Золото и Сталь

      — Ну что, все собрались? — дружинник с безобразным шрамом во всю щёку вышел на пригорок, за которым они останавливались на ночь, и взглянул в сторону деревни, как бишь её… Ладожье, кажется.       — Нет, вон ещё двое, конные, это хорошо, — ответил сотник, вглядываясь в приближающиеся фигуры.       — Погоди, это ж Радогор! Вот и повоюем теперь, а, сотник? — дружинник прищурился, пытаясь разглядеть второго. — А кто это с ним? Сын или брат? Мелкий какой-то…       — Детей у него нет, а Изяслав покрупнее будет, — Борич прикрыл глаза от солнца, присматриваясь. — Да чтоб мне медовухи больше не видать… Это жена его.       — Жена? А чего в сбруе вся?       — Как я у них гостил, Радогор шутил, будто она мечом владеет.       — И чего?       — Видать, не шутил…       — Сорока! И ты здесь? — воскликнул с улыбкой Радогор, подъезжая ближе. Немало битв они вместе прошли, немало вёрст плечом к плечу преодолели.       — А где мне ещё быть? Мне ж на роду написано в бою сдохнуть.       — Златояра, здравствуй! Вышла мужа проводить? — повернулся сотник к ней. Радогор на это только фыркнул недовольно.       — Прямо до поля боя и проведу, — улыбнулась она в ответ.       — Чего? Радогор, ты ополоумел от скуки в своей деревне что ли? — встрепенулся тот, что со шрамом. — Нет, нет, бабе в бою делать нечего!       Злата одарила его злобным взглядом, от чего у дружинника мурашки по спине побежали.       — А ты уговори её вернуться, — хмыкнул Радогор, потирая ушибленный бок, — посмотрим, как у тебя это выйдет.       Какой-то час назад Радогор ещё спокойно собирался в дорогу и не думал, что всё так обернётся. Забеспокоился он, только когда заметил, что Златояра слишком много еды в дорогу завернула. А когда она в варёную кожу оделась, оба своих топора к поясу подвязала да лук через плечо надела, всё вдруг ясно стало. Он ещё до этого удивлялся, отчего она так спокойно его отпустила? А тут вон что — и сама в бой собралась.       — Чего это ты удумала?       — С тобой иду, — как ни в чём не бывало, отвечала ему, продолжая всё необходимое в мешок складывать, — зря, что ли училась?       — Никуда ты не пойдёшь, даже думать забудь!       — А что ты сделаешь? Привяжешь меня? — вздёрнула подбородок дерзко.       — А это хорошая мысль… — шагнул он вперёд.       — Не смей! — опасливо отступила, по привычке положив руку на топор.       — Злата. Война не место для женщины!       — А где мне место? — злиться начала. — У печи? В постели? Ну? Где мне самое место?       — Лада…       — Что? Жена из меня плохая, сам знаешь. Так дай мне хоть где-то добру послужить! Убьют, так хоть за правое дело, а не из зависти или презрения.       — Прекрати, никто тебя не презирает, — потянулся, чтобы оружие забрать, да тут же получил локтем под рёбра. Злата отскочила от него, исподлобья взглянула, только что не зарычала, иначе на дикого волка походила бы.       — Я здесь одна не останусь, слышишь? Меня же эти квочки соседские заклюют! Это пока ты рядом они тихо сидят, а стоит мне одной со двора выйти, так каждый норовит пожалеть или в спину плюнуть, — её красивое лицо горечью вперемежку со злостью исказилось, на глазах слёзы непрошенные выступили. — Убогая! Такой они меня считают. А как уедешь, так и вовсе смеяться станут: «Муж решил, что на войне всё лучше, чем рядом с такой женой». Я такое терпеть не стану, даже не проси.       Провела кулаком по лицу, стирая слёзы. Радогор не в силах был это видеть, что угодно, только не слёзы любимой. Прижал её к груди порывисто, вздохнул тяжело, понимая, что не сможет отказать, как бы страшно не было, как бы больно сердце не сжималось от мысли, что её может вдруг не стать.       — Ты же понимаешь, что это не охота? Придётся ведь у людей жизни отнимать.       — А чем медвежья кровь от людской отличается?       «Надо же, запомнила…»       — Я не могу этого позволить, — нахмурился сотник. — Отродясь такого не бывало, чтоб женщина в войске билась. И не будет.       — Борич! Ну, какой прок от того, что я здесь останусь? Я могу биться! Смогу ведь полезной быть. Ты же сам говорил, что каждый меч на счету, так что плохого в том, что я плечом к плечу с другими выступлю? — в тяжёлом взгляде сотника мелькнуло сомнение. — Не веришь, так испытай меня! Могу хоть вот этого побить, — кивнула она на Сороку.       