Noli me tangere

Ночь была длинная. Исаак ушёл, спрятав лицо в холодных руках, но долго ещё сохранялось позабытое ощущение его бархатного присутствия и прежний, знакомый, утончённый и уветливый запах резеды, и новое, чужое, но понятное, чем пахнут окончательно повзрослевшие люди. Смешно, да и только. Он пришёл, полез обниматься, разнюнился и закончил тем, что упал на диван и расплакался. Антону пришлось успокаивать его, говорить вещи, которые он так хорошо умел говорить, и гладить по плечам, хоть всё это походило на пустую и дешёвую, давно не новую мелодраму. Что их связывало, то прошло. Теперь они совершенно чужие люди, особенно после проведённых в разоре лет. На протяжении долгой и ничтожной ссоры Антон нередко вспоминал о нём, порой даже нежностью и любовью, но не о нём настоящем, а о себе самом, о своей несчастной к нему любви и улетевшей молодости, которой Исаак занимал большое место. На красивое прошедшее и оглянуться приятно. Но оглядываться бессмысленно. Как и вообще всё на свете. От этого и грустно, но от этого и легче. Не о чем жалеть. И не о чем с этим милым животным больше дружить, не о чем говорить и писать письма. Всё понятно без слов. Левитан пришёл уже к тому, чем завершится — тому состоянию, далёкому ещё от физической старости и слепоты, но при всей его чуткости закостенелому и остановившему взгляд, более не подвластному личностным переменам. Да и Антон тоже. Не знал, идёт или уже дошёл до запертой двери, что однажды потом откроется и выпустит навсегда. Казалось ещё, что нет. Ещё может двигаться, писать книги, разумно рассуждать, слышать других, воспринимать новое и не быть беспробудно скучным. Но, с другой стороны, это всё. Кончились дни золотые, растрачено здоровье, а значит впереди одна только смерть. Усилием воли тело ещё живёт и порой, в перерывах между болью, кашлем и приступами, радуется, ловя отдохновенные моменты. Но это только фикция. Поездки Москву на развесёлые пирушки к друзьям и девицам, дружеские беседы, краткие путешествия, приносящие только усталость и разочарование, но всё манящие новые места на карте — это славно и будто бы это и есть жизнь, будто бы лёгкая и светлая. Но на самом деле жизнь, невыносимо долгая, утомительная и до горечи надоевшая, здесь — в бессонных зимних ночах и тяжёлых вздохах, в душных комнатах, в пыли, болезнях, своих и чужих, в стыдной немощи, глупости, лжи и жестокости, которых слишком много вокруг. И Исаак ему ничуть не нужен. Даже жаль немного, что приехал, ведь теперь, после трёхлетней разлуки, слишком видно, как он изменился, как подурнел, как много потерял. Сравнить его с хранившимся в сердце юным образом улетевшей пташечки, и конечно победа останется за минувшим. Привлекательным его теперь найдут только пожилые женщины, видящее в нём атрибут роскоши и жаждущие эфемерного соприкосновения искусством. Впрочем, он конечно молодец. Он конечно художник, все силы отдаёт работе — делает то единственное, что может и чем ценен, и за это его можно только похвалить. Но интересного в нём не осталось. Да и ни в ком нет. Он ушёл, и Антон ещё долго поднимался и вновь ложился, взвешивая тяжесть на груди, садился за письмо к Суворину, которое никак не мог закончить, и бросал, подзывал таксу, и она, сонная, ленивая и менее всего желающая двигаться, переваливаясь и кряхтя, подходила, подставляла голову и натужно переводила дух. Её влажные, тёмные, томные и грустные глазки были и впрямь похожи на его глаза. За это Антон любил её, хоть не любил его. Ведь не любил? Это должно было закончиться давно, в бескрайней сибирской тайге, из которой следовало бы никогда более не возвращаться к людям. В чужих странах и морях, в бесчисленных поездах, на перронах и причалах, и потом. В Европе и Азии. В несчастной погубленной Лике, в несчастной Ольге, Лидии, Александре, каких-то других несчастных, друзьях и братьях. С тех пор, как Коля умер, Антону ни до кого не было особого дела. С тех пор года проходят и то, что было важным раньше, теряет всякое значение. Забываются даже раны, даже обиды и трагедии. Как любви, если это была она, не забыться? Исаак после возвращения с Сахалина в нём души не слышал. Навязчивым не был, не лез и послушно подыгрывал в представлениях: будто бы давал повод для ревности, будто бы каверзничал, но эти лукавства были сродни милым выходкам Хины — она тоже порой