Noli me tangere

Бунин занялся чем-то в кабинете. То ли взялся за книгу, то ли сам сел писать. Переодевшись, накинув рабочую куртку, надев перчатки и позвав собак, Антон вышел в сад. Распогодилось, да и самочувствие благоприятствовало. Хотелось немного поработать руками. Возделывая свой сад, Антон успокаивался, отвлекался и утешался. Поступательный труд, неторопливое копошение в земле действенно заполняло пустое время, приносило удовлетворение и дарило приятное ощущение настоящего момента жизни, когда каждое движение оставляет видимый полезный след. Это только кажется, что самой ранней весной саду делать нечего. Развлечений можно найти сколько угодно. Антон не рисковал выполнять что-то тяжёлое — на это был приходящий садовник, которому Антон составлял список поручений. Но только соступи с крыльца на влажную землю — и глаза разбегаются. Пора было приступать к уборке листьев, оставшихся с осени. Предотвратить задержание влаги. Осмотреть деревья и кусты, чтобы потом садовнику указать, где разбросать удобрения и заложить подкормку. Наметить места для грядок, посыпать извёсткой, перекопать, укомпостировать. Уничтожить перезимовавших вредителей, отыскать в щелях и дуплах гнёзда насекомых, удалить отсохшие мертвые ветки, мхи и наросты, отслоившуюся кору, мумифицированные плоды. Обработать места срезов садовым варом. Привить новые ветви на кроны вишен и груш. Привести в порядок цветники. В общем, жизни не хватит, не то что часа. В саду хорошо. Налетает с моря прохладный ветер. Рассыпанные в воздухе нежные лучи солнца свежат кожу, навевают вздохи о лучших временах. Всюду пахнет весной, нежной и светлой. Но всё же колет душу крохотная иголочка беспокойства. Причины нет, но это как старый шрам. Когда-то давно, бесконечно давно предчувствие весны тревожило и томило. Ведь Левитан с ней исчезал. А теперь он навек в тех подмосковных лесах. И не нужно причин, чтобы вспомнить о нём. Так или иначе, Антон думает о нём постоянно. Тихонько и ненавязчиво он присутствует, хотя раньше, кажется, этого не было. Долгие годы Антон был свободен вполне, но с последней их встречи, с его далёкой гибели… Смертию смерть поправ. Грустно и одиноко и осознание потери всё не отпускает. Видимо, хандра и скука. Потерял того, в ком не нуждался, но в приближении собственной смерти что ещё делать, как не тосковать о прошедшем. Так уж сошлись несущие конструкции души. Даже сейчас, когда об Ольге. Что-то общее у них быть должно. Что-то прелестное, задевшее, специальное, милое, его, Антона, собственное. Как постоянно дыхание, так же нет конца и печали. Пройдёт ли она через год? Через три изменяющих года? Через семь, когда Антона все забудут, перестанут читать и запрячут дальний угол шкафа? Но и тогда, где бы он ни был и даже если не будет совсем, разве это исчезнет? Ведь это он сам… Мир праху талантливому и милейшему из художников. Умер, конечно, слишком рано, но и мучился долго, боролся бессильно, страдал тяжело. Ничего удивительного. В детстве замерзал, юности неоднократно болел тифом, да и вообще, чем только не болел. В зрелости берёг себя, лечился, но это уж без толку. Короткая жизнь красивого и хрупкого цветка, полевого вьюнка, медуницы и вечной горести. Какой же он был трогательный. Какой бедный тогда, когда они встретились после нескольких лет глупой ссоры и разлуки… Антон думал, что в нём не нуждается. Что конечно не станет за ним бегать и тратить своё время и силы. Однако же, вот. Прах отрясённый взметнулся из-под ног. Левитан удрал из Мелихова снежной ранью, пока все спали, и Антон испытал досаду, но и довольство, что всё именно так. И согласился пуститься за ним следом. Зачем? Ради дружбы? Ради прошлого? Ради искусства? На ту минуту, что Антон читал его записку, в сердце всколыхнулось цветочной болью, медовой горечью, обидой и трепетом прежнее чувство. Все умрут, а ему нет конца. На следующий день Антон и впрямь поехал в Москву. Всё утопало в снегу, стоял дикий мороз, каждый вдох сковывал грудь, но как удивительно тепло было на сердце. Сердце было чем-то полно. В Москве в самом деле были дела, кутежи, знакомые, барышни, дома, в которых Антона ждали. И всё это для глаз являло причину важную и стоящую, утомительную, раздражающую, платящую