***
На Ярилин день посреди деревни ярмарка развернулась. Купцы наперебой свои товары предлагали, скоморохи потешное представление затеяли — вся площадь весельем гудела. Погода тёплая, вот-вот жара начнётся, а пока можно нежиться в ласковом летнем солнышке. Любава бродила по площади среди лавок, да все ей не то было. Подружки её щебетали наперебой, у одного купца меха щупали, у другого ткани присматривали, у третьего колечки примеряли, а ей прям тошно было. Куда ни глянь, везде ненавистные золотые косы мелькали. «Потяжелела, округлилась — ведьма…» Так больно было видеть, как знакомые янтарные глаза смотрят с любовью на другую. «Вот как она его приворожила? В чем она лучше? Краше? Да нисколько. Добрее? Не поверю. А как она позорила его тем летом… Ну что в ней такого?» — Ой, смотрите, ведунья там! — вскрикнула Беляна, указывая на дряхлую старуху у самого края ярмарки. — Может она нам на любовь погадает? — глаза подружек радостью засияли. «Да какая любовь? Сказки все это. Наврёт с три короба и будет такова. Что толку-то?» — думала Любава, когда девчонки уже тащили её за руки к странной старухе. Одна за другой подружки скрывались под пёстрым навесом и выходили оттуда, кто веселее, чем прежде, а кто и погрустневшей. Любава не хотела гадать, не верила она в эти сказки, будто кто-то чужую судьбу наперёд видеть может, но все же пошла. Скорее, чтоб убедиться, что врёт старуха. — А, ещё красавица! — заскрежетала ведунья, улыбаясь почти беззубым ртом, — проходи, садись, рассказывай, о чем поведать тебе? О суженом? — Пусть будет о нем, — пожала плечами Любава. «Вот сейчас начнёт рассказывать, будто счастье меня ждёт, да ещё и рядом ходит». Удивительно тёмные и ясные глаза старухины смотрели неотрывно, Любаве даже не по себе стало. Пыталась взгляд отвести, то мониста разноцветные на шее у неё разглядывала, то руки её морщинистые, перстнями унизанные. «Не угадает». — Знаю я твою печаль, — молвила ворожея, — тут даже карты не нужны, все в глазах видно. Не быть тебе с ним, пока «золотая» рядом. Она его сына носит, за сердце держит крепко. Не обойти, не побороть её. Любава и речь родную позабыла: «откуда ей знать-то? Только сегодня старуха с ярмаркой приехала, неужто и правда ведает?» — Пока она рядом… — задумалась ненадолго Любава. — А коли не будет её? — А коль не будет… Кто знает, может, и переменится всё. Сердечко в груди девичьей так часто надеждою забилось, что даже больно стало: — Помоги, научи как побороть её, что сделать? — Так даже? — взгляд старухин погрустнел сразу. — А на что ты готова, чтобы избавиться от неё? — На всё! Что угодно сделаю, сколько скажешь заплачу! — Не нужны мне деньги твои. Дело это тёмное, нечистое, мне грех ни к чему. — Тогда сама сделаю, ты только научи, поведай, что делать надо! — Что ж, научу. А как же? Коли так надо, почему не научить… но помни — вина твоя будет, и пред людьми, и пред богами. — Не томи… — Тогда слушай… Дольше всех Любава у ведуньи сидела, подружки уж и волноваться стали. Вышла повеселевшая, только задумчивая очень. Как ни спрашивали, о чем старуха поведала, не призналась — сказала, что все хорошо будет, и только.***
К Златояре скоро со всей деревни девушки в гости зачастили — хорошей приметой было тяжёлую одаривать, каждая верила, что и ей тогда боги благодать пошлют, помогут мужа хорошего найти, детей здоровых в мир привести. Злата радушно всех принимала, ведь Радогор ей работать почти не позволял, а тут хоть поболтать с кем было. В один день к ней Василиса заглянула, пирогов сладких принесла да столько, что и за неделю не съесть. Злата помнила, что и Василиса на неё тем летом косо смотрела, может и гадости говорила, да и ладно — дело-то прошлое. Такая она потешница оказалась, такие истории Злате рассказывала. А сама-то как похорошела замужем, рассказывала, как счастлива была, когда Буй-Тур её сватать пришёл. Вроде только свадьбу сыграли, а она уже мечтала ему сына родить. Вместе с Василисой и Любава её поздравить пришла, куколку подарила, да такую хорошенькую — личико розовое, шёлковое, волосы из нитки шерстяной да глаза-пуговки. Так она понравилась Златояре, что захотелось, чтоб у неё девочка родилась, хоть повитухи и сулили сына. Каждый день Злата просыпалась с улыбкой, всё её радовало. Пойдёт по деревне гулять или к свекрови в гости — все её приветствуют, здоровья желают. Что ни возьмется делать всё в руках её спорится, всё в радость ей. К Дарьяне часто ходила, то совета спросить, то с