Noli me tangere

Вернувшись домой, Антон долго сидел в кабинете. Обострённо прислушивался к тихой ночи, ко всё тому же тиканью часов комнаты матери, к пёсьим вздохам из тёмного угла. Спать не хотелось. Перебирал бумаги, скучно ворошил давние письма и брошюрки. Наполненный воспоминаниями об Исааке печальный день завершился тревожной потребностью отыскать какие-то строки, скользящие в течение мыслей, чьи-то стихи… Антон любил стихи не часто, лишь некоторые, лишь те, что к месту и времени случайно попадутся в стопке театральных афишек или медленно сфланируют на пол с края стола. «Шарманка за окном на улице поёт. Моё окно открыто. Вечереет. Туман с полей мне в комнату плывёт, весны дыханье ласковое веет. Не знаю почему, дрожит моя рука. Не знаю почему, в слезах моя щека. Вот голову склонил я на руки. Глубоко. Взгрустнулось о тебе. А ты. Ты так далёко.» Но довольно учиться, пора уж и спать. Ещё раз по-стариковски пройтись по дому, повыглядывать окна на залитый луной сад. В конце концов раздеться, погасить свечу, лечь, плотно закутаться, беспокойно прислушаться к телу и то ли с облегчением, то ли с досадой убедиться, что оно молчит, не болит, не гонит. Значит не деться никуда от мыслей. Вновь о том, как хороша молодость и как страшна, холодна эта смерть, которая не за горами. Лучше о ней не думать! Пришёл бы сон… Мягкий и утешительный, плавно сливающийся реальностью, кажущейся такой грубой, неповоротливой и безыскусной по сравнению с нежными грёзами… Да, сколько историй он придумал, сколько любви за других пережил. Сколько городов и улиц они сменили, сколько перепробовали профессий, семей, дорог в шёлковых рощах, счастливых и горьких судеб. Всегда неизменны оказывались весенние веточки, разбитые стёкла и грустный, умный, жалеющий взгляд зеленоватых глаз. Так далёко, на Сахалине. Вот где им стоило провести остаток дней. Через всю Россию, через всю Сибирь, Дальний Восток, через реки и моря, кораблями, поездами, кибитками, избами ямщиков, отчаянными переправами и авариями, из которых чудом выбрались живы, — так они и ушли, чтобы никогда более не возвращаться к людям. Правильно Исаак сделал, что давний решающий час бросил всё и согласился поехать вместе с Антоном на Сахалин. Умница. Навсегда, душа в душу, уста к устам. Трудной дорогой, как ни тяжко было бултыхаться в ледяной воде, купаться в пыли, мучительно ждать на станциях, плохо есть и много пить дрянного чая, валяться в соломе на дне повозки, в грязи и рыбьей чешуе, а всё-таки справились. Исаак всего пугался, обтрёпывался путём, горевал и не мог за себя постоять, но зато Антон, защищая и поддерживая его, исключительно сам ругался с ямщиками, заботился провизии и сухости, и делать это, оберегая милого, было легко. До Сахалина добрались и Антон даже занялся запланированной переписью, и даже выполнил всё, что хотел, а поскольку был не сезон уезжать, остался, чтобы здесь, на месте, довести до ума книгу. Пусть эта книга, труд всей жизни, никому, в общем-то, не нужный обзор, так и осталась не напечатанной. И все прочие рассказы, повести и пьесы так и не были написаны. Много ли человечество потеряло? Бог с ними, найдутся другие учителя. Письма из России доходили редко, и другой год отписав, что не вернётся, Антон бросил корреспонденцию с домом. Маша сама справится. Об отце и матери позаботится брат Иван. Лика счастливо выйдет замуж. Барышни забудут. Друзья пожмут плечами и перескажут в виде анекдота. Читателям не убудет. Антону в награду, в утешение, плату за то, что бросил всё, станет любовь. Настоящая, полновесная, ведь всё лишнее будет отринуто, единственно для него возможная, долгожданная, заветная, та, ради которой он был рождён, и был рождён не для того, чтоб потерять её. Исаак будет полностью от него зависеть и никуда не денется. Смирится, смягчится и не останется ему причин нервничать, сходить с ума, плакать, ненавидеть себя и стреляться. Послушен, прекрасен и прост, он будет бесконечно красив и нежен, беззащитен и мил. Они будут добры и терпеливы друг к другу, никогда между ними не возникнет разногласий. Скука? Нет, скучать они станут. Будут жить. Проживут длинный-длинный ряд дней, долгих вечеров, будут сносить испытания, какие пошлёт судьба. Будут честно трудиться и теперь, и в старости, найдя в этом покой и праведный отдых, и счастье… Совсем в глуши делать нечего, но они, поездив, осмотрев, насколько позволяют неприступные горные утёсы и бешеные ветра, весь остров, осядут где-нибудь подальше от каторжных колоний. Поселятся в маленьком домике возле затерянного городка вроде Анивы, Томари, Поронайска и Тарайки — в тех суровых краях, в которых Антон бывал