***
Невидимая стена, разделявшая их от первой встречи, день за днём начала понемногу истончаться. Радогор понял это, когда Златояра к нему в первый раз в кузницу заглянула и попросила о помощи. Он ушам своим не поверил, когда Злата улыбнулась ему смущённо и молвила: — Не могу шкуру на колоду переложить, поможешь? Медвежья шкура и сама по себе не лёгкая, а уж когда водой напиталась, так и вовсе неподъёмная, тем более для девицы. А после ещё раз забежала ветерком летним, перебрала все ножи скорняжные, что в кузне нашла, выбрала три и упорхнула обратно в свою мастерскую. И кто бы мог подумать, что вот так расцветёт — дай только любимым делом заняться. Все её пряжи да вышивки разом без внимания остались. Просыпалась чуть свет, быстро обед готовила и бежала шкурой своей заниматься. Радогор не раз её чуть не силой обедать тащил — весь мир за работой забывала. Как-то раз заглянул под навес, пока она в избе занята была, пригляделся и диву дался, насколько хороша была выделка. Шкура продублена, прожирована была так тщательно, что и края срезать не хотелось. Изнанка мягкая ровная, растянута равномерно, оставалось только ахнуть от восхищения — какова мастерица! Она эту шкуру бархатом подбила и одеялом сделала. А насколько Злата приветливее стала… За ужином, бывало, как начнёт щебетать, и столько у неё историй про охоту оказалось — а ну-ка с двенадцати лет по лесу с луком бегать, в какие только передряги не попадала. А как она слушала радогоровы рассказы о походах и битвах… В глазах истинно детский восторг появлялся. Он мог часами с нею говорить, лишь бы подольше видеть её такой. Иногда ещё в кузницу заглядывала. Подкрадётся, бывало, тихонько и глядит из-за плеча, чего там Радогор мастерит нового. Украдкой так: «А это для чего?» — спросит, — «А тем инструментом что делают? Как?» Понял Радогор, что прикипает душою к девчонке, день ото дня всё больше. Стал ловить себя на том, что возьмётся вечером корзину плести или рукоять для нового ножа вырезать, а сам только и смотрит, как она у печи хлопочет. Сколько раз приходилось ему самого себя одёргивать, когда она рядом оказывалась, на стол подавала или в сенях узких с ним сталкивалась. Руки его сами к тонкому стану тянулись, желая обнять, прикоснуться хотя бы. Да нельзя — обещал ведь. Златояра и сама не заметила, когда успела отношение своё к Радогору поменять, вроде только недавно тем был, кто её в неволю забрал, от семьи отлучил, а уже и другом стал. И как-то скучно без него становилось. Она тогда приходила к нему в кузницу смотрела, как он работает да надоедала вопросами бесконечными, так интересно ей стало, как он всю ту красоту мастерит. Всё думала: вот сейчас прогонит, вот надоест ему, и такой нагоняй ей сделает, что на всю жизнь забудет, как докучать. А он наоборот — терпеливо всё рассказывал, показывал, разъяснял, что да как делается. Один раз, правда, не посмела она туда войти, только к двери подошла, и застыла на месте, он был не один. Заглянула осторожно в дверь и отпрянула — девушка. Как же её звали? Забава? Любава? И всё бы ничего, да она так на кузнеца смотрела, будто во всём мире ничего дороже нет. — … Откажись, — расслышала девичий голос, — вся деревня уже знает, потешаются над тобой: «кузнец жену усмирить не может». Она творит, что вздумается, мужиком одевается, оружие носит, а ты и сказать ничего не смеешь. Где ж то видано, чтоб баба так себя вела? Я бы, такого в жизни не сделала, я бы… — Довольно! — зарычал кузнец свирепо. — Не твоё это дело жену мою обсуждать и мне указывать. Серп твой я уже наточил, ступай, у тебя, должно быть работы полно ещё… — Радогор! — Я сказал, довольно! Злата никогда его таким не видела, даже страшно стало, а как он на неё так разгневается? Несдобровать будет. И жалко девушку было, видно же, что любит его. И, в то же время, на душе как-то тепло стало от того, что он вступился за неё, женой назвал, хоть и не любима, да и не жена, по правде. «Жаль, что я так поступила тогда. Сейчас всё, может, и по-другому было бы. Кто ж знал, что он такой на самом деле — добрый, весёлый, заботливый? А теперь поздно…»***
