Noli me tangere

Тихо вкрадывалось в дом утро. Ещё одна грустная ночь позади. Среди оставшихся найдутся ли радостные? Наверное да. Её присутствия было бы достаточно. Она очень хорошая. Очень хорошая. Оленька, милая, славная, добрая. Печальный рецепт семейного счастья: самовнушение, самообман, самообольщение и покорность природе, психологии и судьбе. Побольше нежных слов и терпения. Думал ли Антон, что доживёт, что докатится до того, чтобы вручить себя женщине? В молодости, всей прошедшей многоумной жизни это казалось сущей нелепицей, ересью против здравого смысла. Любви нет, все женщины жестоки и малодушны, одинокому везде пустыня, и как я буду лежать в земле один, так я и живу один, и зачем? На пустое сердце лёд не кладут… А вот поди же ты. Ранняя собачья старость, тяжкая болезнь, упадок сил и воли, и нет желаний, нет интереса, подошло времечко ложиться в один сажень земли, да четыре доски, да две ручки к сердцу. Скоро, скоро. Но пока ещё жив. Вот и впутался в сети. Но это уже не сети, хоть и расставлены Ольгой грамотно и ловко. Просто данность. Приятно, утешительно и даже несколько радостно — поддерживать видимость любви. Писать ей нежные письма, такие беззащитные, трогательные и честные слова, каких никому никогда не посвящал. Искренность, которую ото всех прятал, в них сама льётся. Ожидать её приезда, телеграмм и писем, подбадривать, поддерживать, наставлять. Её встречать, её обнимать, ворковать с ней, выдумывать бесконечные милые прозвища, ласкаться, писать для её театра… Пусть она женщина. Пусть она, как и все, обыкновенная обманщица, обывательница, эгоистка, порой вздорная и своевольная, порой злая и самолюбивая. Пусть она будет ему изменять, пусть заставляет ждать и волноваться, пусть её нет рядом. Пусть она не такая уж красавица (не такая как Лика?) Пусть она его ловит и манипулирует, пусть норовит на себе женить — и, видимо, преуспеет. Пусть она свои театр и карьеру ставит много выше Антона, да и Антон нужен не столько ей, сколько её театру, режиссёрам и постановщикам… Но раз иначе никак, пусть так. Была бы на её месте другая женщина, были бы другие сложности. А Ольга ему по душе. Именно в общности душ, схожести мнений, единой плоти и волне всё дело. Антон мог бы обойтись без женщины, но ладно уж, пускай. Попалась птица на липкие прутья, а умирать светлее на руках любовницы, нежели сестры или матери. И потом, может, будет у них ребёнок. Глупо, бессмысленно, смешно — многочисленные семейные драматические примеры, да и вообще правда жизни давно дискредитировали это хлопотное безблагодарное дело, а всё-таки хотелось бы. Украситься добродетелью, кого-то после себя оставить. Сводить его морю. Завещать ему свои книги, свои письма, свою дачу, теплицу и пасеку и всё, что любил — этот мир с его цветами и дорогами. Ольга, Оленька, девочка хорошая. Что поделывает сейчас? Вспоминает ли? Тихо таяла серебристая ночь. Кажется, проспал пару часов, а больше вертелся, вздыхал, кашлял и тревожился. Весна в Ялте. Конец февраля. Плюс четыре. Облачно и сыро. Изящный белый дом облачён дождями и туманами. Восход полвосьмого, но солнце из небесной хмари выберется едва ли. Делать нечего. Надо вставать. Что-то делать, ходить, говорить, вспоминать, без конца платить трудовую дань своему блёклому существованию. Устал. И в этой-то усталости и тянет склонить поседевшую голову к её добрым мягким и дорогим коленям. Через силу поднявшись с постели, прокашлявшись, Антон отправился платить трудовую дань: умываться, одеваться, бродить по пустому, тоже будто туманному, будто покинутому весёлым молодым семейством дому. Впрочем, хорошему привыкаешь быстро и в этом хорошем скоро начинаешь отыскивать изъяны и скучать. А меж тем всю недолгую жизнь свою Антон провёл в лачугах, гостиницах, тесноте и обиде. В Мелихово, в истинном семейном гнезде, обители труда и печали, было хорошо, но тот старый, ветхий, как его ни ремонтируй и ни вычищай, пропитанный деревней, хлевом и тленом дом с полуживыми лошадьми, свиньями и невежественными крестьянами в придачу ни какое сравнение не идёт с Чеховской дачей в Ялте. Новый дом — совсем Европа. Произведение искусства, достопримечательность для открыток. Просторный и светлый, он возведён всего год назад по