проездом или слышал об их таинственных названиях во время своей сахалинской ссылки. Образованных там раз, два и обчёлся, русских и того меньше, но везде живут люди. Но скалы над морем, холмистые пустоши, бухты и островки, а какие алые закаты, какие золотые восходы! Исаак не переставал восхищаться и рисовал их бесчисленное множество раз на всех пригодных для живописи поверхностях. Жил своим искусством, пел богу своему дондеже есмь, и что за дело, даже если не много из этих великолепных пейзажей увидит большая земля? Но даже и малостью своих работ он станет лучшим на все времена сахалинским живописцем, и пойдёт об их прекрасном острове печальная, зовущая, трогательная, как все картины Левитана, слава по всему свету, когда потом, спустя года, его творческое наследие обнаружит заезжий путешественник большой земли. Впрочем, нет никакой большой земли. Нет родных и знакомых, есть только они двое. Да и потом, Антон тоже отказался от творчества. Целиком отдал себя законной медицине, подручными средствами лечил переселенцев, нивхов и айнов, помаленьку просвещал их — не в плане религии и цивилизации, а в том, как быть добрее и разумнее. Для достатка можно и принять какую-нибудь административную должность, приличествующую интеллигентам в колониях. Хозяйство, пропитание, огород и сад, топливо, куры и козы — всё было на нём, и так правильно. Так и продлится эта каторга в цветах. Словно они и впрямь совершили по страшному преступлению, были обриты, закованы и направлены на вечное поселение, в котором оказались вручены друг другу, и получили покой и радость вместо наказания. Ведь наказание осталось позади, на той проклятой большой земле, давно растаявшей и позабытой. Его стройная фигура на пороге их скромного, но опрятного домика, ветхая одежда и потрясающее лицо — обросший, одичавший, но от этого ещё более прелестный. Смертью смерть поправ, он навсегда такой: кроткий взгляд ласковой ночи его глаз, склонённая к плечу голова, родной голос, улыбка, объятие, сон, день и ночь, сутки прочь. Собаки у крыльца, скрип колодца, кромка гор в туманах и деревьях, укрытые розовым ковром кипрея холмы, серебрящиеся кряжи, песни вьюг и весеннее цветение, сияние ангелов, всё небо в алмазах, и всё зло земное, все страдания тонут в милосердии, наполняющем собою мир, и жизнь становится тихою, нежною, сладкою, как ласка, не омрачённая тенью новой разлуки… Конечно, ведь там, на перроне в Сергиевом Посаде они не расстались. Антон позвал его ехать и Исаак согласился. В ту минуту Антон любил его и это, не быв разрушено, не прошло и никогда не пройдёт. Чего же проще? Разве могло быть иначе, после тифа, которым Исаак болел когда-то давно, году, что ли, восемьдесят девятом? Антон лечил его, навещал, прогнав Софью Кувшинникову, сидел возле его постели и давал прижимать к пылающему лбу свою исцеляющую, мудрую руку доктора. Иначе быть не могло, после чудесных летних месяцев, что были у них в Бабкино — три лета подряд они жили вместе без единой ссоры, без кашля с кровью, без перебоев с дыханием, в идиллической обстановке, которой ещё не мешала проклятая людская слава. Сколько раз они удили рыбу, лежали в густом шёлке травы на берегу Истры, говорили, ничего не тая. Исаак без конца писал с Антона портреты и не было причин для уныния. Только веселье, беззаботные игры, романсы под гитару, «Ночи безумные» и «Цветы запоздалые», «сомнительные рассказы для плохих журналов по пять копеек за строчку», показательные суды и какие ночи, господи. Могли ли быть иные ночи, если в восемьдесят пятом, перед тем как впервые поехать в Бабкино, когда Исаак в первый и последний раз запутался и довёл себя до попытки себе навредить — бедняжка, он позвал Антона бросить всё и уехать, хоть на недельку, во Владимирскую губернию, будто бы на охоту, и Антон, не раздумывая, согласился. Какая уж там охота. Антон его утешил, спас, защитил, отныне и впредь взял под свою полную опеку, под своё надёжное крыло. Впрочем, так было и раньше. Во многие холодные, горькие московские зимы, когда никто ещё не выбрался из тисков нищеты, пучины тьмы и бед. Нарисовавшись на снегу заказных пейзажей, Исаак слёг с воспалением надкостницы. Страдал от невыносимых болей, кричал и плакал. Антон и тогда его лечил. Поставив на ноги, заворачивал в свой чёрный шарф, водил по серебрящейся морозной пылью дороге в его училище, отогревал ему дыханием руки и ловил его силуэт заветном окне. Где-то на лестнице, стоя на нижней ступеньке, получал поцелуй, похожий на перламутровый январский рассвет. Словно мимо лица промелькнула шёлковая птица. Исаак с товарищами-художниками занимался росписью оперных декораций и сколько раз