демонстративно возьмёт в пасть тапок или залезет розовый куст, лишь чтобы изумительный хозяин обратил на неё внимание и развлёкся, давая ей ласковую распеканцию. Исаака тоже было насквозь видно. Он и не скрывал, какое Антон для него божество, чудо, тайна, авторитет и инквизитор. Исаак хотел приятельской мудрой любви, легковесной привязанности, всего прежнего, но Антону не было до него дела. В бескрайней сибирской тайге всё прошло, по дорогам и рекам отстало. Если бы Исаак совсем исчез из жизни… Это, собственно, и произошло, когда разразился дутый скандал из-за «Попгрыгуньи». И Антон даже рад был избавиться от того, с чем распрощался. Вот и расстались навек. А теперь снова, похоже, сошлись. Никуда не денешься. Не гнать же его. Антону от него ничего не нужно, это уж точно. Умиротворённые, напоённые воздухом, печалью и свободой пейзажи прекрасны, но их автор жалок и слаб. Ему, несчастному, по-прежнему нужна поддержка, душевное тепло и то изящное простое благородство, которое Антон умеет придавать любой ситуации. Нужна дружба и чтобы Антон в нём тоже души не слышал, считал его равным себе, всё прощал, защищал и присутствовал его жизни. Святая наивность. Ведь всё это Антон должен делать ненавязчиво, по чуть-чуть, по первому требованию появляясь, как доктор и утешитель, и снова устраняясь, когда Исаак будет занят другими делами и людьми. И всё это в ущерб собственным делам, книгам, здоровью и душевному покою. У Антона тоже времени осталось всего ничего, и тратить его на ерунду? Конечно, всё в жизни ерунда, но всё-таки книги, которые Антон ещё успеет написать, будут ценны… Хина выворачивалась из рук и, нарочито хромя, возвращалась к своему брату на подушечку в углу. Антон поднимался, подходил к окну, отсчитывая тиканье часов, угадывал ночной белизне очертания заснеженного сада и тихо сердился. Вечером не получилось, но завтра не миновать. С Исааком завтракать, шутить, как ни в чём ни бывало показывать ему дом как сотням прочих гостей — скучно. Придётся, со всеми переговорившись пока язык не заболит, остаться наедине и с ним. И с ним тоже без конца разговаривать, вернее, покорно слушать его в неловкой надежде ввернуть своё умное слово в его эгоистичные, не терпящие вмешательств излияния, и тосковать о своей снова откладываемой драгоценной повести, для которой уж и так, без лишних разговоров с прототипами, всё готово. Исаак наверняка разнервничается, рассказывая о своих чёртовых бабах — снова там у него что-то не ладно, из огня да в полымя, от Софьи избавился, слава богу, так с другими мегерами связался. Глупый. Ему бы только творить, только живопись, жить аскетом и не тратить тающие силы на идиотские драмы… Но никаких советов он не послушает, доводам рассудка не внемлит. Только заморочит Антону голову и себя растравит, и ничего путного они не добьются. Но придётся вновь его утешать, быть может, снова подпустив его к своим коленям. Обнимать, сблизи заглядывая в его лицо, болью угадывая в нём приметы ранней старости, восковость и седину, и становящееся от времени карикатурным еврейство, и грусть. И запах резеды, и нежность отлетевшей сладости, и напоследок ещё и ещё прижимать его к сердцу. А когда нечаянные слёзы будут утёрты, словно их и не было, — гулять. Распогодится, солнце, засеребрится морозной пылью, по протоптанной тропинке до ближайшего леса под почётным караулом дворовой лохматой стаи — это ли не радость? Самая обыкновенная — неважно, с кем, так почему бы и не с ним? А потом с холода в тепло, к чаю, к Машиным вишнёвому варенью и клубничной улыбке, к новым разговорам, смеху и шуточкам. И не важно, уедет ли Исаак на следующий вечер, третьим днём или только к весне. Станет легче. Ему и Антону, оттого что помог. Оттого что снова ткнул его носом в то, какой праведной, беззаботной, лёгкой, книжной и праздной жизнью мог бы жить, если бы не… Если бы не жил жизнью собственной. И если бы у Антона не было бесконечных забот об устройстве школ и больниц и благополучии окрестных деревень. Проекты, редактура, письма. Дел невпроворот. Да и вообще жизнь печальна. И всё-таки, если спросить, хорошо ли, что он здесь? А пожалуй и хорошо. Чем больше несчастных вернутся домой, тем лучше. Эх, всё-таки придётся Антону тащить его за собой, писать, заботиться, оберегать, тратить время, хоть он того и не стоит. Но хотя бы за то, что он лучше, чем