Тот усмехнулся, будто она глупость несусветную сказала. А Радогор, хоть и нехотя, но на её сторону встал:       — Она лучница хорошая — с детства охотой промышляла. Мечом и топором не хуже меня орудует, сам учил. Молодцев наших готовить помогала, — кивнул он в сторону парней, что уже радостно переговаривались, увидев своих наставников. Они не раз у Радогора спрашивали, пойдёт ли он с ними, да он только отмахивался, мол, не решил ещё — в войско идти или остаться деревню защищать.       — Нет у нас времени проверять, впереди ещё десяток деревень и сотня вёрст пути, — недовольно фыркнул Борич. И ведь правы, чтоб им пусто было, в такое время каждый меч, каждый лук перевесом в битве будет, тем более обученный. — Твоя взяла, Златояра, но запомни: никаких поблажек не жди — спать, жрать, даже срать будешь, как все. Работать и в дозоре стоять не меньше других, приказ какой нарушишь — накажу, как любого другого. Никакого нытья и отговорок слушать не стану. Ясно тебе?       — Ясно, — кивнула. Даже и не думала, что иначе будет.       — Сорока, проверь все ли готовы и выдвигаемся, время не ждёт.       Дружинник кивнул коротко, вскочил в седло и пустил коня рысью туда, где уже кое-как строились собранные в южных деревнях люди. Послышались окрики и команды поторопиться, вскоре вся колонна медленно двинулась вдоль дороги на северо-восток, к Новгороду.       Злата оглянулась вокруг: большей частью совсем молодые ребята, редко у кого на поясе висел меч, или хотя бы топор, не говоря уже про какой-никакой доспех или шлем. Рядом с ними даже её нагрудник из варёной кожи, железом проклёпанный, казался доспехом золочёным. Были и бывалые воины, с лицами щедро украшенными шрамами — эти уж были получше подготовлены. Всего не меньше пяти сотен, может и больше, по головам-то не пересчитать. Среди них верхом сновали с полдюжины дружинников, следили, чтоб никто не отставал, поторапливали.       Ладожские ребята рядом с ней весело переговаривались, мечтали прославленными витязями в деревню вернуться. Почти все они были едва ли старше её самой. Она уже отлично знала и по-своему любила каждого из них, будто появилась у неё вдруг дюжина братьев, они же отвечали ей уважением. Из всех них только один научился так же как она из седла на скаку стрелять. По правде сказать, Злата и сама только-только это осилила.       К её удовольствию, никто не стал обращать на неё внимания, каждый своими думами да разговорами занят был. Даже Радогор ехал молча, о чем-то своём раздумывая. Злата же ехала, любуясь широкими засеянными полями, подставляя лицо тёплому летнему солнышку. Отчего-то так легко на душе её было, будто печали все в Ладожье остались, не смогли за нею угнаться.       Они шли от одной деревни к другой, собирая все больше мужчин, готовых защищать родную землю. Их провожали родители, жены, дети. Кто-то с гордостью смотрел вслед уходящим вдаль воинам, другие слёзы утирали, некоторые и навзрыд плакали, не желая родных на войну отпускать. Злата старалась не думать, что мало кто из них восвояси вернётся, а может и сама она где-то на поле боя останется.       — Что грустная? Расхотелось уже на бой идти? — весело проговорил Сорока, останавливая коня около неё.       — Не расхотелось, — отвечала хмуро. Чем-то не нравился ей этот дружинник — наглый больно. Ещё и рваный шрам делал его лицо злым каким-то, а в глазах зелёных за весельем жестокость пряталась. Сразу видно, что не один год он с оружием в руках прожил. Кто знает, сколько на его счету жизней.       — И не страшно?       — От чего же?       — Столько мужиков и ты одна…       — Я не одна, и постоять за себя точно смогу, — она окинула идущих рядом людей беспокойным взглядом, — против большинства здесь точно выстою. Много ли в рубахе-то навоюешься…       — А… о других печёшься? Не волнуйся, у князя в закромах кожи для них довольно, а кому-то, может, и кольчужка найдётся.       Злата задумалась ненадолго, и вдруг поймала себя на том, что шрам на лице дружинника разглядывает. Он тоже это заметил, улыбнулся криво.       — Уродливо, правда? Говорят, шрамы мужиков только краше делают, только я не согласен. Не заметил я, чтоб бабы на меня вешаться стали, когда рожу-то мне раскроили.       — Почему тебя Сорокой кличут?       — Потому что… — начал было тот, да его перебили.       — Болтает без меры, — улыбнулся Радогор, на что дружинник нахмурился недовольно.       — Не правда. Это потому что всегда нутром чую, где золото спрятано. А то, что говорю много, так это от ума большого. У меня баек знаешь сколько? За всю жизнь не переслушать.       — Эй, чего встали? — выкрикнул Борич издалека, — к закату нужно до леса добраться, там заночуем.       Все трое пустили коней шагом, путь продолжая.       — Хочешь расскажу, откуда у меня богатство такое? — спросил у Златояры с улыбкой, указывая на шрам.       — Расскажи, — делать-то все равно нечего, подумала, знай только лошадью правь, а разговоры тому не мешают.       — О, это давняя история, мы в тот год на хазар пошли, помнишь, Радогор, — тот угукнул и невольно к разговору прислушался. — Когда это было, четыре года назад?       — Пять, — поправил его Радогор.       — Точно. Так вот, пошли мы тогда на юг, хазар потрясти, у них всегда золотишка полно, с юга привозят. Прокатились мы через несколько их стоянок, деревнями их и не назвать, так несколько хат из дерева и шкур. Они же мало когда на месте сидят, всё шляются по степям, как перекати поле. Вот и жильё у них такое, лишь бы от ветра защищало, а на зиму они в города свои возвращаются, хотя у них там такая зима — смех один. Наш десяток чуть вперёд проехал, разведать что да как. Остановились мы на ночь у подлеска на берегу реки, как бишь они её? А, Итиль обзывают. А столицу свою, что в устье Вльги, Атилем кличут.       Было всё тихо-мирно, дозоры расставлены, остальные спать положились, а мне до ветру захотелось. Только поясок обратно завязал, как мне на шею сталь ложится, и шепчет кто-то не по-нашему: молчи, мол, или прям здесь и прирежем. Хазары, значит. Услышали, что кто-то их деревеньки вырезает, и направили войска чуток, разобраться. А нам только того и надо — узнать где их воевода сидит. После же дело за малым: войско разбить и в город наведаться, а уж там душе раздолье — и золото, и бабы, и челядь.       Воткнули мне кляп в рот, ну и потащили, олухи, в свой лагерь. Нашим дозорным только и оставалось, что проследить и дружину, куда надо, привести. Не знаю сколько мы ехали, через мешок, что мне на голову накинули, да лёжа поперёк седла не разобрать ни дороги, ни дня, ни ночи.       Как они мне, наконец, кляп-то изо рта вынули, я думал и разрыдаюсь от счастья — чуть говорить не разучился, право дело. Бросили в шатёр какой-то, толмача ихнего рядом усадили, пыточника привели. Он только ко мне с ножами своими, я как давай блажить, мол, помилуйте, не мучайте, и так всё поведаю. Эти лыбятся — трусливый «урус» попался. А мне уж молчать невмоготу, ну, и начал я им петь: как Гудимир нас, мальцов неразумных, в родной деревне охотиться да биться учил. А им чего? Про молодцев да про оружие болтаю, значит, по делу всё. Рассказал, как отроками на речку бегали на девок голых смотреть. Первый бой свой припомнил, чего только не городил тому толмачу. А он, родимый, карябает, береста чуть не дымится. Писал быстро, а разуметь чего пишет не успевал. Уж не знаю долго ли я баял, но даже у меня горло заболело.       Потом их воевода пришёл, и они давай разбирать, чего я наговорил. А как поняли, что то всё байки пустые, толмача воевода чуть не убил на месте, так разозлился — рожа аж пунцовая стала. Мне же повелел язык отрезать, пыточника снова пригнали, а он и рад стараться. Но я ж не дурак такую ценность-то без боя отдавать. Кручусь волчком сколько путы позволяют, а этот бедолага за мною, то справа зайти хочет, то слева — не успевает. Ещё и подручный у него, что та девка, хилый да пугливый, ни поймать, ни удержать меня не может.       Подвело меня то, что снаружи послышался боевой клич и призыв к оружию — наш воевода с дружиной подоспел. Пока я, дурень, прислушивался, этот шельма подобрался опять ко мне, увернуться я успел, да не совсем, нож его прям по щеке меня полоснул. А ещё через миг в тот шатёр Радогор ввалился и прирезал пыточника и помощника его. Но мне повезло, — тут в глазах дружинника странный безумный огонёк блеснул, — пока эта тварь узкоглазая ещё дышала, я успел ему язык из глотки выдрать, чтоб неповадно было.       