проекту не последнего здешнего архитектора Шаповалова, всё в планировке и постройке практично и красиво, благородно и одухотворённо, просто, уютно и удобно: множество белых и лёгких комнат, в которые так и просятся свежесрезанные розы, изящные веранды, колонны, террасы, водостоки, увитые решётки, олеографии, пейзажи Левитана. Из окон виднеются и синее море, и окрестные холмы, живописные склоны, дороги, чужие далёкие дачи и татарское кладбище — сплошная поэзия. Летом всюду зелень и цветы. Прекрасный сложный сад стоит потраченных на него неизмеримых трудов: по весне от цветов не видно листвы, всё плодоносит и растёт свирепо, но и ухода требует огромного. Зимой иногда выпадает сахарный, мгновенно тающий снег. Климат по мнению некоторых врачей благотворен для погибающих лёгких, в то время как климат средней России губителен. Вот Антон и перебрался сюда пару лет назад вместе с сестрой и матерью — всем, что осталось от беспокойного семейства. Правда, Маше никакой климат не мешает подолгу весело-вольготно живать на Москве, где у неё друзья и развлечения. Из престарелой матери не выйдет собеседника — после смерти деспота-мужа она стала совсем тихой, незаметно растворялась в воздухе и редко выходила своей комнаты. Вот Антон и остался один. Таскаются, правда, всякие здешние дохляки, визитёры и почитатели, но вызывают большому счёту одно раздражение. Общество в Ялте зимой унылое. А хорошо бы в Москву. По февральскому сиятельному морозцу выйти в шубе, прокатиться в санях, ловя раскрытым горлом упоительный свежий простор, нагуляться, упасть в снег, иней на чёрных ресницах, стрелы ласковой ночи глаз, льдинки слёз… Выпив вчерашнего остывшего чаю, Антон выпустил на двор своих сонных собачек, тоже тихих и грустных поутру. Хотя вообще они те ещё безобразники, особенно белый, с чёрными ушами, лохматенький Каштан. Все они теперь Каштаны и Каштанки, именуемые в честь друг друга и быстро сменяющиеся. Сбегают, лают на прохожих, попадают под колёса и наедаются брошенного мальчишками хлеба с иголками, пропадают; оставляемые, бросаемые, но, пока живут при человеке, пока вертятся под рукой — любимые. Глупый и ленивый, но зато безбрежно ласковый, чуть что лезущий с нежностями, подныривающий под руку Каштан. Другой — Тузик, покрупнее, посообразнительней и посамодостаточней, обыкновенная чёрная дворняга, умеющая умильно поворачивать голову, когда с ней говоришь. У обоих хвосты бубликами, висячие бархатные уши и маленькие коготки, утешительно цокающие каменным ступеням. Во дворе ещё живёт ручной журавль, иногда чинно вышагивающий за Антоном по саду, но чаще — за садовником. Милые звери. Немного пройдясь, Антон осмотрел понурые подмёрзшие посадки. От магнолии до фотинии, от падуба до лавра. Берёзку на память о Саввинской слободе, французский огород, черешню, вишню и сливу, смородину и крыжовник, миндаль и айву, всё от фиалок до барвинка — не без помощи здешнего садовника, но собственной рукой и продолжает разрастаться. Покашляв от мороси, Антон вернулся в дом. Кухарка еще не приходила, не готовила, но есть не хотелось. Ничего не хотелось. Только медленно жить, переваливая секунду через секунду, приникая чувством каждому таинственно уплывающему в небытие мгновению, и легко, беспочвенно, зная, что не напишет, прокручивать в голове долгие сюжеты рассказов и повестей. Насмотревшись в окна, успокоив боль и ломоту, Антон взялся за письма. Младший брат Миша с детьми и супругой вознамерился перебраться Петербург и пойти на работу Суворину — газетному магнату, бывшему издателю и другу Антона, с которым Антон окончательно разошёлся. Нужно было тактично отговорить Мишу от этого шага, потому что Суворину на Мишу плевать, это точно, и единственное, что Суворин приметил, это лакомую фамилию. Много лет и воды утекло с тех пор, когда Мишка был ребёнком и лохматым любимцем, но и теперь он, и это неизменно, Антона почитал умнейшим, добрейшим и благороднейшим учителем — «Да будет по слову твоему», да только не послушает. Мало что осталось от братской любви — все разъехались, остепенились, переженились и раздались, общего, шутливого и дружеского осталось мало, но по-прежнему младшие братья нуждались в одобрении, поучениях и советах Антона, даже если и не следовали