Noli me tangere

Свет ещё не думал заглядывать в окна, но тревожное предчувствие утра согнало с тепла постели и долго водило по коридорам и комнатам. Недужное волнение стягивало душу и заставляло хмуриться, прикладывать руку к ноющей груди, вздыхать и поминутно встряхивать головой, чертыхаться от досады на себя. Глупее и быть не может, но никак не переделаешь своей склонности драматизировать, ожидать и бояться. И чем больше стараешься воздвигнуть вокруг себя стену спокойствия, чем надёжнее оградишься от опасностей, чем комфортнее устроишься, тем более ничтожной и незначительной будет причина страхов и недовольства собой. В тихой размеренной жизни и пустяк — событие. Или же дело в другом? Вечная история! Ни годами, ни пришедшим благосостоянием и успехом, ни замечательной и счастливой по всем параметрам жизнью, ни тысячами встреч и разговоров, ни полным покоем и безопасностью не исправить своего давнишнего страдания. Сколько бы времени ни прошло — особенно в том случае, если прошло много — волнение возвращается на прежний уровень и только и ждёт, и даже ищет причину: от одной мысли об Антоне, о невозможной встрече с ним, от упоминания его — и так до самых ничтожных, незначительных и далёких отсылок — внутри что-то переворачивается, тяжело и больно, как-то протяжённо, с оттяжкой, и нет спасения от дурной привычки — привычки связывать себя с ним и падать ниц перед этой вымышленной, такой мучительной, такой прекрасной связью… Они уже два с половиной года не видались. Немыслимо, что это безобразие до сих пор длится. Не было на протяжении этих лет такого дня, чтобы Исаак не вспоминал о нём с тоской и нежностью. Но ничего уже не исправить. Да и нечего исправлять. Стало наконец светать. Уж январь, день прибавился на воробьиный шаг. Исаак суетливо принялся за работу над этюдами в надежде, пока день не упущен, восполнить бездарную потерю времени. Сердце вовсю раскачивалось, хотелось и убежать, и ожидание приковывало к месту, и даже дышалось с трудом, будто сам Антон должен был прийти и сделать ужасное. Оттого ещё тоскливее и противнее становилось, что придёт не он, а всего лишь девчонка, которая его знает, всего лишь легкомысленная болтунья с языком без костей — она может ненароком о нём упомянуть (прочие, более тактичные друзья, зная о нашумевшей ссоре, избегают при Левитане об Антоне говорить). И этой-то мелочи так ждёт неуёмное сердце? Впрочем, немудрено. Не нарочно ли Исаак в последние дни так утомил себя бездельем и умиротворением, чтобы теперь и меньшее потрясение показалось ему катастрофой? Вечно он с собой носится… Скорее бы Таня приехала, всё равно уж толку от этого дня не добьёшься! Всё из рук валится и всё нехорошо… И ещё больше на себя досадно, потому что будь Исаак достойным и гордым человеком, он не стал бы с эту вертихвостку так ждать и не стал доверять её быстрым крысиным лапкам своё сердце. Вообще такое знакомство чести не делает… Эта Танечка Куперник конечно славная и ещё ребёнок, но распущена и сплошная интриганка. Её молодости и бойкому характеру это простительно, но всё же чересчур уж боек характер, слишком охоча до высшего света и слишком хитра, причём хитра глуповато и очевидно: страстно хочет находиться в центре внимания, но, пока из себя мало что представляя, активно забирается в центры чужие и там вовсю орудует, нисколько не стесняясь в средствах. Всем она подруга и любимица, всех знает, шумит во всех театрах и во все дома вхожа. Конечно, она и сама происходит из известной семьи, фамилия у неё громкая и талантов и фонтанирующих весёлых сил она не лишена… А между тем она была одной из причин той дурацкой ссоры. Вернее, одной из раздувателей из мухи слона. Вина её не велика, но всё-таки Софью тогда раздразнила именно Таня — в доме Кувшинниковых при собрании гостей