был. Хотя бы за то, что не обманет больше надежд, потому что их нет… Уснул Антон только под утро. До рассвета было ещё далеко. Сквозь безболезненные лёгкие видения и метельные сумерки Антон слышал на дворе возню, голоса и лай. Но они пролетели, едва задев, и ещё много часов не развеивалось уютное, не ведающее греха счастье. Открыв глаза, Антон первым делом подумал о нём, о его бархатном присутствии и, странно и легко, даже как будто не том нежнейшем зверёнке, тянущая и тонко мучительная нежность к которому благополучно пришла когда-то на смену подлому страху греческих школ и горькой провинции, что заставляли при пробуждении вздрагивать — будут ли меня сегодня драть? Всё проходит и всё забывается. Забылось и это. Давнишним летом в Бабкино при пробуждении сердце впервые сжалось от страха иного: от мягких чёрных стрел, пронзивших душу, от ласковой ночи его глаз — сделает ли он мне сегодня больно? И это сладкая боль, и пусть она будет. Ведь вместе с огорчением идёт не менее вероятное — будет ли он сегодня послушен и весел? Будут ли солнце, трава и река, ромашковый обман качнёт мои луга. Plus quam perfectum. Солнце, травы и укрывающие светлые воды погасли, сгинули и почти забылись, но кожа, передавая от отмирающей частички к той, что наплывает на её месте, ещё помнит. Предчувствие тепла, предчувствие любви, сильнее, чем любовь. Много тёмной воды с тех пор утекло, но каждое утро при пробуждении робко сжимающегося сердца первым делом касается тревожная нежность — не уехал ли, не удрал? Милые сны, грустные сны. Шёлковой зелени сада, за калитку сквозь шпорник, там, где густо сплетаются ветки, кружева с милых губ… Забудется и это? Конечно. Изболевшееся сердце освободится и от этого и уж больше ни от какой земной тревоги не тронется зыбким холодком. И всё же проснулся со смутной надеждой на что-то. Помнится, бывало такое не раз, что ночевал с Левитаном под одной крышей, и просыпался так же — с нежностью и тревогой, но в прежние разы радость бывала чем-то отравлена. Ещё не отгоревшей обидой, ревностью, злостью за Лику и бог знает, чем ещё. Но всё это в прошлом. Всё-таки славно, что он здесь. И даже самочувствие как будто улучшилось. С приятной лёгкостью Антон поднялся, поспешил умыться и привести себя в порядок. В доме шла обычная утренняя возня, ставили в столовой завтрак. Левитана только не было. Да и место за столом для него не накрыли. Хозяева ещё не знали, а прислуга уж знала. Девчонка-служанка с детским, обожающим барина смешком, подала лист и от себя рассказала. Работник Роман, состоящий при лошадях, ещё в шесть, когда все спали, отвёз неожиданного гостя на станцию, первому проходящему поезду. Почерк стал ещё неразборчивее. «Сожалею, что не увижу тебя сегодня. Заглянешь ты ко мне? Я рад несказанно, что вновь здесь, вернулся к тому, что дорого и что не переставало быть дорогим». Вполне предсказуемо и всё же до удивительного больно и хорошо. Как всегда. Прошлого не вернуть, и всё же вот оно. Вспорхнула птица между нами и мчится поперёк огня. И несмотря на всё своё благоразумие, понимание и усталость, несмотря на очевидность и бессмысленность, сердце ударилось сильнее. От расстройства и радости. И зная, что это обман, что ничего не выйдет, всё равно захотело, потянуло ударить ещё сильнее. Смешно, да и только. Перед смертью не надышишься. Сегодня никак. Кажется, пройдут Лопасню ещё два поезда, но на один не успеть, а другой не подходит — плох. Да и дела, да и здоровье требует некоторой подготовки, да и собраться надо, втолковать домашним, куда опять и зачем, объяснить Маше, ведь неудобно снова бросить на неё дом, гостей и хозяйство, да и Татьяна, и написать несколько не терпящих отлагательств писем. А повесть подождёт. А в Москве у него и впрямь есть заботы. Эта змееподобная, но хорошенькая Танина подружка Яворская, театр, издательство, короткий взмах беззаботного веселья среди тоски. И его запрятанная в глухом сердце старой Москвы мастерская, в которой Антон не бывал, но местонахождение которой знал слишком хорошо… И завтра, завтра, да, на десятичасовом, что же делать, снега съедят туман, придётся ехать. Зачем-то, куда-то. Ни к чему и зря. Впереди одна только смерть. Но может быть напоследок ещё прижать его к сердцу. И того далёкого, и теперешнего, равно непонятных и дорогих и до сих пор, и неужели навсегда привлекательных?