Так незаметно и осень наступила. Злата старалась жить, как прежде, да мысли, от которых стыдно становится, одолевать её стали. Раз она после ужина со стола прибирала, старалась и не смотреть на него, чтоб желаний своих не выдать. Радогор пораньше лечь спать собрался — устал за день. Будто нарочно дверь в горницу свою прикрыть забыл. Как ни в чём не бывало пояс развязал, рубаху через голову стянул — Злата и обомлела вся, что-то странное в ней всколыхнулось, в жар бросило. Сердечко в груди отчего-то затрепетало. И отвернуться бы, да сил нет, тело не слушается. А когда он к пояску на штанах потянулся, руки её совсем обмякли, и горшок, что держала, с грохотом об пол разбился. Радогор мигом на звук прибежал, как был в одних штанах, ещё и присел рядом, чтобы помочь. Златояра черепки с пола собирает, а руки так и дрожат. Во рту пересохло, дышать трудно. Кузнец забеспокоился, ладошки её поймал: — Эй, ты чего? Испугалась что ли? Горшков вон сколько — бей не хочу. Не велика беда. А Злате и сказать бы, что не оттого её дрожь пробрала, да язык не ворочается, будто прилип. Подняла взор и, прям лицом к лицу с ним оказалась, да так близко, что и тепло его на щеках почувствовала. Сердце пуще прежнего зашлось. Радогор, как заворожённый, смотрел на неё. Глаза серебристые так и манили к себе. Чуть вперёд подался, отчего Злата вздрогнула и поспешила глаза отвести. Он будто чары с себя сбросил, поднялся и пошёл к печи за веником. На ходу руки в кулаки сжал, даже костяшки хрустнули — «едва сдержался…» Долго Злата уснуть в тот вечер не могла, всё виделись ей глаза янтарные, будто огонь яркие, руки сильные. Всю ночь ворочалась, то жарко ей было под шкурой медвежьей, то зябко. После Дня Сварога Радогор каким-то странным, неразговорчивым стал, будто маялся от чего-то, места себе найти не мог. Всё беспокоился, что отец с Изяславом долго из града не возвращаются, хоть дорога туда безопасной была, всего два дня пути. Да и разбойников в этих краях давно не видно — княжья дружина всех перебила. А всё ж неспокойно ему было. Злате так и не удалось узнать, что случилось, на все вопросы он только и отвечал, что в порядке всё и ей не о чем тревожиться. А потом Радогор снова переменился, так же неожиданно, как и беспокойным стал. Всё утро от Златояры взгляда оторвать не мог, ей даже неловко стало: «Неужто натворила чего? Всё ведь как обычно», — думала она. После завтрака он, вместо того, чтоб в кузницу пойти, зачем-то в горницу свою ушёл, а минутой позже вернулся, неся в руках что-то длинное, шёлком обёрнутое. Злата решила — заготовка для работы какая-то иль ещё чего. А он свёрток на стол перед ней положил: — У тебя ведь именины сегодня? — она неуверенно кивнула в ответ. — Подарок для тебя. Посмотри, подойдёт ли? Злата осторожно ткань развернула и дар речи потеряла. На столе перед ней новенький лук лежал, да какой красивый… По всей длине резьбой искусной украшен, а на грифах, где тетива крепится — когти медвежьи. Взгляд на него подняла, будто спрашивая: «Те самые когти что ли?» — Твой медведь, — кивнул Радогор, будто мысли её прочитал. — Оберегать тебя станет, когда снова на охоту пойдёшь. Рядом и колчан кожаный лежал — стрелы в нём одна к одной, наконечники стальные, оперение черным выкрашено. О таком подарке она и мечтать не смела. Когда медведь её лук сломал, думала, что тогда последняя её охота была. Дрожащей рукой взяла подарок, тетиву натянула, прицелилась в цель невидимую и вздохнула с восторгом — в руке лежит лучше прежнего, тетива тугая крепкая, а уж как ей резьба понравилась словами и не выразить. — Покажешь мне однажды, как ты стрелять умеешь? — улыбнулся кузнец. — Я… Да… не знаю, как и благодарить тебя… — Понравился значит? — Не то слово… Ты мне… будто душу новую подарил… — Вот и славно. Только одна в лес не ходи, как бы беда опять не приключилась.