им. И ещё одно письмо — приятное, чуть надрывающее сердце, в котором приходится сдержать себя, чтобы не написать чересчур много нежных слов. Написать одно, про себя горестным вздохом произнести сотню: милая моя актрисочка, собака рыжая, девочка хорошая, лошадка шёлковая, дуся, баловница, ангел мой, так хочется тебя приласкать и так скучно без тебя, собака ты эдакая, ведь я один, без тебя, и ужасно обидно, отчего не пишешь, ленишься, негодная, мужа не почитаешь, бога не боишься, вот отколочу тебя непременно, чёрт тебя дери, за хвост оттаскаю, а впрочем, глажу и люблю мою собаку, немочка, венгерочка, жму и целую твои ручки, деточка моя чудесная, Оля, милый мой пёсик… И самому не важно, насколько это всё всерьёз, насколько в шутку, в игру, насмешку. То, что когда-то с Ликой было льдистой издёвкой, стало теперь сладкой каторгой, патокой. Кажется, пустое сердце не способно на любовь, но откуда ж тогда эти приторные словечки? Приятно их писать, они на вкус как земляника и малина в сахаре, только и всего. Всего и только. — Дуся моя милая, ну как живёшь в Петербурге? Мне кажется, что сей город скоро надоест вам всем и опротивеет своею холодностью, своим пустозвонством, и ты, бедняжка, начнёшь скучать… Здесь погода не холодная, но грязноватая, скучная. Публика серая, вялая, обеды дома невкусные. Был я пару дней болен, но теперь порядок и не кашляю. Заходит Бунин и торчит у меня по целым дням. «Русская мысль» напечатала «Трёх сестёр» без моей корректуры, и Лавров-редактор своё оправдание говорит, что Немирович «исправил» пьесу. Стало быть, девочка моя хорошая, пока всё неинтересно, и если бы не мысли о тебе, то я бы опять уехал за границу. Когда будет светить солнце, начну работать в саду. Деревья в этом году пойдут отлично, так как они уже прожили одно лето и принялись. Отчего ты мне не пишешь? Здесь пока я получил от тебя только одно письмо и одну телеграмму. Ты весела, и слава богу, моя славная актрисуля. Нельзя киснуть. Напиши, голубчик. Я тебя крепко обнимаю и целую, ужасно крепко, скучаю без собаки. Хочется с тобой поразговаривать. Будь здорова и великолепна. Ну прощай, до свидания… Встретились они пару лет назад. Антон чувствовал, что подходит к своему итогу — в сорок лет всё было кончено, осталось только, покорно оберегая здоровье, дожить и к концу не очень цепляться за надоевшее утомительное существование. Меж тем модный московский театр остро нуждался в знаменитом драматурге. Антон приходил на репетиции, там и увидел. Приглянулась. Задела. Заинтересовала. Не то чтоб хорошенькая, но откровенно талантливая, артистичная, по-настоящему живая — голос, благородство, задушевность, возраст под тридцать, хитрая лисья мордашка — всё точно в пору. Одной из его пьес она удачно сыграла главную роль. Руководство очень хотело привязать Чехова к театру, да и вообще театральная среда Антона закружила и утянула: театр стал главным и практически единственным источником дохода после того, как Антон не слишком удачно продал права на все свои произведения. Он-то думал, что жить ему осталось мало, хотел последнюю пару лет провести по-человечески, вот и продал. На вырученные средства выстроил дачу в Ялте. Но деньги его руках никогда не умели задерживаться. На семью, на друзей, на поездки, на оставляемое прошлое, на необходимое и излишнее крупная сумма разлетелась быстро. Конечно у Антона более чем много влиятельных друзей, меценатов, благодетелей и поклонников на государственном уровне, но унижаться и принимать подачки он не собирался. Благосостояние составлял теперь лишь процент, получаемый с постановки пьес. Антон был нарасхват, и, хоть писал всё меньше и медленнее, многие театры жаждали заполучить его в руки. Ольга и стала милой засланкой МХТ. Неверным было бы видеть в ней только корысть. Антон уверен был, что она его любит, уважает и ценит (разве можно его не любить и не ценить?) Любовь их сложилась естественным порядком. И всё-таки жизнь Чехова стала теперь подчинена постоянной необходимости написать пьесу, да такую, чтобы для Ольги была роль. Нередко Антон вспоминал теперь Лику Мизинову. Может он и впрямь её любил, а может её красота оставила тяжёлый след. А может, было её, слабую и несчастную, жаль. Впрочем, у Антона было