Noli me tangere

Бунин снова унёс куда-то обиду. Чехов остался в кабинете один. Неторопливо взялся за старые записи. Что-то вычеркнул, что-то подчеркнул, над чем-то невесело улыбнулся, стянул с носа пенсне, потёр глаза и протёр стёкла. Вздохнув, откинулся на спинку скрипнувшую кресла. Прислушался мерному стуку будильника из комнаты матери. Присмотрелся к сонным густым облакам, клубящимся над Яйлой. Скучны и утомительны слова и мысли. Другое дело — простые движения, составляющие обыденность жизни. Снова встать, надеть пальто, шляпу, зашнуровать ботинки, натянуть калоши. Пройти в столовую. Не так-то просто наклониться, чтобы выудить из-под буфета хлопнувшую десятком минут ранее клетку-мышеловку. Поддев тростью, Чехов достал её. Попался мышонок, совсем крохотный. Поймав его в ладонь и зажав в пальцах ниточку хвостика, Антон пошёл на улицу, через весь сад, дальней ограде, за которой татарское кладбище на каменистом бугре. Там отпустил. Мышей в доме от этого меньше не станет, но этот малыш ещё поживёт, побегает. Быть может, станет патриархом и деспотом мышиного семейства, что пойдёт по крымской земле, когда Антона уже не будет. Дождь прекратился, горы расчистились и небо просветлело. Кстати же Антон снова осмотрел молодые деревца вишен и яблонь, потрогал ветви. Закололо сердце — присел на скамеечку. Увязавшиеся следом собачонки тут же улеглись у ног. Едва почуяв взгляд, Каштан растянулся на спине, показывая усеянное блохами розовое брюшко, извиваясь и цапая зубами конец трости. Смешной и глупый. Что-то с ним будет, когда Антон покинет это место. А что будет? То же, что и со всеми брошенными собачками. Ничего тут нет удивительного и к чему жалеть? И всё же тоской и трогательной виной сжалось сердце. Милый Каштан. Глазки как угольки. Апель и Рогулька. Бром и Хина, что занимали пост любимцев Антона в Мелихово… Да, Мелихово погибло, его не вернёшь. Пару лет назад, как и всё в этой жизни, ушло со смертью отца. Антон отца не мог любить, не мог вычеркнуть из души искалеченного детства, хотя годами по-своему понял, без слов, раскаяний и просьб простил и даже принял с усталым холодком, не отвечая, его любовь и привязанность. Как бы там ни было и сколько боли и страданий ни нанесено, Антон был и остался любимым, лучшим, драгоценным сыном. Мелихово было прежде всего отцовским. После его покупки отец уморительно возгордился принадлежностью к господам. Помнится, стращал крестьян, воспитывая к ним благоговение перед Барином, то есть Антоном, которому они не смеют мешать своими воплями, смехом, квохтанием и мычанием. Отец вёл смешную, невежественно-наивную летопись мелиховской жизни: «Антоша поехал в Москву. В Церкви пели утреню и обедню с чувством. Помолившись Богу, овёс посеяли. Психиатор уехал. Антон не в духе. Пиона расцвелась». Игнорируя ироническое к себе отношение, он наставлял жителей, курил по праздникам в доме ладаном и читал нараспев молитвы, ворчал потихоньку и наводил порядки, хоть и не было от этого толку и по большому счёту всё держалось на Маше. Отцу деревенская жизнь была по душе. Но как-то зимой он поднимал ящик с книгами и надорвался. Антон был отъезде. Должную помощь не оказали, повезли на тряской телеге в больницу, протянули время и в итоге он быстро скончался на операционном столе. Горевала только мать от потери привычки. Остальным было грустно и странно. С Мелиховым было покончено. Маша забрала мать в Москву. Всё стало разваливаться, а сил поправлять ни у кого не достало. Всё равно. У Антона начался новый период в жизни — тяжёлое обострение болезни, призывающее его сменить место жительства, Ялта, встреча с Ольгой. Мелихово, в которое было вложено столько трудов, времени и денег, расползалось по швам. Телят и свиней забили, поля и школы бросили, инвентарь распродавался за бесценок. Любовью и тщанием посаженый сад за год зарос и заглох словно дикий. Облагодетельствованные крестьяне многое просто растащили или перепортили. Сам дом почти моментально пришёл упадок. Кто-то выбил окно. Вынося мебель, сломали дверь. Вот и осталось только сбыть с рук так и оставшееся чужим родовое гнездо. Антон тогда много переезжал, путешествовал и вообще не хотел ничего слышать о Мелихове — по обыкновению переложил все заботы на Машу. Той было трудно и где уж упомнить про двух привыкших к подушечкам и комнатам собак. Работники, что ещё кое-как следили за усадьбой, приравняли такс уличным псам. Брошенные, они одичали. Антон их не видел, но Маша рассказывала — Бром по весне взбесился и его пристрелили. Хина — чудесная старушка, знаменитая на все письма своими «левитановскими», скорбными, тёмными и томными глазами, погибла в мучениях. Дворовая собака в драке за объедки вырвала ей глаз. В том и конец прекрасной эпохи. И тюльпанам, что сажал перед крыльцом вместе с Левитаном. И совместным с ним и с таксами прогулкам в лес. Прекрасная осень на закате. Два дня каком-то позабытом октябре… Что-то было ещё? Да, что-то было. Помнится, к декабрю Левитан сильно разболелся и собрался помирать — едва дышал, едва ходил, исхудал и совсем плохо выглядел. Антон навещал его в мастерской, заезжал на многочисленные консилиумы возле его постели и уходил тяжёлым, тянущим и тоскливым чувством, что простился с ним навсегда. Напоследок ещё и ещё прижимал его к сердцу, жал руки. Однако ведь новый год с девяносто шестого на седьмой встречали вместе, в Мелихово? Удивительно, где тогда Левитан нашёл сил и храбрости на такую мучительную для него поездку. Смутно помнился старый, уютный, душно натопленный дом, весёлое многоголосье. Отец, тогда живой, ходил по двору самодельным крёстным ходом. Ветви елей, таксы с нарядными бантиками на шеях, свечи, пироги. Лика чудно пела под пианино. Исаак, обложенный подушками, такой хрупкий и тонкий, болезненно изящный, полулежал в кресле, прижимая ладонь к груди. С другого угла комнаты Антон любовался его необыкновенными чертами, печально повторяя в душе что-то давно, давно прошедшее и ту старинную, ту семиструнную, что по ночам так мучила меня. Plus quam perfectum. Другие вечера, ласковую ночь его глаз, что и теперь приглушённо сияла, зовя тоской. Левитан не истерил, не плакал, а наоборот, обманывая себя, старался разыгрывать добродушие. Все берегли его, осторожно жалели, поддерживали, обращались, как с хрустальным, и Антон тоже был к нему максимально внимателен, нежен и заботлив. Левитан платил тем же. Всё писали в ту зиму писали письма, пусть и становились они с каждым месяцем реже, нежнее и короче, как главы под конец наскучившей книги жизни становятся всё меньше, печальнее и бессодержательней. Здесь они все, в секретере, по датированным папкам, под цветными тонкими лентами: «Очень любящий тебя…» — подошло наконец времечко таким словам. «Храни тебя бог, мой милый, мой любимый, дорогой Антон… Обнимаю тебя… Твой искренне, преданный тебе… И Чёрт возьми, до чего же хочу видеть твою скверную физиономию! До свидания, пиши, аспид… Твой до конца дней моих… И если Лика у тебя, поцелуй её уста сахарные, отнюдь не больше!» Да, Лика… Где-то она теперь? Ну, да Бог с ней… Чехов сам тогда заглядывал в могилу. Весной него открылось горловое кровотечение. Он всерьёз попал в больницу и наконец стал очевиден его запущенный неотвратимый туберкулёз, который Антон много лет скрывал ото всех и, отчасти, от себя. Левитан затягивал со своей смертью. Тяжелобольным, Антон вновь и вновь приезжал к нему. «Надо нам вас, голубчик выслушать», — гладил по истончившимся рукам, символически, для успокоения больного, надолго прикладывался стетоскопом к его истлевшей груди и траченному сердцу. Сердце у него не стучало, а дуло и шумело с первым временем — «Слышишь, аспид?» Антон помнил себя в красивой мастерской, отделанной в коричневых тонах, в богатой, но уже излишней обстановке, среди мольбертов и картин, великолепных всё-таки картин, о которых Левитан, зная, что смерть уже близко, но жадно надеясь, что будет жить ещё долго, горевал, что допоёт дондеже есмь, но не доведёт до конца, хотя бы этих, особенных, заветных и предсмертных. Он не мог уж подняться по лестнице. Не мог удержать в руке кисть. Сумев на прощание рассмешить и отвлечь ласковой шуткой, Антон уходил из его мастерской. Исаак порывался проводить на улицу — без помощи не мог одеть своего пальто, безукоризненного сшитого у лучшего московского портного. Помнится, вокруг его флигеля буйно и густо цвела московская нежноперая сирень. Сделав три шага от крыльца и пошатнувшись, Левитан поворачивал обратно, опускался ступени, падал в солнечное пятно. «Извини, что-то не слушаются меня ноги. Посиди со мной здесь, если ты никуда не торопишься.» Антон садился рядом. Некуда было спешить. Даже когда Левитан, тяжело засопев, пряча знаменитые скорбные и томные глаза, не простившись, уходил, Антон оставался, не двигался и ещё долго, долго думал о том, что жизнь заканчивается, что впереди одна только смерть. И как мало расстояние между грустью и довольством по этому поводу.