сполна дань обыденности. Зорко одно лишь сердце. Оно и привело в мастерскую в Трёхсвятительском, в которой Антон не бывал прежде, но о которой знал и в отношении которой был так благоразумен и осмотрителен, что ни разу, ни случайно, ни умыслом не проехал и не прошёл мимо. Снова причина давнишней отошедшей ревности: мастерскую Левитану выделил и дорого обставил меценат Морозов, слишком уж высоко Исаака ценящий. Что же с того? Plus quam perfectum. Так, как Чехов того и хотел, Левитан был один. Истаскавшийся, поблёкший, больной, худой и облезлый, окошкодохлившийся, но роскошно одетый, нарядный и аккуратный, аристократический, иначе и не скажешь, в движениях и манерах. Но привлекательной для Антона была его человеческая суть. То прелестное, трогательное и всё ещё и навсегда немного ранящее — то, что и в этом израсходованном человеке, в котором еврейская красота обернулась колючей карикатурностью, проступало — стоило только взглянуть — что-то родное и близкое. В его глазах, помутневших, исказившихся, в узловатых руках, поредевших волосах, в истончившейся, утомлённой морщинами коже, в унылом лице — во всём не могло не быть свидетельства повадки его юности. Можно было в старом человеке узнать молодого, и этого хватало. А кроме того, он с таким благоговением и обожанием к Антону отнёсся, что нельзя было не поддаться. Он обрадовался до слёз. Кинулся снимать с Антона шубу и сам этой шубе запутался. К руке Антона даже губами припал, как будто бы невзначай, и так был благодарен и счастлив, что едва мог дышать. Антон тоже был рад, и хоть видел себя насквозь, хоть контролировал и сдерживал каждые свои жест и слово, но и у самого отчего-то на глазах стояли, мешая видеть, слёзы. И пусть бы мешали. Пусть бы скрыли жестокость времени, возрастную обыкновенность, уродливо усугубившую черты и обокравшую глаза, заставившую прекрасное лицо постареть так же, как все люди стареют, без благородства, а только с сожалением. И душой, и талантом, Левитан постарел. Мастерство оставалось при нём, но в его новых пейзажах ощущалась пресыщенность, не хватало жизни и восторга. Сказывались усталость и безразличие. Молодость отлетела и Левитан, сам это чувствуя, пытался воссоздать её, но выходило искусственно. Опустив голову, Исаак сидел перед картинами в тяжёлых рамах и, путаясь в словах, вздыхая, объяснял свою запутанную историю: «Чёрт знает что, Антоша… Понимаешь, мать и дочь…» Мать, Анна Николаевна, давала ему материальную устойчивость, быт и антураж. Своим отношением, своей душной заботливой любовью Анна Николаевна держала и свою, и его жизнь в привычном, удобном русле. Именно она была Исааку нужна, он к такому привык. А Варенька, дочь Анны, была молода и, видимо, хороша собой. Левитаном она, видимо, увлеклась не столько потому, что не было вокруг молодых людей, сколько потому, что он много был у неё на глазах. Как никак, великий живописец, гений, талант, чудо, тайна и магнит. Варенька поверила в его исключительность, а вместе с тем посчитала его самым лучшим, умным, добрым и близким ей человеком на земле. Исаак же из самолюбия, тщеславия и от собственной дурости не стал её в этом разубеждать, а наоборот постарался выставить себя перед ней в лучшем свете. Свежесть, красота, восторженность и столько всего впереди, и возможность оставить на душе и судьбе юного существа глубокий след — этим всем Левитан ненароком увлёкся. А может и впрямь девчоночка его задела. Мало ли какие там были прогулки по липовым аллеям тургеневских усадеб, какие незначительные при маменьке разговоры и какие — без маменьки, какие встречи и прощания, какие астры, звёзды и гроздья. Может, со стороны Левитана и не было никакого флирта, а лишь благородство неприступности и отстранённость гения, но тем паче девушка сомлела. Честность, рыцарское отторжение и какой-нибудь ненароком оброненный любующийся обоюдный взгляд, обволакивающий и ожёгший, могли наделать куда больше бед, чем комплименты и уверения. Варенька Левитану всё-таки нравилась. Не настолько, чтобы связываться и рушить отношения с её матерью, но настолько, чтобы эта девчонка имела основания выдумать себе чёрте-что и Левитаном загрезить. Запутанные отношения сдабривались уверенностью