Noli me tangere

После обеда Бунин снова потребовал внимания. Словно снятое с картин Гойи небо накренилось, день помрачнел и погрозил дождём. Осталось только попросить Ивана растопить камин, усесться в покойное кресло и снисходительно уставить взгляд в его зовущую и обещающую молодую красоту. Бунин взялся читать вслух газетную статью. Читал он хорошо, весело, артистично и едко, сыпал комментариями и ухмылками. Слушать и наблюдать его было как всегда приятно. И приятно было замечать в нём охоту, ежеминутное нарастание неровности и накипание слёз. Его беспокойное пофыркивание, спадающие на лоб светлые прядки, сияющий голубой взгляд, быстрота и тонкость птицы, которой он, покружив по комнате, вдруг опустился на ручку кресла, показывая Чехову смешную заметку… Нежный запах солёной карамели, долетевшее до уха лёгкое дыхание и тёплое ощущение его доверительной щенячьей близости — мило, тепло и должно бы опалить или хотя бы смутить, но Антоне ничего не тронулось. Но не было и возникающих в подобных случаях неудобства, отторжения и жалости к поклоннику. Наоборот, любопытство и самолюбие просило довести его до крайности, посмотреть, до чего докатится, и уж после мягко осадить. Бунин съехал чуть ниже по спинке кресла, коснулся плеча, слегка навалился — всё нарочно, баловство, молодой горошек к его курам, — и вдруг опомнился. Кашлянул, оторвался и встал, вновь закружил по заиненной дневными сумерками комнате и оказался книжных полок. Красиво обернулся, красиво вскинул лучистые ресницы и взглянул. Бархатным голосом предложил почитать «ваше». Уже будто так и надо, вернулся на ручку кресла, невесомо прижался и начал «Шуточку». Славный старый рассказ. Иван читал вдохновенно, с придыханием, чуть переигрывая и старательно передавая восторженные интонации героев, ветра и стремительного спуска с горы. Прикрыв глаза, Антон заслушался. Как давно это было, в какой прекрасной юности… Наивно конечно, простовато и поверхностно, далеко от жизни, но как грустно и легко, и печаль моя светла. Сердце едва ощутимо сжалось от умиления и благодарности своей тогдашней элементарной мудрости и умению понимать. Это конечно не о Левитане, но произрастало из всеобщей любви тех лет. Бунин пересел в кресло напротив и склонился так, чтобы выгодно падал свет в его одухотворённое лицо и блестящие очарованной влажностью глаза. Так намокать и плавиться глаза должны от любви и взгляда сверху вниз сблизи. Под конец голос его преломился и сорвался хриплый шёпот. Нарочная попытка произнести обыденно последние слова усилила сценический эффект: «Но то, как мы вместе когда-то ходили на каток и как ветер доносил до неё слова «я вас люблю, Наденька», не забыто; для неё теперь это самое счастливое, самое трогательное и прекрасное воспоминание в жизни… А мне теперь, когда я стал старше, уже непонятно, зачем я говорил те слова, для чего шутил…» И никто знает, было ли это шуткой, или и для шутника это воспоминание дорогое, да только потерявшее прелесть, когда он сам потерял способность слышать красоту. Бунин совсем размяк. С тяжёлым вздохом закрыл ладонью лицо, плечи его вздрогнули. Можно было податься вперёд, осторожно и деликатно похлопать его по колену. Сказать что-нибудь утешительное или, лишь портящее впечатление — объясняющее. Но и это будет продолжением бесконечной шутки. Через мгновение Бунин вскинулся и предложил почитать «своё». Антон улыбнулся и попросил. Но «своё» оказалось не рассказом, а сценкой, выдумываемой тут же на ходу. Бунин вскочил, расчистил немного пространства вокруг, взъерошил волосы, описал мизансцену и принялся за игру. Его рассказе пьяный шёл признаваться барышне в любви, но сомневался, верна ли она, любит ли в ответ и не задумала ли, стерва, какой-нибудь подлости. Вообще Бунин здорово актёрствовал и особенно старался представляться для Чехова пьяным — чтобы покуражиться, а может быть и для того, чтобы смелее и жарче прикасаться и лезть в лицо, смотреть без стеснения осоловелым требующим взглядом. Не забывал он и о юморе, о забавных оговорках, каламбурах и преувеличенной жестикуляции. Пройдя разные стадии потешной драмы и накалившись, сюжет завершился тем, что главный герой рёвом, поддельными слезами, разочарованием, гневом и признанием необоримой власти любимой бухнулся ей в колени. Антон со сдерживаемым смехом, символически подыгрывая, давал ему прижимать свои руки губам и дал себя обнять. Да-с, водевиль. В шаге от безобразия, Бунин остановился, отдал короткий поклон и отодвинулся, утирая слёзы. Антон поаплодировал, деликатно погладил его плечу. Но и этого хватило. Лицо Ивана заалело, блестящий взгляд застыл на глазах Чехова слишком надолго и слишком близко, глубоко, сообразно тишине комнаты, несрочной весне и прекрасному уединению… Сам Бог велел. Собрался, видимо, ляпнуть что-то неосторожное. Не стоит. Зачем эти шутки. — Знаете, я женюсь, — давно следовало сказать. Сказать тоном извинения, как просят прощения за свой кашель, мешающий спать попутчикам. Почти ничего это в их отношениях не изменит. Бунин и так давно знал об Ольге и прошлой весной даже пытался как-то ревновать и возмущаться, но бросил, может быть, уверившись, что ничего из романа с женщиной не выйдет