Золото и Сталь

      Проснулась Златояра от звона молота кузнечного о сталь и не сразу вспомнила, где находится. А вспомнив чуть не расплакалась — продали…       Почти пустая светлая горница темницей показалась. В углу уже стояли её ларцы с приданым. Злате вдруг страшно стало, это ж он теперь постоянно рядом будет, когда угодно зайти сюда сможет и… Нет, он же пообещал не трогать её, только и остаётся надеяться, что не обманет.       Одеться пришлось в сарафан, привычную одежду ей взять с собой не позволили. Платок она повязывать не стала, пусть не думает, что смирилась. Прошла по дому — большой. Заглянула во вторую горницу, там было так же пусто, как и в той, где она проснулась — кровать, лавки, сундук, и никакого убранства.       В нижнем этаже печь чисто выбеленная, стол крепкий. Направо от лестницы светелка с прялкой и ткацким станком, налево… хозяйская горница. Злату аж в дрожь бросило от одного взгляда на его огромную кровать. Она и сама не знала, почему ей так страшно стало.       Не зная, что делать, она отправилась на звуки молота. Дверь в кузницу со двора была открыта. Подойдя ближе Златояра поняла, что Радогор там не один. Он стоял с кем-то из деревенских мужиков у дверей, что вели прямо на дорогу. Злата хотела было войти, но замялась на пороге. Почувствовав её присутствие, Радогор обернулся.       — Златушка! — молвил радостно, — обожди, я сейчас для Кузьмы косу поправлю и приду.       «Златушка? Он потешается что ли? После того, что я вчера выкинула, он ко мне так ласково?»       Вернулась во двор и на лавку у колодца присела. Вдруг заметила, как кошка пушистая из хлева вышла, потянулась сладко и к ней направилась. Вспрыгнула на лавку подле Златояры и заглянула в глаза внимательно, словно душу рассмотреть хотела. Радогор и впрямь быстро справился, вышел из кузницы и замер на месте. Чего-чего, а увидеть, что его Мурка сама к девушке подошла, да ещё и об руку её потёрлась, ласки выпрашивая, он точно не ожидал.       — Ну что, идём? — спросил, подходя ближе.       — Куда? — Злата вздрогнула от неожиданности.       — Хозяйство тебе покажу. И прекращай меня бояться, я тебя не съем, — остановился вдруг, задумался о чем-то на мгновение. — Давай условимся: дома веди себя, как хочешь, а на людях делай вид, что у нас ладно всё, иначе в покое нас не оставят.       Злата кивнула и покорно за ним последовала.       Подворье, как и дом, оказалось большим, и ясно стало, что всё это с огромным старанием строилось. Радогор провёл её по всем постройкам, показал и сарай, и амбар, полный мешков с мукой и зерном, и баню. В хлеву оказалось пусто, только несколько кур по двору гуляли. Кузнец объяснил, что некогда ему хозяйство вести, но если Злате захочется, то он корову или коз для неё купит. У входа в погреб он снял со стены старый тулуп и на плечи ей накинул.       — Это зачем? — удивилась Златояра.       — Там холодно, продрогнешь.       Погреб, и правда, холодный был, будто из лета в зиму спустились. Злата лучину повыше подняла, и тогда ей всё ясно стало — снег. Весь погреб коробами со снегом и льдом заставлен был, а в них мясо, изморозью покрытое, лежало. На полках под потолком и другой снеди полно было. В углу бочки с соленьями выстроились.       Из всего, что Злата увидела, кое-что показалось ей странным — всё, кроме кузницы и первого этажа избы, выглядело новым, почти не обжитым. Да и те комнаты, которыми хозяин явно пользовался, были лишены убранства. Это напомнило охотничьи избушки в глуши лесной. Там завсегда было всё необходимое: дрова, кое-какая пища, утварь простая. Случись заблудиться или замёрзнуть на зимней охоте, такая избушка и жизнь спасти могла. Вот только уюта в ней никакого не было, как и здесь.       — Это всё теперь и твоё тоже, — равнодушно сказал Радогор, выйдя из погреба обратно на солнышко. — Бери, что хочешь, делай, что считаешь нужным. Указывать или неволить не стану. Понадобится что — говори сразу.       «Холодный, как камень», — думала Злата, глядя как он возвращается в кузницу. — «Может, в обиде за вчерашнее? Ну и ладно, я его жениться не заставляла. Сам согласился — сам и виноват».       Косами взмахнула и в избу вернулась. Кошка за ней следом потрусила и до самого вечера от неё ни на шаг не отходила. Без дела Злата сидеть не стала, раз уж назвал хозяйкой, ею себя и чувствовала. Осмотрела избу — работы много. Охотничьи избушки ей нравились, но жить она привыкла в уюте, а значит этим в первую очередь и заниматься нужно.       Радогор наблюдал и диву давался, как это его Мурка бабу в доме признала? Она ведь девушек никогда не любила, только Милодаре погладить себя позволяла. И спала всегда в ногах у кузнеца, а тут нате — хвостом махнула и за новой хозяйкой в горницу побежала.       «Предательница», — подумал он, укладываясь спать. Непривычно было засыпать без её мурлыканья рядом.       Так и повелось у них. Радогор с утра до вечера в кузнице работал, а Злата по дому хлопотала — печь топила, хлеб пекла, готовила, прибирала. Ей даже нравиться начало, будто игра такая: в примерную жену.       Как-то после Купалы к ним Милодара, матушка Радогора, в гости заглянула. Избу взглядом обвела, улыбнулась. А как не радоваться? Невестка тут лишь месяц живёт, а как всё измениться успело. В избе чисто и прибрано, на окнах занавески вышитые появились, вместо простых белых. Половички разноцветные теперь лежали в каждой комнате, цветы полевые не только в углу впрок сушились, а ещё и дом украшали. Видно было, что и светёлка не пустует — не зря она ниток да тканей невестке на свадьбу подарила, как чувствовала, что мастерица будет.       Златояра уговор с Радогором помнила, вела себя как самая счастливая молодая жена. Пирожками свекровь угощала, отваром душистым поила, как только могла, показывала, что всё у них ладно.       — Не обижает тебя сынок мой? — спросила Милодара между делом.       — Нет, матушка. Всё хорошо. — Злата румянцем почему-то залилась, хоть это и правда была.       Он не обижал, не трогал, порой и не говорил с ней днями, будто и не было её здесь. Её это вроде и не беспокоило, ведь и говорить-то им не о чем было. А с другой стороны странно — жить с кем-то под одной крышей, но как будто врозь. Она всегда думала, что страшнее всего жить в неволе и жестокости, а оказалось, что в равнодушии и одиночестве — много хуже, хоть и на свободе. Злате иногда казалось, что она в тень превращается — еды приготовила, на стол подала, прибрала, а ничего кроме «спасибо» и не услышала. Радогора, похоже, всё это устраивало. Он и внимания не обратил, когда она весь дом по-своему убрала: горшки да ларцы переставила, печку узором украсила.       Его не волновало и когда Злата на весь день из дому уходила, то в поле травы собирала, то с соседками болтала, а то и с детишками деревенскими играла — поесть на печи оставила и ладно.       Златояру в Ладожье радушно приняли, ведь кузнеца каждый уважал, оттого и с женой его все приветливы были. И всё бы хорошо — никто не трогает, ничего не требует, не указывает — живи себе в удовольствие. С утра прибрала, хлеба испекла и делай что вздумается: пряди, вышивай, гуляй. Однако начала Злату тоска одолевать. Чувствовала она, будто потеряла что-то очень важное…       Однажды, ткани в ларце перебирая, Злата вдруг лук свой нашла. В руки взяла, посмотрела, как на игрушку диковинную.       «Что ж это я? Как я забыть-то могла? Неужто новое место сердце моё отняло, душу усмирило?»       Прижала оружие к груди, как дитя любимое, и почувствовала, будто огонь в груди разгорается — нельзя себя забывать. Иначе пустота изнутри сожрёт, и останется только скорлупка, хрупкая, ничего не значащая, а внутри лишь пепел.       