много женщин, которых жаль. Всех на свете жаль, ведь все смертны. Многие девушки его любили, им грезили, и позови он, напиши лукавое письмецо даже сейчас, в своих упадке, немощи и безразличии — приникли бы к его порогу. Но судьба несправедлива, почта неисправна, а Вы неуловимы. Любят они и сейчас, хоть и замужем, берегут воспоминания и горько будут плакать, когда прочитают некролог, и навек сохранят в сердце… И Лика тоже. Целые годы тянулась канитель. Она рвалась за Антона замуж, а ему было не до неё. Она пыталась играть его шутливом тоне, поддевать его и царапать, а когда ему надоело и он перестал её завлекать и разжал когти, она с горя и назло бросилась на одного из его приятелей. Слабохарактерного, ничтожного и женатого, но симпатичного и обладающего хорошим певческим голосом, да и вообще что-то в этом приятеле было, раз и Антон ему мирволил. Но человек этот Лику бросил беременную. Лика отчаялась, скрывалась где-то в Швейцарии, где якобы училась пению, слала Антону жалобные письма, полные тоски и стенаний по Мелехову. Антон был жесток, отфыркивался и факт наличия у неё незаконного ребёнка игнорировал — лишь на этом условии позволил ей вернуться и снова горько лить слёзы на его плече. Потом ребёнок умер, потом было ещё много встреч, примирений и остуд, «Ночей безумных», планов совместных путешествий и обещаний, которые Лика сама Антону приписывала… Лика потускнела, постарела, располнела, а Антон, хоть и не гнал её, но, с ней играясь, при том же крутил ничего не значащие романчики актрисками и начинающими писательницами. Без любви, без жалости. В конце концов, Лика снова с горя и назло выскочила замуж за первого позвавшего. Вновь за какого-то болвана и бездельника, вновь и подошвы Антона не стоящего… Но к чему это злорадство? Что же ей делать. Должна ли Лика, как прах отрясённый, окончательно отказаться от собственной жизни, в монастырь уйти, в воду броситься, лишь потому, что имела несчастье потревожить Антону сердце? Ничего не могло получиться. Антон не видел её своей женой ни при каких обстоятельствах. Она была ниже, глупее, беспомощней, чем… Впрочем, будь она на месте его жены, он, любя, прощал бы ей всё и так же понимал бы, что с другой женщиной было бы ещё хуже — другая была бы менее красива и добра, была бы, скажем, актриса, использовала бы его, манипулировала, оставляла одного… Крошечная ранка на сердце осталась и беспокоила каждый раз, когда Антон невольно сравнивал Ликину безыскусную пронзительную игру с разыгранным как по нотам педантическим спектаклем Ольги. Ольга начала с того, что подружилась с Машей и на правах хорошей знакомой стала вхожа в их дом. Приезжала она и Мелихово, где идеально себя вела — была остроумна, весела, очаровательна, совершенно искренне восторгалась и телятами, и цыплятами, и деревенской обстановкой, но затем, уже в Москве, ласковом письме с деликатностью дала понять, что она всё же дама столичная. Она из приличной семьи, по-немецки хваткой и практичной. Она знает толк в нарядах, в моде, в светских салонах, в театрах, вечерах и прогулках. А до яровых и озимых ей дела быть не может. То ли дело Кавказ и роскошные дачи. Она умна, легка и неутомима, радостная жизнь под её сильной рукой так и стелется шёлковой лентой. Всё ей по плечу. Всё бы ей ездить, купаться, играть и работать, ни минуты не сидеть на месте, не хандрить, не скучать, а если и скучать, то только затем, чтобы заинтриговать сменами настроения и вызвать в кавалере испуг и недоумение. Истинная актриса, песня, птица. А главное, она, в отличие от Лики, умело, невинным коварством планировала поездки и так хитро организовывала случайные и неслучайные встречи, будто сама судьба состояла у неё на службе. Так они несколько раз пересеклись поездах, оказались вместе на Кавказе, совершили несколько прогулок и поездок, в которых Ольга показала себя идеальной барышней, но и надёжным товарищем. А там и до приглашения в Ялту рукой подать. А там, раздразнив и распалив, выждав приличествующий и благотворный срок, Ольга смогла то, чего Лика не умела. Легко и аккуратно, соблюдя приличия и тон, максимально выгодно себя подав, она стала любовницей Антона. Инициатива была за ней, хотя она и не оставила ни единой улики своей прозорливости. Именно