и его дружба с Антоном сильнее страсти и больше, чем любовь. Но женитьба дело ещё более серьёзное. И как ни была невинна их теперешняя связь, она не сможет течь том же русле недосказанной нежности и скрытой бури. Бунин останется рядом ещё на какое-то время, но на правах отвергнутого должен будет отстраниться… Выдерживая стиль, Бунин тут же отвернулся, горестной и твёрдой походкой отошёл окну. Любые его аргументы насчёт губительности женитьбы были бы излишни. Ведь дело в другом. Но здесь драму разыгрывать не из чего. Вот и Левитан, помнится, тоже. Выдумывал лишнее. Уехал той весной, в девяносто пятом, в имение своей Анны Николаевны, чтобы заниматься там только живописью. Но там же трепетно ждала встречи с ним и эта глупая несчастная Варенька. Ей недолгую разлуку с Левитаном, видите ли, приходили необыкновенные сны, которые окончательно сформировали его образ. Всё лето она, таясь от маменьки, его преследовала. Когда он уходил на пленэры — благо не мог уходить далеко от дома, она кралась за ним. Отыскивала мгновения, чтобы бросить ему счастливую и беззаботную улыбку, подойти к нему пустым вопросом, не значащими словами… Но глаза, но голос, но лёгкие летние платья и молодое тело, невинном кокетстве умоляющее, чтобы на него взглянули со звериной мужской злостью… Левитан потом божился, что и думать не смел. Сплетники же утверждали, что он её соблазнил и сам же, в очередном порыве душевной тоски, рассказал о том Анне Николаевне. В благородном доме поднялся большой скандал и впервые с начала связи, в которой ему всё позволялось, Левитан почувствовал, что это ему с рук не сойдёт. Придётся отвечать, расхлёбывать. Вот он и не придумал ничего лучше, чем застрелиться — его тут же простили, забыли прегрешения и принялись вокруг него бегать. Разумеется, стрелялся он напоказ. Этих кошек ещё можно было удивить выстрелом. Антон же не удивился. И до, и после этого Левитан слал ему суматошные отчаянные письма жалобами и мольбой приехать и спасти его. Понимая, что Антона не проймёшь, обещал большую комнату в отдельном доме, лес и рыбалку. Было бы смешно читать, если бы не было так старо. Антон игнорировал его письма. Было много дел в собственной усадьбе, повести, пьесы и толпа наехавших таганрогских родственников. Но в конце июня пришло послание уже от Анны: «Я не знакома с Вами, многоуважаемый Антон Васильевич, но…» Это тронуло. Как эта женщина с высоты своего невежества и законного безразличия к великим писателям просит его… Писала она и о сильнейшей меланхолии Левитана, и про его раны, и то, что знает, как Исаак Антона Васильевича (sic!) любит и как дорожит. Бессмысленно, ну конечно. Но Антон поехал, тихонько уверяя себя, что это просто маленькое путешествие и почему бы и нет. И снова всё старое. Богатая усадьба, глушь, бескрайние болота, таинственное туманное озеро, зыбкая розовая гладь закатов, батистовые розовые простыни, флоксы, флердоранж и ненюфары, гроздья и звёзды. Липовые аллеи в тургеневском вкусе, с белеющей в дали сумрачного коридора Варенькиной стройной фигуркой перед спуском воде. Левитан с маскарадной чёрной повязкой на голове, еще более постаревший и измученный — больно взглянуть, тоска. Его унылые речи и жалобы, его понурая увлечённость только самим собой, его гордая, оглохшая замкнутость и вдруг — порывистые и требовательные метания. Стрельба по чайкам, объятия среди леса, падения в траву, ночные бесплодные посещения, поцелуи рук и слёзы. Ничем Антон не мог ему помочь, но Левитан отказывался признать эту новую истину и всё надеялся на некое спасение. Ночь перед отъездом Антона он рыдал, катаясь по полу, а на утро даже не вышел с Антоном проститься. Все же прочие обитатели усадьбы были Антоном, как бы мало он ни сделал и ни сказал, очарованы и многократно звали его опять. Это даже не сумасшествие, а всего лишь дурь и скука. Левитан был теперь только камнем на шее, тянущим орденом, но Антон, всё понимая и от всего устав, всё-таки не мог не признать, что хранит к нему чувство. Как бы ни был Исаак плох и неправ, всё равно, его тёмные скорбные глаза, манера сбивчивой речи, узнаваемые, смутно знакомые с юности интонации и словечки, его запах резеды и повадка, быть может по привычке, по памяти души, но тихонько наполняли сердце и заставляли сжиматься. Так же, как сжималось оно чем-то родным и близким, но то же время недоступным — прикосновением к чужой красивой судьбе — чем задышали вновь его вымученные, но великолепные, грустные и благостные картины удомельского периода. Вскоре Чехов вернулся в Мелихово. Снова занялся молотьбой и яблоками, лечением крестьян, бесконечной постройкой школ и земской деятельностью. В письмах он почти безразлично звал Левитана к себе, хоть на день, хоть навсегда. Левитан писал ответ, как немыслимо страдает и как надоел сам себе, и тоже звал. Оба так или иначе собирались поехать, но проваландались до осени. А осенью снова. Один день в Мелихово. Думали, помнится, на охоту, да так и прособирались, не пошли. Вместо этого сажали тюльпаны. То есть, Антон сажал, поминутно прерывая унылые размышления Левитана насчёт картин и женщин просьбами подать лопатку или ведро. В воздухе пахло свежей, сверкающей и холодной осенью.