завела разговор о «Попрыгунье» и, слово за слово, покатился с горы снежный ком скандала на пустом месте… Увы и ах, Антон таких любит. Впрочем, таких любят все. Антон же, хоть наверняка Татьяну слегка презирает, но, по циркулирующим по Москве слухам, привечает её и не боится подпускать к себе, потому что эта Таня, в отличие от большинства светских барышень, позиционирует себя не как невесту и красавицу, а как весёлого разбитного друга, который и сам в красавицах толк знает — про её амурные похождения с таким же юными, как и она, актрисами тоже ходит масса забавных слухов, которые Таня сама же муссирует… И это тоже заставляло Исаака с ней мириться. Он тоже мог не опасаться, что она им заинтересуется как мужчиной и, не встретив взаимности, оскорбится… Конечно это с её стороны был, скорее, фарс и способ подчеркнуть собственную необыкновенность, но всё же она нарочно не скрывала свободы своих нравов, и это в ней привлекало. Разумеется Исаак не открыл бы ей тайников своей души, но она, с задней мыслью или без (с одной стороны, будь у неё эти мысли, она растрезвонила бы на всю Москву, но, с другой, она и впрямь могла не столь умом, сколько сердцем понять и посочувствовать), она упоминала об Антоне, и когда Исаак, изо всех сил стараясь не выдать своего волнения, за тему цеплялся, она с охотой говорила о Чехове. И наверняка привирала, наверняка приукрашивала отношение Антона к себе, но Исаак с лёгкостью и затаённым восторгом ей это прощал, потому что этого более всего хотел слышать. Например, однажды она со смехом рассказывала, какие у Антона таксы, и что у одной из них, по словам самого Антона, «глаза Левитана». И когда Исаак, робея и страшно боясь, что покраснеет, спросил, какие, то получил в ответ лукавую улыбку, шутливо-печальный вздох и «скорбные, тёмные-тёмные — и за это добрый пёс Бром Исаич у Антона Павловича в фаворитах…» Да, вовсе не ненароком она упоминала об Антоне, а с умыслом, с невинным коварством, постреливая искоса блестящими глазами — и за это Исаак готов был ждать её и злиться, и надеться, и даже воображать, что и Антону она нет-нет, а брякнет что-нибудь эдакое — что Левитан, дескать, вздыхает, страдает и закатывает глаза от разлуки, да и с Софьей он окончательно разошёлся, и помириться бы им давно пора… Эх, глупости. Антон услышит, но и ухом не поведёт. Он не такой дурак. Ко всяким комедийно-драматическим позам, реакциям и жестам он не склонен. И от этого Исааку ещё приятнее актёрствовать самому. Только это и осталось… И смешно, и нелепо, а всё-таки легче на душе. Но легче ли? Или только отрадно потешить своё же самолюбие преподнесением цветов на могилку своей любви — тьфу! Это всё перепевы старого. Как бы Исаак теперь не был далёк от своей несчастной молодости и как бы он не презирал ту свою давно минувшую нищету и наивность, а всё-таки она, как её ни закапывай, лежит на дне души, и никуда от неё не деться. Не далее чем прошлой зимой — до сих пор стыдно, но без улыбки не вспомнить тот свой жест, которым Исаак сам себя так очаровал, что потом неделю летал как на крыльях. Он тогда по делу забежал к одному своему московскому знакомому, а у того были гости. Любезный хозяин дома, узнав, кто пришёл, поспешно вышел в прихожую и, немного конфузясь, сказал, что считает должным предупредить, что среди гостей присутствует Чехов. У Исаака оборвалось сердце и похолодело в животе, он совершенно растерялся от неожиданности (хоть подобное совпадение не было таким уж удивительным) и где-то очень глубоко, под холодком, обрадовался. Он пролепетал, что пришёл не вовремя, но хозяин конечно кинулся просить его остаться. Тогда Исаак, ещё не понимая, как это глупо, попросил хозяина спросить у Антона, не будет ли тот против (будто они могли с кулаками друг на друга кинуться, смешно и