тогда, когда была наиболее желанна, загорела и тепла, она счастливо, чисто и мило отдалась, что было ей, опять же, в отличие пуритански воспитанной Лики, не впервой, да так ловко, что Антон только руками развёл — удивился, обрадовался и оказался крепко связан, ведь сам-то уже записался немощные старики и не думал, что способен. Она была прекрасна и раскована, она дарила столько наслаждения, сколько никогда, никогда, даже в юности, да что уж там юность… А затем, без малейшей усталости она вспархивала и, не одеваясь, с распущенными, нисколько ей не мешающими волосами, готовила кофе, изящно мурлыкая «Не искушай меня без нужды». Вкусные завтраки, прогулки, вино, увеселительные поездки, море, горы, водопады и перевалы, бесконечные разговоры пустяках, и как она дивно пахла, как ясно глядела, как садилась к нему на колени и опускала его голову на колени себе, как укладывалась на его руке, словно кошечка, и целовала пальцы один за одним, как полна была жизнью, солнцем и счастьем, которое стало и счастьем Антона… Голова закружилась и Антон, хоть разумом и понимал все эти простые хитрости, всё видел и знал наперёд, захотел позволить ей закружиться. Затем верное средство — разлука. Благодаря своим заслугам Ольга стала ещё более востребована в театре и Москве. Приезжала в Ялту только на отпуск, на праздники или вместе театром на гастроли. Антон уже не мог не писать ей нежных писем, не расточать слова ласки, которую она с таким мастерством внушила. Она писала исправно, но так, чтобы Антон успел загрустить без письма. Она писала совершенно, точнейшей выверенной смесью грусти и шутки (но не столь грубой, какая была Антону привычна в общении с прежними барышнями, с Ликой, а куда более тонкой и интеллигентной), обещаний новых встреч и осторожно подаваемых поводов для ревности, зависти и обиды. Антон хотел, чтобы она была рядом, хотел быть с ней, как с лучшим другом, источником радости, как с воплощением всего того, чего в его жизни уже не будет… Ольга приезжала и светлые, ничем не омрачённые дни летели быстро. Вновь наступившей разлуке Ольга постепенно меняла тон, становилась грустна и озабочена, поступательно подводила к тому, что ей тяжело и неприятно находиться в ложном положении, быть любовницей, таиться от родных Антона, терпеть шуточки завистников. И ребёночка-полунемчика им надо («поскорее, а то ведь… сам знаешь…») и если они любят друг друга, почему бы не пожениться? Препятствий этому нет никаких. Тогда они чаще смогут видеться, Ольгу охотнее будут отпускать из театра. Тогда она сможет на полных правах о нём заботиться и возьмёт его бестолковую жизнь под своё строгое и дельное руководство. Антон пытался было приводить те же бесчисленные отговорки, каким всегда следовал, но Ольги были аргументы посильнее. И уже один тот аргумент, что после свадьбы последует медовый месяц, в течение которого они поедут куда-нибудь на Волгу и не расстанутся, был весомее, чем все давнишние доводы рассудка и чем оскорблённое сердце сестры Маши, которая из-за Антона своего личного счастья так и не устроила, а теперь окажется отторгнута на периферию. Здравый смысл так же подсказывал, что этот брак скорее сведёт его в один сажень земли — лишние переживания, волнения, поездки Москву, от которых он не сможет отказаться… Но что толку оттягивать неизбежное? Год ему остался? Два, три? Хочется, чтобы Ольга была рядом, так зачем лишать себя последнего удовольствия? Если он не женится, она продолжит обижаться и трепать ему нервы, а то ведь и впрямь бросит, раз уж ничем не связана. Или в открытую закрутит кем-нибудь роман, хоть со своим режиссёром-постановщиком (этот длящийся много лет московский роман у неё и сейчас не прекращается, Антон догадывался, но что уж там, это театральные тонкости), не с горя и назло, а с радости, с уверенности, что она, как морское животное, создана для счастья, красоты и свободы, а любые ограничения и неудобства — дело недопустимое. Мало он выиграет от этой женитьбы, растопчет свою гордость и принципы, но любовь всё искупит — сам ведь писал когда-то: «Мотивы всепрощения сидят в моей любви, а где мотивы самой любви — право, не знаю.» Да и потом, устал. Бери, вяжи, спутывай ноги, «устал, и делай со мной что хочешь».