Антон приходил навестить, в сумраке влезал по лестнице под потолок, где в узко направленном жёлтом свете лампы Исаак стоял с кистью, сам словно древний итальянский портрет, красота, красота. Мягко улыбаясь, он показывал свою работу, тихонько рассказывал, не снимая улыбки. Антон гладил его по плечу, прижимался губами к его лбу и в театральной мастерской было словно в церкви. А ещё прежде они вместе встречали весну в Саввинской слободе и всё лето там провели. Антон работал в Звенигороде в земской больнице, и каждый день они виделись, дуб и берёзка, Савва освящённый, тропинки в лесу и в роще шелестели листья. Там они полюбили друг друга. Повенчаться в Звенигороде, чего бы лучше? И каждое лето вместе. И все годы до этого они были добрыми друзьями. А той трагичной поздней осенью, когда Антон приехал в Москву учиться, ничего плохого не случилось. Антон не совершил ошибки, не обидел, не сбежал, но остался и пообещал, что всегда будет рядом. И это было правдой этом лучшем из миров (да и во всех других тоже). Всё это помнится слишком хорошо. Весть донеслась из-за края земли великой мировой сенсацией, до которой у нас никому дела нет. Антон Чехов приехал в Москву. За неприметным непогодным днём, полным болтовни и забот, следовал приятный вечер, полный болтовни и забот. В отчаянно плохих меблированных комнатах брата Коли вечно толклись товарищи по училищу и тому подобная публика. Когда дома становилось невмоготу от отцовских нравоучений, Антон ходил готовить уроки к Коле, хоть у него криков и суеты было не меньше. Лил окна красноватый дождь московских изогнутых улиц. Тепло и сквозняки, и пыльные хозяйские портьеры, запахи мокрой пёсьей шкуры и разбросанные всюду краски, сомнительные натюрморты, кислый вкус запитого водой хлеба и ещё что-то из дешёвых декораций. Много мелькало лиц. Лица были в основном помятые, хамоватые и молодые. Среди них особые глаза секундным росчерком обогатили сутолоку плохого освещения. Антон увидел их и ту же секунду подумал, что они красивые. Тонкие долгие брови, изящные от синеватой черноты на совершенно бледной, даже немного красноватой от простуды коже. Это была та ранняя, узнающаяся в дыхании стадия болезни, которая человека красит и острее проводит по лицу воспалившиеся линии, что вот-вот загорятся. Припухшие крупные веки окрашены вечерней тенью, милой и шутливо-зловещей, по-детской коварной или наивно-дерзкой. И длинные мягкие ресницы, и сами глаза, наполненные глубокой благородной темнотой ласковой южной ночи у моря. На чёрной воде рябь как на дне колодца или чашки со сладким ядом. Глаза были полные, быстрые и острые, аккуратно и вместе с тем природной свободной дикостью выписанные. Блестели ярко. Звериные, нежнейшие, невинные глаза. Прорезали полумрак, чтобы потом прийти в тех снах, которые вмещают в одну ночь десятки счастливых, несмотря на побои и каторгу, лет. Случалось и прежде. Ещё в семьдесят седьмом, не закончив в Таганроге гимназии, Антон приезжал в Москву на пасхальные каникулы. Остановился у старшего брата Александра, кроме восхищённой беготни по огромному городу, толокся у родителей. Обнимался с Колей, щекотал Машу, потешался над отцом и весело делился таганрогскими новостями. Как-то под вечер был чай с блинами и баранками, и Коля притащил голодающего приятеля-соученика. Это и был Исаак. Красота, красота, каких мало. Волшебное лицо в оправе бедности и худой одежды, смущение и скромность, жар болезни, слёзы от тесноты, духоты и того, что Коля тяжело на него вешался — всего лишь, но звёзды. Мокрые звёзды сияли в ласковой ночи его глаз. Антон сидел как обалдевший по другую сторону стола, скрывался чашкой с отбитым краем, а это изящное, мучительно тонкое существо лица не поднимало. Не верилось, что когда-нибудь удастся такую прелесть обнять и полюбить по праву, увезти на край земли. Но всё было решено. Кое-как наскребя денег на обратный билет до Таганрога, Антон знал, что скоро вернётся. Разве не виделись они ещё прежде? Они шли вместе. Plus quam perfectum. Литовские земли, летний перелесок, юная берёзовая роща, шёлк травы, скользящие по лицу нежные, нежные краски, белые, изумрудные, тёплые. И петляющая солнечных переливах дорога, и песенка, которую, лепеча, Исаак пел, маленький мальчик, чудесный ребёнок. Много страданий на его долю выпадет и Антон не мог его от них защитить, но, бережно держа его крохотную руку, знал, что расстаются они ненадолго. Свежий сладкий ветер, тихий перезвон трепещущих листочков, и так хорошо, спокойно, радостно, всё расходятся в близкой перспективе зелёного пятнистого коридора две желтоватые ленточки колей на бесконечной прогулке среди лесов и поля.