только!) Хозяин смутился, но, пожав плечами, отправился спрашивать. Может, всё могло сложиться уже тогда — как было бы славно! Однако, тогда ещё была Софья… Может, именно с того дня Исаак, решив её обвинить в своём позорном отступлении, стал ею тяготиться? Впрочем, о ней он едва ли думал. Не чуя ног и не дыша, он огляделся. Гостей, видимо, было немного: несколько женских шубок, несколько таких, которые Антон бы не надел, и всего одна, бобровая — его, несомненно. Не сообразив, что кто-то может эту дикость увидеть, Исаак метнулся и поймал мягкий рукав. Глупое сердце колотилось так, будто он уже Антона взял за руку. Мех был ещё немного холоден — должно быть, Антон пришёл только что. Если бы Антон пришёл минутой позже и застал бы Исаака здесь, то не стал бы пугаться, а сразу вошёл и они бы встретились… Такой вариант нравился Исааку больше. Может поэтому (и по собственному малодушию, конечно тоже) он предоставил судьбе возможность разыграть второй сценарий. Уже горюя о своей слабости, Исаак нашёл утешение. Он торопливо обхватил руками шубу Антона, прижался к ней, уткнулся носом в ворот, и запах, да, знакомый и бесконечно родной, дорогой и милый памяти запах… Странное дело эти запахи. Никакой у нас над ними власти. Не вспомнить, не назвать, не определить, но в момент встречи с ними возвращается целая жизнь, такой, какой была когда-то — на краткое мгновение, и всё же так много проносится в сознании чувств, зыбких образов и далёких отголосков событий, что невольно замираешь в восторге и робком благоговении, что всё это божественное скопление случайностей и лёгких штрихов — только твоё, приобретённое заслуженное сокровище, глубокое и личное… Через секунду оторвавшись от шубы, Исаак удрал, и даже остался вполне собой доволен, и даже склонен был думать, что поступил гордо, но вместе с тем по-мальчишески забавлялся своей выходкой. Что-то отдалённо похожее он испытывал и тогда, в девяностом году, когда Антон уехал на свой Сахалин, а Исаак уехал в своём поезде со своей Софьей… Поначалу всё заслоняла польщённая гордость. Ещё бы! Антон просил его поехать, Антон его любил. Грусть от того, что Антон уехал надолго, легко заслонялась честолюбивыми фантазиями о том, каким он вернётся — таким же любящим… Конечно это ничего не изменит. Они друг от друга слишком далеки и преград между ними море, и у Исаака теперь своя жизнь, которой он жертвовать не намерен, и вообще, он уже разлюбил Антона, уже в нём не нуждается. Мысль о собственной свободе и независимости была безбожно хороша и ещё больше украшалась нежной жалостью, новорожденным котёнком закопошившейся в сердце. Да, так странно… Всегда прежде Антон воспринимался мучителем, спасителем, благодетелем, гением, светом во окошке, краеугольным камнем и кем угодно, а теперь его только лишь жалко. Сам Антон почёл бы жалость к себе за оскорбление, но что же делать? Жалеть его было легче, чем жалеть себя. Исаак нисколько не сомневался в правильности своего отказа. Он поехал на свою Волгу и знал, что картины, которые он там затеял, составляют дело его жизни. Да и потом, с лёгкой грустью и, теперь, с нежной жалостью вспоминать об Антоше было ещё приятнее, чем в прежние годы. Да и потом, Антон вернётся — таким же любящим, и зародившаяся в душе жалость позволит теперь взглянуть на него снисходительно и ласково, как на побеждённого и покорённого. Лезли и лезли в голову всякие глупости об Онегине или что-то из Тургенева — Антон конечно поднял бы на смех, а всё-таки, вот, и он попался как птица на липкие прутья… Одним словом, не было ничего более лестного для гордости, чем тогдашний образ мыслей, под влиянием которого печальные детские воспоминания, развеиваясь как дым, излечались. Исаак и сам рад был забывать и меняться, и гордиться собой, и любить себя и ничего