Два дня Злата допоздна в светёлке задерживалась. Радогор того и не заметил, и хорошо — врать не хотелось, правду говорить о том, что задумано, тоже. Шить Злата с самого детства умела, а потому новую рубаху и штаны выкроить труда не составило. А через седмицу проснулась она засветло, оделась и, тише мыши, из избы вышла.       Предрассветный воздух ласкал кожу, вливал в неё былую силу, смелость. Оглянулась на спящую ещё деревню, поправила лук на плече, пересчитала стрелы в колчане на поясе и уверенно в сторону леса двинулась.       Радогор проснулся после утренней зорьки. В ногах у него кошка свернулась — странно. Когда хозяйка дома, Мурка всё вокруг неё крутится. Прислушался — тишина в доме, Златояра, видать, снова за травами в поле или вверх по реке отправилась. Она часто так делала — и пусть, обещал ведь свободу ей.       Уже по привычке нашёл тёплый завтрак на печи, перекусил и в кузницу отправился. За работой время незаметно пролетело. Так увлёкся кузнец, пока цепочку серебряную собирал, что не заметил, как солнце к закату клониться начало. Мурка вдруг на стол к нему запрыгнула и прямо на руки улеглась.       Радогор будто очнулся вдруг, не мог понять, сколько времени провёл вот так, ничего вокруг себя не замечая. Хотел было на кошку посетовать, за то, что отвлекла, как вдруг тревожно ему стало. По всей деревне собаки лаяли, заливались. Вышел на подворье и заметил, что все псы соседские в сторону леса смотрят, рвутся туда, будто беду чуют.       Кузнец тоже на деревья взглянул, может волк или лисица к деревне вышла? — Ничего. Что ж они так всполошились тогда? Он хотел уже к работе вернуться, когда услышал звериный рёв, да такой громкий, казалось, что совсем рядом. Оглянулся снова на лес и глазам не поверил — Златояра. Выбежала из-за деревьев и, что есть духу, к деревне ринулась. Не успел Радогор удивиться, как за её спиной снова рёв раздался:       «Велес…» — сердце кузнеца будто в ледяную воду ухнуло, когда за нею из леса матёрый медведь выбежал.       Ноги его сами туда понесли, только и успел Радогор топор из колоды на ходу выдернуть. Он видел, как медведь на задние лапы встал и заревел снова, зубастую пасть разевая. Из морды его уже две стрелы торчало — в глаза метила, да не попала, разозлила только. А Злата, вот же дура! Остановилась и тетиву натянула — промазала. Снова к колчану потянулась — пусто. В страхе, будто все силы растеряла, застыла, как вкопанная, и двинуться не смела. Медведь уже лапу над ней занёс — один удар и не выжить охотнице.       — Пригнись!       Злата, обернулась на голос — только и увидела, как лезвие топора в считанных ноготках от её лица пролетело и прямо в лоб медведю вонзилось. Она и как дышать забыла, ноги подкосились. Зверь взметнулся в последний раз и прямо на девушку замертво рухнул.       Радогор услышал, как хрустнуло что-то:       «Покалечил…» — сердце в груди его до боли сжалось, — «моя вина, не уберёг».       Бросился к туше медвежьей. Поспешил скинуть тяжесть с девицы хрупкой, про себя раз за разом, как молитву, повторяя: «пусть только жива будет, пусть только жива…»       Все силы напряг, чтобы с места медведя сдвинуть. С большим трудом перекатил тушу на бок, присел на корточки, а сердце в груди колотится, аж больно. Злата на земле клубком свернулась, в руках лук свой сжимает, пополам сломанный. Прям от сердца отлегло.       — Ты как? Цела? — спросил, всё ещё дыша тяжело.       — К-кажись да… — осторожно пошевелилась, взглянула на него — глазищи огромные, перепуганные, того и гляди расплачется.       — Ты чего одна в лес-то пошла?       — Я… это… зайцев настрелять хотела… лисицу, может…       Радогор чело устало потёр, спокойствие в кулак собирая.       — Хоть бы словом обмолвилась, я б, может, с тобою пошёл. Не знаю, как в Заречье, но у нас тут зайцы-то рослые, — кивнул на медведя, весом пудов двенадцать, не меньше, — здоровые мужики в одиночку в лес не ходят.       Злата ничего понять не могла — он беспокоится так или потешаться вздумал? Села на траве, оглянулась.       — И что с ним теперь делать?       — Это хорошее мясо, тебе ли не знать?       — Нам же столько не съесть…       — Ты его разделай сначала, потом подумаем куда девать.       — Я?       — А как же? Твоя добыча — тебе и свежевать.       Злата по привычке потянулась к голенищу сапога, но ничего там не нашла.       — Ты и без ножа на охоту пошла? Совсем спятила?       Взгляд потупила, забурчала обиженно:       — Мой нож отец отнял. А тот, что ты подарил, слишком мал и для охоты не годится.       «Да кто ж знал, что тебя в лес понесёт?»       Он усмехнулся тихо и на ноги встал. Вынул из ножен собственный нож и Злате протянул. Та оружие приняла и замерла, как зачарованная. Ножик хороший — в пол аршина длиной, обух со скосом, лезвие гладкое, как зеркало, рукоять кожей обтянута и резьбой украшена — «точно потешается!»       — Другого нет? — спросила, обратно протягивая.       — А этот тебе чем не годится?       — Уж больно красивый. Марать не хочется.       — Не бойся, не замараешь. Медвежья кровь от людской мало отличается.       Злата от таких слов вздрогнула даже:       «Это что ж, он этим ножом людей убивал?»       — До заката справишься — твой нож.       — До заката?       — На ночь его здесь оставлять нельзя, ещё до утренней зорьки полная деревня волков да куниц будет, на запах сбегутся, — спокойно развернулся и к деревне пошёл.       Злата и опешила от услышанного. Он же понимать должен, что такого большого медведя в одиночку трудно разделывать. Проучить решил за глупость? Как отец тогда?       — Пойду соседям медвежатины предложу, самим нам столько и правда не съесть, а заодно похвастаюсь, какая жена мне умелая досталась, — добавил, не оборачиваясь.       В груди у Златы злость взыграла:       «Думаешь не смогу? А я вот возьму да справлюсь! И больше не посмеешь надо мной смеяться!»       Сказать-то просто, а вот сделать… Она знала, как добычу разделывать, не раз отцу помогала и оленей, и медведей свежевать, вот только в одиночку того никогда не делала.       «Ну и ладно, ничего сложного в том нет».       Ещё раз в спину Радогору глянула, да с такой злостью топор из головы медвежьей дёрнула, что сразу и вынула его из раны, хоть он и глубоко засел. Фыркнула гневно и за работу принялась.       Медведь большой попался. Злате пришлось изрядно попотеть, пока она шкуру на животе его вспарывала. Приходилось одновременно резать и лапы тяжёлые держать — на спину его перевернуть ей силы не хватило бы. Когда она с этим справилась, дело легче пошло. Нож Радогоров и впрямь хорош был — острый, удобный. Шкура пядь за пядью с туши снималась аккуратно да чисто.       Кузнец издали за нею наблюдал — «и правда умелая…» Работала она ловко и споро, он залюбовался даже. Ему хотелось вернуться, помочь, придержать тяжесть. Но понял он, что разозлит её только — хотела доказать, что сильная, пусть доказывает.       И двух часов не прошло, а Злата уже лапу медвежью на подворье внесла, на лавку бросила и к добыче своей вернулась. Радогор с кошкой переглянулись.       — Ну что, Мурка, надо думать, куда столько добра девать.       Кошка согласно мурлыкнула и в хлев спать ушла.       — Ясно, самому думать придётся.       А у края деревни уж половина девушек деревенских собрались — поглазеть. До Радогора донёсся недовольный шепоток:       «Где ж то видано, чтоб женщина по-мужски одевалась да охотой промышляла? Позорище!»       