Noli me tangere

Вот и день промелькнул. За хождением, чтением, отдыхом и взглядами за окно Ялта окунулась в сумерки. Бунин собрался уходить, и только тогда Антон почувствовал, что не желает его отпустить. Грустная и тихая, ненужная у них романтика, а всё-таки хочется ещё подержать его в руках, словно тёплую вольную птицу. Долго пили чай на веранде, снова неспешно рассуждали о литературе. Когда за окнами совсем стемнело и Бунин стал клонить к тому, что и на ночь в силах остаться, Чехов вызвался проводить. На улице гулял сырой и густой ветер моря. Под ногами похрустывал гравий по дороге меж тёмных особняков, садов, пустырей и заборов. Пахло весенней ночью. Бунин шёл рядом и радостно было краем глаза касаться его точёного профиля. Решили сойти к морю, к ропоту волн, повторяющих старую песню. На местах крутого спуска, где ступеньки высоки и откосы темны, Бунин подавал руку и Антон послушно опирался, не боясь прикасаться к его горячей сильной коже. На укрытом бухтой каменистом маленьком пляже нашли скамеечку. Сели плечом к плечу, близко. Бунин вновь растревожился, завздыхал, стал говорить о красоте пейзажа, но умолк. Что тут скажешь. Синем роковом просторе сливались море с небом. Россыпь дрожащих звёзд всклень. Круглая, мягкая и жёлтая, словно кусочек тёплого масла, луна разорванной мозаике облаков светила ярко, заливая волны волшебным бирюзовым сиянием. С нежным шорохом они накатывали на берег и всё шептали: «я опора твоя, я защита твоя». — Нет, нельзя вам жениться! Это погубит вас. Разве мало вам моей дружбы? Ведь я… Так привязан к вам, так… люблю вас, — дивный у него голос, звонкий и певучий, такой искренний и настоящий сейчас. С кем ещё таким поговорит? В розоватых отсветах догоревших сумерек какое красивое, какое гордое и молодое это было животное. У кого ещё научится? — Милый Иван Алексеевич. Дружба с вами осветила мои дни, но что вам со мной? Лучше попутешествуйте. Поездите, пока свободны. По фигуре Бунина пробежал неуловимый порыв, словно он хотел встать или упасть на землю, но движение застыло, растворившись лишь в переведённом невесомом дыхании и неслышной досаде. Прекрасно было большое море и, если взглянуть на него, то и он прекрасен. Не цвести цветам поздней осенью. — Мне не забудутся эти дни с вами. Всё проходит, да не всё забывается. — Вот вы и зафилософствовали, батенька. Бросьте. Такому здоровенному мужчине как вы нужна полноценная жизнь. И она у вас будет. — Не будет! Вам бы только шутить, — вставая, Бунин всё же ткнулся лбом в плечо Антона. Не дольше, чем на секунду, застыл, тёплый, смуглый и голубоглазый, бьющийся, на многое готовый — до слёз, до драки, до отдачи правой руки… Но, взвешен на весах, он найден очень лёгким. Уходил неторопливо. У каменных ступеней медлил ещё, наверное, раздумывая, что стоит предложить довести Чехова обратно до дома. А там за разговором снова войти и незаметно снять пальто и шляпу. Курить, читать книги и жить не греша, к третьему часу в переизбытке пасть на колени его ногам, лить орлиные слёзы и целовать серебряные руки, и на ночь остаться, и спать, словно прирученный тигр, у порога, охраняя и оберегая, ожидая прикосновения и поцелуя хотя бы в волосы. Одним словом, продолжить канитель. Нужно ли это Антону? Aun aprendo, но пора уж сказать его трагичной весне, весне священной — прощай. И всё же, когда Антон через несколько минут обернулся, чтобы сказать ему ласковое, удерживающее слово, Бунина уже не было. И даже на подъеме с берега не виднелся его силуэт. Вот и всё. Прощай, моё сокровище. Антон поёжился от прохлады, возвратил взгляд морю. Левитану бы его нарисовать, первую встречу, последнюю встречу. Последняя была здесь, если не считать ничего не принёсшего финального свидания. На рождество в девяносто девятом Левитан, едва живой, приехал Ялту и прожил у Антона на даче две недели. Тогда стояла невиданно тёплая зима. Левитан