Олежкой, племянником, поиграть. Ему уже почти годик был. Мальчик крепким рос, весь в отца — волосики тёмные, глаза карие, и взгляд смышлёный такой, будто всё не хуже других понимает, хоть и мал совсем. Казалось, что счастью этому конца не будет, да Недоля однажды в дверь постучала. Златояра стала вдруг чахнуть — то дурно ей было, то тошно. Повитуха говорила — бывает, ничего страшного, а Злата недоброе чуяла. Раз вечером со стола прибирала, как увидела, что Мурка опять её куколку стянуть пытается. «И что ей неймётся? Мышей что ли мало, что она тряпицей играть вздумала?» Прогнала кошку, наклонилась, чтобы игрушку поднять, как её вдруг болью в дугу согнуло. «Что такое? Рано ведь ещё, слишком рано». На стол оперлась, отдышалась, отпустило вроде. Радогор забеспокоился, да она отмахнулась, «не страшно» говорит. Среди ночи опять вскинулась от боли. Казалось, что в живот кто-то нож вонзил и проворачивает. Тут уж Радогор её слушать не стал, метнулся за повитухой, и плевать, что ночь глухая — его чадо важнее. Тётка Ведана прибежала тут же, благо, что через два двора всего жила. Живот Златин ощупала, взглянула на Радогора со страхом и грустью — у него и похолодело внутри: «Не может быть, ведь все хорошо было…» Злату в баню перенесли — негоже, чтоб это в избе случилось. Всю ночь она билась и кричала от боли и горя, а к рассвету скинула ребёночка. Повитуха его в полотно завернула, даже взглянуть не дала. Только та ушла, Златояра волком взвыла, слезами заливаясь, да так, что все собаки окрест залаяли. — Это я виновата, — кричала, — боялась, противилась, вот Лада меня и наказала. Не быть мне матерью, убогая! Радогор едва сам в слёзы не ударился, глядя на неё. К груди прижимал, шептал что-то, успокоить старался — она, будто и не слышала. Хоть и затихла вскоре, а слёзы продолжали по щекам литься. Как ни старался Радогор горе её утешить, не удавалось. И самому до слез больно было. Кое-как спать Златояру уложил, сам на двор вышел — тошно, хоть волком вой. От злости и отчаянья руки сами в кулаки сжались — раз ударил в угол дома, другой, третий. Очнулся, лишь когда руки совсем чувствовать перестали, а по стене кровь стекать стала. Стряхнул с себя безумие да в избу вернулся — Злату сейчас оставлять нельзя, ей больнее. Повитуха уходя сказала: «Не печалься, она молодая, ещё родит. Ты только дай ей отдохнуть лето, чтоб тело залечить себя смогло». Вот только Златояре день ото дня только хуже становилось. Тоска и слабость её точили. Просыпалась в слезах, что делать пыталась — всё из рук валилось. Раз Радогор глаза открыл поутру, а Златы рядом не нашёл. Вышел из горницы, а она посреди избы на коленях стоит, по щекам слёзы горькие текут, а у горла нож держит — едва успел отнять. — Отдай мой нож, я не хочу жить! — вопила, из его рук вырываясь. — Сама калечная, ещё и тебе горе принесла! Пусти, отпусти меня к сыну! — Не пущу. Тебя не станет, я следом пойду. Ведь ты — моя жизнь, моё солнце. Ну, не кручинься так, это пройдёт. Легче не стало. Силы с каждым днём Златояру покидали. Через неделю она совсем слегла, а через две и есть почти перестала. Исхудала страшно, казалось, будто пеплом обратилась, коснись — рассыплется. Дышала едва слышно, почти не просыпалась. Радогор чего только не делал. Жертвы богам приносил, молился так истово, как никогда в жизни. Всех лекарей да волхвов в округе собрал — никто не мог сказать, чем помочь его любимой — тело здорово, а будто пожирает её что изнутри, душит. Он и сам исхудал немало, осунулся. Возьмётся за работу, а ничего и сделать не выходит. Он устал, так устал, что мочи нет. В груди будто иглами острыми все изранено было. Невыносимо было видеть, что его ясно солнышко медленно угасает, и не знать, как её к жизни вернуть. Греть ночами её ледяные ручки, к сердцу прижимать, понимая, что совсем недолго осталось видеть её.***