не бояться. Жил он чудесно, Софья берегла его как зеницу ока и раны затягивались. И всё-таки приезда Антона он ждал с нетерпением и волнением. Было немного страшно — это раны, хоть и затянулись, но ощущались ещё их следы, и тревога, как всегда за отмеренный срок возвернувшаяся на обыкновенный уровень, встречала Антона с опаской и тоской. Тогда это легко удавалось скрыть за показной беспечностью, весельем и своей принадлежностью к высшему обществу. Все были удивлены, все тихонько поражались и только приподнимали брови и пожимали плечами. Антон не много изменился внешне, но в поведении был так будничен, обыкновенен и прост, словно не пол мира объехал, а в деревню скатался. Было по нему видно, что он безмерно устал. Вот только странно — устал не от путешествия и подвигов, а от всех его встречавших, от Москвы и от болтовни. Поговорить им толком не удалось. В московском доме Антона не переводились посетители, кроме того, всюду сновали и присваивали всеобщее внимание привезённые Антоном с Цейлона ручные дикие звери — двое зловредных и наглых мангустов, один из которых впоследствии оказался пальмовой кошкой. Людей они не боялись, но безобразничали страшно — кусались, царапались, бесились, всюду лезли и пачкали, портили вещи и никому не давали покоя. Проявляя ангельское терпение, Антон с лаской посмеивался над их дьявольскими выходками и пытался их воспитывать, хоть понятно было, что воспитанию они не поддаются. При первом же свидании Исаак был оскорблён действием, и тем самым будто бы нарушилась пронзительная нота, на которой они с Антоном расстались. Исаак не поднимал тему о том, что Антон звал его с собой. Об этом уже не шло речи. Они были так же далеки друг от друга, как до отъезда, сотни всяких преград стояли так же незыблемо. Но Исаак смутно почувствовал себя уязвлённым. Будто бы Антон тогда, в поезде, пошутил? Но нет, конечно нет, просто Антон, как и все эти годы, снова забрался за свою броню, и души не откроет. Раньше Исаак этому с горечью радовался, потому что любил сам и боялся за своё спокойствие и благополучие, а теперь же, уверенный, что любят его и полный жалости и нежности, поймал себя на мысли, что хочет, что может, теперь, будучи таким добрым и снисходительным, хорошо живущим и залечившим все раны, хочет Антону помочь… Чёрт разберёт! Исаак понятия не имел, чем руководствуется и чего добивается. Действовал по наитию. Как всегда. К Антону его потянуло сильнее, однако Антон, словно нарочно, принимать этого не захотел. Тогда Исаак усилил натиск. Это всегда срабатывает — страшно показаться навязчивым, когда знаешь, что тебя не любят, но когда ты уверен в чужой любви, тогда же приходит и наглая и бесшабашная уверенность в своей необходимости. Поэтому Исаака, слишком уверенного в себе, лишь забавляло пристрастие Антона к Лике Мизиновой. Быть может, Антон и впрямь был ею всерьёз увлечён, но Исаак это увлечение воспринимал как комедию, сродни той ранней женитьбе par dépit. Он не верил, что Антон может в эту девушку влюбиться, да и в самом деле: девушка хороша, да не по Сеньке шапка. Лика была очень красива и не глупа, но всего и только. Антон, любуясь и наслаждаясь брошенной ему в ноги красотой, над её хозяйкой только измывался, и Исаак, прекрасно это понимал. А может и не понимал, а только успокаивал самообманом своё самолюбие и при этом вольно или невольно опасался — но так, что и сам этого не мог явственно различить. Всего намешано! И всё-таки ревность, да, похожая на невинную забаву, но остающаяся ревностью, подтолкнула его к подлости. И ради смеха, и на всякий случай, и снова par dépit он впутался в эти отношения и внёс свою лепту в их несчастливый исход. Большая ответственность лежит всё-таки на Лике. Она первая это затеяла: чтобы позлить, расшевелить и подтолкнуть к