сходил с Машей, вернее, Маша его стаскала, в горы — последний раз взглянуть, вдохнуть. В остальные дни Исаак потихоньку занимался живописью, лежал или сидел кабинете Антона, тихо наблюдая или ведя неспешный разговор. От бесед о здоровье, от настойчивых, порой надрывных и горьких просьб выслушать сердце Антон уклонялся и слушал его только рукой. На куске картона Левитан написал скупое повторение своей известной картины из последних: стога сена, сумерки опустились на землю, грустные, неясные, ночь несёт печаль, слабо и дрожаще светит полузакрытый месяц, небо мутное и серое. И сколько было осторожности и терпения друг к другу, сколько нежности, тепла и благодарности, сожалеющих, виноватых улыбок. Как всё было понятно — что смерть близка, что Левитан умрёт первым и гибель будет тяжёлой. Измученный, искалеченный болезнями, бессильный, но необычайно живучий организм будет до последнего цепляться. Себе такой участи Антон не хотел. А Левитана жалел, хоть и всё понимал, но жалел до того, что от одной мысли грудь пронзала беспокойная боль и глазам становилось холодно. Ложились спать молча, разделённые стеной, потревоженные, разбередённые, как раны, невольными воспоминаниями о том, как хороша молодость, после которой, какая бы она не была, остаётся одно только живое, пусть печальное, но трогательное. И как холодна, безлика эта смерть — лучше о ней не думать! Гасла лампа. Тикали часы. И потёмки, и два окна, резко освещенные луной, и тишина, и скрип постели за стеной всё говорили о том, что жизнь прошла, не вернёшь её никак. Остался только сам себе, такой — изломанный, сжавшийся, сошедший с ума от боли и ужаса, с платком у рта, с льющейся из горла кровью, которую не утишить, не унять. Захлёбываться, булькать и фыркать, биться, словно тонешь, и кричать бы в голос — но это только в бурные ночи, в грозу и непогодь. В тихую не вскрикнешь. Не полошить же дом. Не пугать Машу, мать и гостей. Не мешать другим спать… Задремлешь, забудешься и вдруг снова кольнёт сердце — и нет сна, тело такое, точно отлежал его, и лезут голову всё мысли о смерти и всегда грозящем приступе кровохарканья. Повернулся на другой бок — о смерти уже забыл, но в голове бродят давние, скучные, нудные и мелочные мысли о письмах, о долгах и обидах, об издателях и глупых, надоевших, несчастных и невежественных людях, а немного погодя опять вспоминается, что жизнь уже прошла, не вернёшь её. Прощались они так же грустно. Навсегда. Прижимать ещё и ещё к сердцу, через силу шутить, «будем живы — не помрём», а вид у Левитана был уж такой, что встречные дети пугались. Невольно думалось, что лучше было бы последний раз увидеть его тем, на перроне в Сергиевом Посаде, перед Сахалином. Таким он и виделся после, не зря говорят: смертью смерть поправ. Изящный и тревожный, молодой и горячий, необходимый, любимый и давший то чувство, которое, казалось прежде, будет длиться ещё долго-долго и закончится нескоро, неизвестно когда. И где-то там, на перронах, в дальних поездах, в бескрайней сибирской тайге, на озёрах и реках, в тайниках души оно ещё длится. Через несколько месяцев Антон ещё видел его — был в Москве по делам пьес и театра и как-то вечером заехал. Свидание хотя и состоялось, но Левитан, занимающий ничтожно мало пространства в измятой и жаркой постели, уже не приходил в себя. Рядом была Анна Николаевна, та, из Горок и истории с маскарадным самоубийством, какие-то выбившиеся из сил сиделки, незаконченные картины, собранные по мольбертам и составленные у стены. В лиловых московских сумерках неосвещённой спальни Исаак метался и стонал, а то вдруг замирал, отрывал голову от подушки и, задержав дыхание, останавливал слепой, горящий, сияющий взгляд на распахнутом окне, которое всё было затянуто густой паутиной цветущей, облитой дождём сирени, что цвела той весной дважды. Вот и всё. Прощай, моё сокровище. И мне уже не страшно одному.