Злата сидела у корней дуба своего заветного, кутаясь в медвежью шкуру, в лесу, где нет ни времени, ни жизни. У её ног, тихо потрескивая, костерок догорал. А вокруг тьма непроглядная сгущалась. Так легко ей было, спокойно, только холодно. Шкуру поплотнее запахнула, очи смежила — спать хочется. Её щеки вдруг коснулся кто-то. Глаза открыла, даже удивилась немного. В полутьме показалось, что матушка рядом с ней присела — те же глаза серые, волосы серебром украшенные, только старше намного. — Бабушка… — голос слабый и хриплый. — Ты ведь за мной пришла, верно? Погоди, сейчас догорит и пойдём… Немного осталось. Та в ответ головой покачала, улыбнулась грустно, поднялась на ноги, посмотрела на затухающий костерок и бросила в него веточку. Следом за ней витязь могучий приблизился. Кто это может быть? Дед, может, прадед? Присел напротив, долго смотрел в глаза Златояре, будто раздумывал о чём-то, после бросил на угли ещё одну веточку и отошёл в сторону. Скоро ещё женщина подошла, молодая совсем, а к её подолу жался мальчик лет пяти. Красивый такой… Злата вспомнила, что сестру бабки её вместе с сыном когда-то варяги убили. Мальчик подошёл к Златояре и вдруг обнял за шею крепко, и так тепло ей от этого стало, легко так. Они тоже оставили по веточке для костра и стали в стороне. Злата поняла, что находится на грани Яви и Нави, а люди эти — души. Она смотрела, как они один за другим они подходили ближе, и в каждом находилось что-то знакомое, какие-то чёрточки родные. Кто-то касался Златы, кто-то просто подбрасывал хвороста в костерок её жизни и уходил. Их веточки уже огнём от угольков занимались. Старая легенда гласила, что коли предков своих почитаешь, они тебя в беде не оставят. Последней появилась девушка, юная совсем, только не похожая на остальных — волосы у неё были тёмные, глаза карие. Она подошла к Златояре и взяла её за руки. — Не время тебе, — молвила. — Поднимайся. — Не могу. — Вставай, — в голосе её послышался приказ, и Злата не могла противиться. Тяжело оперлась на ноги, тут же оказалась в объятиях девушки. — Чужие слёзы тебя душат, их вернуть нужно, иначе не миновать беды. — Слёзы? — Ты кому-то костью в горле стала, вот и навели на тебя слуг чернобожьих. Возвращайся, ведь твоё сердце ещё одну душу на свете держит. Девица бросила ещё одну веточку в костёр, и он вспыхнул вдруг так ярко, что в глазах потемнело. — Береги его, я не сумела, — услышала напоследок Златояра и тут же глаза открыла. Оглянулась вокруг, заметила, что Мурка на полу чем-то играет, присмотрелась — куколка шёлковая, уже изорванная зубами да когтями кошачьими. Куколка, которую Любава подарила.***
— Что, порченную подсунули? — Любава стояла у двери в кузницу и гордовито взирала на кузнеца, с насмешкой. «И когда такой злой стала?» — Зачем пришла? — спросил Радогор, в который раз натачивая нож, что недавно для себя выковал, даже взгляда на неё не поднял. — Матушка велела новую косу купить. — Бери любую, что приглянется, — указал ей в угол, где готовые инструменты стояли. — Вот за эту сколько хочешь? — Даром бери. — Радогор… — Бери и ступай, — рыкнул нетерпеливо, — не до тебя сейчас. — Ра… — Кровь… — хриплый, будто неживой голос послышался от второй двери. Лицо Любавы белее снега стало. В двери покачиваясь от слабости стояла её соперница, враг. Худая, что сама смерть — кожа да кости, простоволосая, золота в косах не осталось почти. Глаза впалые, туманом застелены. А в руке тряпицу шёлковую сжимает. Сделала шаг и чуть не упала. — Злата, зачем же ты? — Радогор хотел было поддержать, да она его оттолкнула и мимо прошла, прямо к Любаве, что от страха на месте застыла. — Пахнет кровью, — схватила Любаву за руку, принюхалась, словно собака. Вдруг в лицо ей глянула, будто только заметила, что она здесь, захрипела: — рано ты здесь… меня и не сожгли ещё, а ты тут как тут… Девица отнять руку попыталась, да не тут то было — костлявые пальцы, что твои тиски держали, не вырваться. — Я н-ничего… — заговорила Любава дрожащим голосом. — Всё ты знаешь. Убирайся! И слёзы свои забери… — ладони Любавы коснулась сшитая ею куколка, та самая, которую она, по наущению ведуньи с ярмарки на горе заговорила. В голове эхом голос старухи прозвучал: «Коль вернётся к тебе заговор — твоя беда будет…» Задрожала вся, сердце в груди набатом забилось, по щекам слёзы потекли. — Нет… не хочу, пусти! — выдернула руку свою да бежать бросилась. Куколка на пол шлёпнулась. — Что это? — Радогор поднять её хотел, да Злата не дала: — Не тронь… — взяла нож у него из руки, подцепила им остатки игрушки да в горнило бросила. Тряпица вспыхнула ярко и пеплом обратилась. Злата вздохнула наконец свободно, и на пол бессильно опустилась. Радогор рядом присел, обнял её осторожно. — Это что было сейчас? — Ничего, теперь всё хорошо будет. — Я уж было думал… — Радогор! — Что, ладушка моя? — Я есть хочу… Он улыбки не сдержал, поверить не мог, что выкарабкалась она. Ведь он мысленно уже и с нею, и с собственной жизнью прощался. Его Лада и здесь справилась, судьбу свою из лап Чернобога вырвала. Поистине сила невиданная в ней теплится, поистине ярая да сильная, как Солнце.