решительным действиям Антона, она принялась выставлять Левитана своим кавалером. Лика знала, что каких-либо прочих поклонников Антон вниманием не удостоит, разве что, насмешкой. Исааку как Ликиному любовнику тоже доставались насмешки и колкие шуточки, но всё же в его случае Антон терял равнодушие. Исаак охотно вступил в эту роль. Он и Лика, оба Антоном страстно увлечённые и оба им то притягиваемые, то отталкиваемые (Исаак теперь получал только второе), взялись против Антона бороться сообща: наперебой писали ему в письмах, как друга друга провожают и как очарованы и взволнованы — конечно в самых весёлых и забавных выражениях и нисколько не пытаясь ввести его в заблуждение. Между собой они посмеивались, делились впечатлениями и без конца перемывали Антону кости, должно быть, нарочно делая друг перед другом вид, что близко к сердцу ничего не принимают. Кто же виноват, что это зашло так непоправимо далеко? Теперь, спустя годы, Исаак ужасно об этом жалел. Жалел, что, ослепившись мнимой властью, позабыл, что за безразличием и насмешливой холодностью Антона скрывается огромное, страшно ранимое самолюбие и уязвимая чуткая душа. Что он чертовски злопамятен и что он переживает куда глубже, чем показывает. Что вовсе он не каменный, что ему больно — и намного больнее, чем тем, кто рыдает в голос, падает на колени в снег и обнимается с чужими шубами. Он очень хрупок, с ним нужно обращаться бережно, как с тончайшим грифелем — сломать его легко, только он никому не пожалуется, а последствий потом не оберёшься… Лика, конечно, жалела и того пуще. Впрочем, она, наверное, понимала, что даже если бы ковром перед Антоном стелилась и летела к нему по первому зову, то тогда он ещё скорее перестал бы ею интересоваться. Именно в её заманчивой игривой недоступности была, отчасти, её прелесть — в её слабых попытках защититься и отстоять женскую честь. Может, Антон и любил её, но, как обличитель, никогда не впустил бы в своё зоркое сердце. А она Антона полюбила на всю жизнь. Если бы он позвал, она вышла бы за него, но кто бы поручился, что она, как сотни его героинь, не превратилась в изменницу и злодейку или попросту поскучнела бы? Как бы там ни было, ничего не вышло и выйти не могло. В Лике присутствовало слишком много черт, которые Антон не одобрял, в первую очередь её ветреность и богемность. Но несомненно и то, что Антон испытывал к ней определённые чувства. Чувства не могли затмить разума, но всё же смущали душу. И вот, будто бы верша месть за то, что она ему не безразлична, Антон издевался над ней, словно считая нужным показывать, как мог бы любить, если бы переступил через свою гордость и ироничное презрение ко всему человеческому. Он никогда не переступил бы, и этого также не скрывал. Он играл, как кошка с мышкой, и если бы он разом придушил её, было в половину не так жестоко, как его неглубоко вонзённые, «ни к чему не обязывающие» острые когти. Может, эти когти не были бы так губительны, если бы Исаак с Ликой тогда, тем летом в девяносто первом, не увлеклись и не испытали терпение Антона на прочность. Оба потом дорого поплатились. Но тогда обоим было весело. Было лето и море планов жить на даче, как когда-то в Бабкине, всем дружным весёлым табором. Исаак, вроде бы, действительно имел такие намерения, действительно всё лето собирался переехать и писал об этом чуть не в каждом письме, и всё подыскивал дачу поблизости с поместьем, где поселилась семья Антона. При этом Исаак то и дело упивался своей нежностью к нему и якобы отвергнутой любовью, которая его тоже «ни к чему не обязывала», но радовала привычной красивой печалью, из которой почти совсем ушла боль прошлых страданий. Лики как соперницы он не опасался и даже приятно было думать, что Антон им ненадолго пренебрёг — приятно, потому что в этом