всех трёх сторон, что ничего между Левитаном и девочкой не будет — невозможно, немыслимо, и так оно и было. В этом была уверена и мать, но что успокоит сердце смятенное? Варенька ни на что не рассчитывала, а всё же при каждой встрече вспыхивала и не таила радости, а Левитан при каждой встрече, хоть и беспокоился и злился на свои связанность и бессилие, но вольно и невольно распускал перья какие остались. Лучше было бы не встречаться, но без встреч, случайных, семейных, священных, они обойтись не могли, не хотели и только их и ждали. Для Вареньки это было приключение маленькое или огромное, жизнеполагающее, бриллианты, лисий мех, молодой горошек к её курам. Для Исаака это был короткий вдох сладкого воздуха, причина хоть на минуту почувствовать себя живым и прежним и помечтать с горечью и досадой о прелести, больше для него недоступной. Для Анны Николаевны — причина нервных переживаний и гневных писем Исааку, в которых она, завуалированно их обоих отчитывая, всё-таки не позволяла назвать вещи своими именами. От Левитана Анна Николаевна отказываться не желала и только сердито требовала прекратить ерунду с Варенькой… Что Антон мог сказать? Чёртовы бабы, брось их совсем, поедем со мной в деревню? Подумай и укладывай свои сейфы и несессеры. С тем и расстались. Ничего было непонятно, но Исаак долго и ласково обнимал Антона на прощание и снова полез целовать руки и снова разнюнился. Невозможно, немыслимо. Не получится, не вернуть. Но ненароком обронив в его тёмные скорбные глаза свою душу, Антон хоть на мгновение, но подумал — пускай. Ведь ничего другого для него нет. Когда-то бывшую любовь можно возродить, стоит обоим приложить усилие, ведь небо, сыплющее снег, хранит её, как когда-то написанную картину. Ещё через пару дней Левитан вновь приехал в Мелихово с нетвёрдым намерением обосноваться. В доме постарались его устроить с максимальным комфортом, выделили ему комнату с мольбертом. Усилия, прилагаемые с обеих сторон, не приносили результата, которого и не могло быть. Милое Бабкино, разве его вернёшь? Искрился на солнце снег, сновали зимние птицы. Гуляли, кормили с рук телят, бродили в лесу, но даже если бы была возможна охота, Левитан не удержал бы ружья. С мороза вваливались в тепло дома, садились с чаем, принимались кашлять, жалобиться на здоровье, были нежны и осторожны. Ночью Левитан крадучись пришёл ласкаться. И снова было спокойно, и вздыхали таксы, и уютно потрескивали стены, копошился сверчок, скреблись за обоями пауки и выло за окном. Пахло от него резедой, чем-то розовым веяло с полей, ромашковый обман качал луга. Антон задремал счастливым, и все вопросы, что прежде тревожили при отходе и пробуждении, будто бы оказались решены в пользу тихой благости. Но Левитан только десяток минут продержал голову на плече Антона. Затем спрятал лицо в руках. Прошептал что-то, всхлипнул и вырвался из ничему не удивляющихся объятий. Ещё несколько дней побродил по дому, всё больше мрачнея и уж больше не приходя по ночам. Вечерами выходил из леса весь помятый и мокрый, с заплаканными опустошёнными глазами, икотой и дрожью в голосе. Грубил отцу Антона и Маше, которую его запутанная история возмущала. Просил прощения, хлопал дверьми. Разбив несколько тарелок и чашек, совсем уехал. Были письма и ещё много раз Левитан приезжал на день или два, а затем окончательно скрылся. Несмотря на уговоры Антона, поехал в имение своих женщин — с той оговоркой, будто едет только лишь работать и потому выпросил у Анны Николаевны, чтобы та выстроила ему отдельную мастерскую. А у Антона своё имение. Прокормиться в нём возможно было только при условии, что будешь работать сам, как мужик, невзирая ни на звание, ни на пол. Работа кипела: в саду гоняли мышей, объедающих кору с вишнёвых деревьев. Зарезав свинью, коптили окорок, закупали лес для постройки бани. От морозных утренников пострадали цветущие плодовые деревья. Засушливым летом на берёзу напал шелкопряд. Жизнь как она есть. Постоянные головные боли, непрекращающийся кашель, расстройства пищеварительной системы и ослабленное зрение. Ворчание отца и ропот матери, тающая на глазах Машина молодость, друзья и братья, рассказы и повести. Пустеющее сердце и небо, сыплющее снег.