Злата и внимания не обратила, мимо прошла, будто и не было их. И что удивительно, видно было, что тяжело ей, что устала, а ни разу слабости не выказала, помощи не попросила — гордая.       Когда солнце почти скрылось за рекой, Златояра принесла на двор последний кусок мяса и вернулась на поляну, за шкурой. Свернула её аккуратно, на спину взвалила. Радогор взора от неё отвести не мог, будто впервые увидел. Он решил было, что успокоилась давно, смирилась — все эти шторки, обереги, цветы. Думал, сломалась, отринула себя. Теперь же она снова силой дышала, так и виделось ему, будто не рубаха простая на ней, а доспех кожаный, не шкура на плече, а топор боевой. Испарина на лбу, руки, кровью перемазанные и эта сталь в глазах… В тот миг она ему краше, чем когда-либо показалась — настоящая, без маски, что обычаем навязана. Такая, какой сердце велит быть.       — Шкуру в погреб брось, завтра кожемяке отнесу.       — Не надо, сама справлюсь, — рыкнула и наземь ношу свою сбросила, на лавку рядом с ним что-то в тряпицу завернутое положила. Отыскала в сарае корыто большое и у колодца поставила.       — А это что? — спросил кузнец, указав на сверток.       — Когти да клыки, может, сгодятся на что, — ответила, воду из колодца набирая.       Радогор молча наблюдал за ней. Шкуру в корыте замочила и принялась нож отмывать. Бережно, каждую впадинку на резьбе ноготком прошла, каждое пятнышко оттёрла. А вода-то в колодце студёная — руки тонкие покраснели, гусиной кожей покрылись, когда отмывать их начала.       — Я баню истопил, незачем тебе в холодной воде плескаться.       Злата на себя глянула, задумалась.       — Тогда… Вынесешь мне сорочку чистую? Если мне зайти, всю избу испачкаю.       — Ладно. Ступай, сейчас принесу всё.       Чудно ему стало, как в её горницу вошёл. Сам всё это строил, а комнату не узнал — повсюду половики, занавески расшитые, лавки мехами устелены, на ларце вышивка незаконченная, даже запах другой — женский.       «И когда успела всё это сделать?»       Нашёл сорочку чистую в сундуке, полотенце захватил и вниз поспешил. На пороге бани замялся — неловко. Прислушался — в предбаннике вроде пусто, зашёл тихонько, положил всё на лавку, хотел было уйти да что-то задержало его. Оглянулся на дверь в парилку — приоткрыта, видать, жару не любит. Замер на месте, едва дыша, прислушался — воду в ушат налила, из двери отваром травяным запахло.       Вдруг напев тихий различил, не ослышался, и впрямь песня, да какая нежная. Без звука, присел на лавку у самой двери, слушать стал, даже глаза прикрыл, будто ручеёк в глуши лесной шелестит. Глянул украдкой в щель между дверью и стеной, и сердце томлением сладким сжалось — красивая какая… кожа гладкая, медовая в свете лучины, талия тонкая, ножки стройные, изгибы плеч мягкие, так и хочется коснуться.       «Да что ж я такое творю? — отругал сам себя, — за собственной женой, как малец несмышлёный, подглядываю, совсем разума лишился».       Тряхнул головой, мысли непотребные отгоняя, и вышел вон. А сердце в груди так и колотится, вечерний воздух, хоть и прохладный, а голову не остужает, всё тело словно огнём окутано.       «Нельзя, обещал же не трогать».       В избу вернулся, а сам в толк не возьмёт, что с ним произошло. Ведь месяц не замечал её почти, а теперь из головы не выбросить.       Радогор ждал её, сидя на крыльце, раздумывал — благодарить ли ему Богов за жену такую или сетовать. Он был не против её страсти к охоте, нравилась ему эта сила в её глазах, да только в деревне это вряд ли радушно примут.       Скрипнула дверь, и Злата навстречу вечерней прохладе вышла — простоволосая, неподпоясанная. Вздохнула чуть слышно и руки навстречу ветерку раскинула, будто обнять его хотела, как брата родного. Ночь ясная была, месяц по небу степенно катился, ветер с юга запах поля приносил — лето. Радогор молча любовался ею. Она, казалось, светилась изнутри, будто ото сна очнулась, ожила. Частью этого лунного света была, сродни летнему ветру — вольная, лёгкая, чистая.       — Идём в избу, простынешь после бани.       Злата вздрогнула, на голос обернулась. И как раньше его не заметила? Долго ли он смотрел на неё? Хотела разозлиться, а вышло только улыбнуться.       — Погоди, остыну чуток. Так хорошо здесь, — выдохнула.       — Ты, верно, проголодалась, за целый день-то. Идём, я тебя накормлю.       — А ты разве стряпать умеешь? — глаза Златы округлились не хуже полной луны.       — Не такое уж это мудрёное дело, — хитро ухмыльнулся он. — Я медведя твоего на огне зажарил. В моей семье этого лучше меня никто не делает, попробуешь?       Злата не знала, что и думать. Будто они местами вдруг поменялись. Радогор её за стол усадил, к печке метнулся. Тарелки на столе расставил, подал каши горшок, соленья и большую миску с мясом. От одного запаха слюнки потекли, а как укусила чуть не замурлыкала — как же вкусно! Мясо жирное, сочное, травками душистыми приправлено — в пору есть и пальцы облизывать.       — Нравится? — спросил, а сам, как зачарованный на неё смотрит.       Злата в ответ только угукнула и губы по-кошачьи облизнула — ему и дыхание перехватило от такого движения.       — Что ж, придётся ещё лучше эту науку осваивать, раз жена у меня мужскую работу отнимает.       — Смеёшься? — нахмурилась. Ну, вот зачем он такое говорит? Сначала баню для неё готовит, кормит вкусно, злиться ведь совсем не хочется, а он насмехаться вздумал.       — Нет. Не ожидал просто. Ты такой кроткой всё это время была, а тут …       Злата даже ложку отложила, взор потупила виновато:       — Злишься?       — А с чего бы мне злиться?       — Ну… что в лес пошла, медведя к деревне вывела, оделась так…       — Глупо, что одна на охоту пошла, но ведь обошлось всё. Ещё и мяса сколько добыла. Половину я уже продал да выменял. Завтра ещё к родителям сходим, гостинец отнесём. — Злата молча кивнула, всё равно виноватой себя чувствовала. И куда вся смелость подевалась? — Доедай и ступай отдыхать, я сам всё приберу.       Златояра возразить хотела, да, стоило глаза на него поднять, тут же поняла, что не следует. Перед ним она, почему-то, такой маленькой и слабой себя чувствовала, будто ему наперёд все её мысли известны были, будто он силой неведомой наделён был. Насытилась и послушно в горницу отправилась, чувствуя, что на ходу засыпает.       А вот Радогору ещё долго не до сна было, мысли в голове роились, одна другую сменяя. Перед глазами всё стоял образ Златояры с медвежьей шкурой на плече. Кузнец диву давался, откуда столько силы в таком хрупком теле? Отчего в сердце девичьем столько отваги?       Той ночью ему снова Мирослава во сне явилась.       Они гуляли в лесу, как когда-то. Присели под берёзкой. Радогор голову ей на колени положил, так спокойно под деревьями… Глаза прикрыл, чувствуя, как Мира его волосы тонкими пальчиками перебирает. Грудь свежестью лесной наполнилась. Песня её в этот раз как-то грустно звучала, тихо, как колыбельная.       «Вот бы остаться тут навсегда», — подумалось Радогору.       «Нельзя…» — услышал, будто издали голос любимый.       Мирослава встала на ноги и молча в чащу лесную направилась, во тьму, что под пологом деревьев клубилась. Кузнецу страшно стало — куда она уходит? До рассвета ведь далеко.       — Нет, Мира! Подожди, останься со мной, Мира! — закричал, да сам своего голоса не услышал. А она всё удалялась, не обернулась даже.       Он вслед за ней рванулся было, да с места сдвинуться не смог. Заметил, что из груди его цепь тяжёлая тянется, и не порвать её, из сердца не вытащить. Понял тогда, что в последний раз Мирослава пришла к нему, что прикован он теперь к Яви — сталью и золотом намертво прикован.       Отпустила…