виделась попытка Антона вырваться, попытка несостоятельная. Началось всё с того, что Левитан с Ликой в начале лета ненадолго приехали к Чеховым на дачу в гости — приехали как парочка, хоть это была такая фикция, что даже Софья, всегда как тигр Исаака защищавшая от чужих женщин, с Ликой отпускала со спокойной душой. Исаак потешно разыгрывал ревнивца, пыхтел, вздыхал и томился, и даже пару раз под вечер с прежней раскованностью постарался подкатиться к Антону, но, получив ледяной отпор, не обиделся и обратил всё в шутку. У Антона же с Ликой что-то произошло — кто-то из домашних видел, как она в саду горько плакала у него на плече, а потом резко пожелала уехать. Исаак был не обижен, но несколько удивлён, что Антон обратил на него ноль внимания — и бог бы с ним, но одна уехать Лика не могла, да и не было возможности остаться в запущенном доме без удобств и художественной мастерской, да и проклятые мангусты неистовствовали, а Исаак уже был слишком солиден, чтобы жить христа ради, да и Софья ждала его обратно… Тогда всё казалось игрой. Исаак, Лика, Софья и ещё множество великолепного народу поселились в другом поместье, в Курово-Покровском, принадлежащим богатым и знатным родственникам Лики. Антон же оставался со своей семьёй по ту сторону Москвы в Богимове. Постоянно бомбардировали друг друга письмами. Лика целыми днями только почты и ждала, над каждым Антоновым письмом проливала слёзы и с надменной улыбкой писала ответ. Исаак не переживал и со своим раздувшимся самомнением, дурацкой снисходительностью и нежной жалостью решил позволить Антону развлекаться как угодно (однако масла в огонь всё-таки подливал). Для Левитана лето было совершенно замечательным — он много и продуктивно работал, его окружали верящие в его талант и исключительность люди. Роскошное поместье, музыкальные вечера с Шопеном и Чайковским, прогулки, беседы, кружева, высший свет такого сорта, о каком Исаак не так давно и мечтать не смел — и всё для него. Исаак лишился бы большинства удобств, если бы поселился поближе к Чеховым, поэтому всё лето так и прособирался поселиться. Да и Софья была против — она Антона терпеть не могла… Да и извечное желание Антона, чтобы к нему ехали его развлекать, чтобы скакали вокруг и ублажали его скуку — он, конечно, этого заслуживал, но всё же куда более обширное и достойное общество собралось в Курово-Покровском. Антона все упорно зазывали и он отлично бы сделал, если бы соизволил сдвинуться с места и приехать. Но скорее стоило верить в сказки, чем в его приезд. Гордость его не пустила. Да и потом, в Курово-Покровское регулярно приезжали то муж, то отец Софьи. Положение было не из пристойных, однако в собравшемся обществе с ним, щадя чувства знаменитого художника, мирились и на мезальянс смотрели сквозь пальцы. Исаак мог себе представить, что Антон думает об отце, жене, муже, любовнике (да ещё и фальшивой любовнице любовника Лике), мирно сосуществующих вместе, и что он скорее снова на Сахалин махнёт, чем примет участие в подобном лицемерном водевиле, но что же? Он всей правды не знает. И он не пуп земли. Да, он тоскует и чувствует себя брошенным. Даже девушка, которую он чуть было не сподобился полюбить, променяла его на чёрте что, и он пишет об этом, но за его обычными шутками и меткими выражениями теряются его боль и обида. Никому по большому счёту до него дела нет. Он как остывший чай — вкусный и приятный, но не будет беды, если он постоит в сторонке. И небеса не упадут на землю, если он побудет одиноким и несчастным, ему это даже полезно — меньше станет задаваться и научится ценить окружающих… Тогда это и впрямь казалось похожим на правду… «Бедный, миленький, хороший мой», — и теперь, спустя года, оставалось только прятать лицо в руках и вздыхать, встречая искупительные слёзы.