. А Левитан только так, веха на этом трудном, требующем песен пути. Всего и только. Много ещё пройдёт лет, прежде чем удастся себя перевоспитать и выправить, перестать страдать и, не переставая помнить, освободиться от тяжести… Тогда, на перроне, в Сергиевом Посаде, когда простились, когда не получилось прижать его к сердцу, и в самом деле казалось, что боль не утихнет и хорошо, что не утихнет, ведь как без неё, драгоценной? И всё же здравый смысл подсказал верное средство. Терпение и труд и долгие дороги. На Байкале, на Амуре, в Тихом океане, в Сингапуре и на Цейлоне, в Китае и Африке, в таких краях, что и описывать страшно, далеко далеко от дома, удалось-таки — что? Нет, ничего не известно. Куда ни глянь, не жизнь, а оперетка. Ничто по возвращении домой не изменилось. И всё-таки возврата к прежнему не было.