Златояра содрогнулась, представив эту мерзость. А Сорока задумался, улыбаясь мечтательно, будто снова переживал то кровавое воспоминание. Она говорить ничего не стала, только убедилась, что жестокости в этом человеке даже больше, чем баек. Пускай шрам на лице и вызывал жалость к нему, но то, как он отомстил тому хазарину, ясно говорило, что хорошего в нем мало осталось.       — Вот так я и стал таким красавцем, — закончил он весело свой рассказ, будто сам над собою насмехался.       Лагерь разбили у самой опушки леса. Борич дотемна суетился, расставляя дозоры, проверяя, не отстал ли кто. Каждый занимался своим делом: кто у костра сидел, за беседою время коротая, кто в дозор собирался, другие спали уже, чтобы в середине ночи дозорных сменить. Не то, чтобы в сотне вёрст от столицы они ожидали врага встретить, но ведь всяко бывает — не враг, так зверь дикий поживиться решит, в этих лесах медведей да волков немало.       Весь день Злата размышляла о том, сможет ли она убить кого-то. Будет ли когда-то чужую смерть с таким восторгом, как Сорока, вспоминать. Хоть она и храбрилась перед Радогором, но он был прав — у человека жизнь отнять не то же самое, что оленя подстрелить. Будто сама душа тому противилась, ведь и зверь себе подобного без нужды не убивает — ранит, прогонит, но добивать не станет, а измываться уж и подавно. Постаралась она отогнать эти мысли, делами насущными — нужно было придумать, что с косами её делать. В походе ухаживать за ними было невозможно, да и некогда. А как в бою растреплются, глаза застить станут, это же верная смерть. Тут она старого сказителя вспомнила, что однажды в доме отцовском ночевал, — обрезать надо и выбрить по бокам, чтоб не мешались.       — Ополоумела? — зарычал Радогор, когда она к нему с этой просьбой пришла.       — А что делать? Они же мешать будут! — стояла на своём Златояра. — Режь или я другого попрошу.       Радогор взглянул на её волосы — россыпь золота с серебряной прядью на челе. Вспомнил, как она впервые позволила ему свои косы расплести. Он хранил тот день, словно священное таинство, у самого сердца, и не было для него мига дороже того, когда Лада его, наконец, открылась ему, доверилась. Разве ж можно такое богатство портить?       — Сядь, — указал ей на землю около костра, — дай сюда гребень.       Злата повиновалась, а когда он опустился на какой-то тюк позади неё, протянула ещё и нож.       — Убери.       — А как же ты?..       — Заплету.       — Чего? — ушам своим не поверила.       — Я заплету тебе тонкие косы по бокам, и резать ничего не придётся, — Злата не знала, что и сказать на такое. А он наклонился к самому её уху и прошептал: — Твои косы для меня дороже золота и самоцветов, не желаю терять ни единого волоска.       Прижался губами к её макушке, вдыхая такой родной запах. В голову Златы тут же поползли мысли непотребные, но Радогор уже принялся расчёсывать её волосы и понемногу собирать их в тугие тонкие косички.       — Ты смотри! — не смог промолчать Сорока, увидев их, — один день баба в войске, а уже успела светёлку девичью тут устроить!       — Тебе-то что? — огрызнулась Злата, мысленно уговаривая себя не обращать внимания. Снова он указывает, что ей не место здесь, так и хочется его на бой вызвать, показать на что способна.       — Это ж надо, Радогор, как она тебя крепко за сердце или за другое чего держит, что ты ей уже косы плетёшь. Совсем под пяту бабскую залез.       В дерево, около которого стоял дружинник, со звоном вонзился нож с резной рукоятью. Да так, что ещё бы чуть в сторону и точно в ногу угодил бы.       — Ой, выскользнул… — виновато улыбнулась Златояра, лукаво глядя ему прямо в глаза. — Подай мне его, Сорока, будь добр.       Она кожей почувствовала, как Радогор за её спиной замер и напрягся. Понимала же, что с дружинником задираться не следует, да вот она натура бабская: пока к ней цеплялся, плевать было, а только мужа затронул — сорвалась.       — Ты в другой раз поосторожнее, — улыбнулся тот недобро, возвращая ей оружие. — Нож-то хороший, а так и потерять не долго.       — Не тревожься, не потеряю.       На какой-то миг показалось, что между стальными златиными и изумрудными глазами дружинника молнии заискрили, ещё чуть-чуть и гром грянул бы, но Сорока отвернулся, хмыкнул недовольно и ушёл к другому костру — одно дело с бабой совладать, и совсем другое с Радогором не поладить. Этот долго думать не станет, а рука у него тяжёлая, зубы по траве потом собирать никому не захочется.