Сознание плавится: из-за духоты, из-за алкоголя, из-за ритмичной тягучей музыки. Из-за близости Вани. Пульс стучит в синхроне с негромким битом. С их столика не видно сцены, и это странно: если Федоров хотел позалипать на раздевающихся телочек, то выбрал для этого неудачное место. Тем более в вечер среды во всем клубе занято от силы столов пять.
Хочется всего и сразу, каких-то самых противоречивых вещей. Это раздражает и необъяснимо заводит. Хочется тишины и музыки — пободрей и погромче. Хочется согреться и снять с себя дурацкий, совсем неуместный в стрипклубе свитер с рысью. Хочется протрезветь и нажраться так, чтобы не соображать совсем ничего. И Ваню хочется оттолкнуть и прижаться к нему совсем близко, обнять, забраться верхом. Или вовсе — скользнуть вниз, на пол, опуститься на колени, провести ладонями ему по бедрам и стянуть к черту все лишнее. Но для этого музыка — слишком тихая, алкоголя в крови — недостаточно, самоконтроль — все еще тут. Хотя Ваню все равно — хочется. Всего. Целиком. Себе.
Светло знает, что даже если накидается достаточно для ебанутых поступков типа отсоса под столом, наутро он будет все помнить с убийственной точностью. А ведь раньше он гордился этим своим качеством, обожал стебать друзей и подкидывать самые ебанутые истории, выдавая их за «ты просто нихуя не помнишь, пьянь». И он-то с собой в итоге договорится, как договаривался всегда, и примет свои поступки, в отличие от Евстигнеева (той еще трепетной лани со своими загонами о приличиях и порядочности), который сам себя сожрет поедом и будет еще месяц извиняться, шарахаться и прятать глаза.
Хотя Ваня сейчас намного сильней напоминает злющего, матерящегося через слово Охру — одержимого стримера в жутковатой маске и какого-то там чемпиона в чем-бы-он-там-ни-занимался, чем интеллигентного сдержанного преподавателя информатики Ивана Игоревича. Он вообще выглядит здесь поразительно органично, словно попивать коктейльчик, не обращая внимания на вытанцовывающих в трусиках девиц, для него что-то обыденное, привычное и скучное. Он сидит, развалившись на диванчике, часто прикладывается к своему яркому пойлу с кусочком лайма и пытается слушать излияния Мирон Яныча. Тот втирает что-то про социальные нормы и стереотипы, косность взглядов и систему образования. Втирает, правда невнятно и бессвязно, путаясь в так любимых им сложных грамматических конструкциях, так что Ваня сдается, раздраженно выдыхает и подталкивает Федорову через стол бутылку минералки и вникать в гениальные идеи друга, судя по всему, больше не собирается. Он устраивается поудобней, сползает ниже по дивану, откидывает назад голову и широко расставляет ноги. Светло хочется дать себе подзатыльник, потому что все, на что он сейчас способен, — залипать. На обтянутые мягкой тканью спортивных штанов бедра, на барабанящие по столу длинные пальцы, на выступающий кадык, на отросшую щетину. В их обычной школьной жизни, на трезвую голову, он сам себе этого не разрешает — залипать на Ваню. Заставляет держать себя хоть какое-то подобие дистанции и сохранять привычную саркастичную маску, не показывать, как сильно он уже увяз в этих странных, но одуряющих и важных отношениях. Привязанность, благодарность за разрушенное одиночество, мальчишескую, пылкую и немного стыдную влюбленность — все это Светло прячет поглубже от поверхности и позволяет себе лишь заботу и грубоватую поддержку. Сейчас предохранители горят, а из стенки самоконтроля сыпятся кирпичики. Так что он жадно смотрит, пялится, впитывает в себя Ваню — красивого, пьяного, развязного и чуточку незнакомого.
В неровном неоне клубного освещения Евстигнеев так легко представляется немного другим — будто из параллельной вселенной, не с парой тату, а забитый с ног до головы, с выкрашенными в дикий цвет волосами, с пирсингом и какими-нибудь тоннелями в ушах. Такой Ваня не работает в школе, нет, не учит детей писать коды на древнем Паскале. Он наверняка крутой фотограф или даже какой-нибудь модный музыкант, скачущий по сцене. И в этой параллельной вселенной никогда не обратит внимания на такого, как Светло, это совершенно точно. А, может, в этой вселенной и сам Иван Иванович Светло — не школьный завхоз с незащищенной докторской по философии, а какой-нибудь андер с идиотским никнеймом. А что? Противостояние мейнстрима и андеграунда, бабла и творчества? Идейные противники, разные баррикады и отсутствие хэппиэнда. Никаких совместных ночевок в школьной комнате на девятнадцать метров, никаких винегретов во время стримов и подъемов к первому уроку после трех часов сна. Только Гришенька в любой вселенной будет одинаковый — один хер идеальный. Чертов алкоголь путает мысли, и он уже почти ненавидит того, другого Ваню из другого мира: за высокомерие, популярность и отсутствие общего счастливого будущего. Надо было не заказывать здесь термоядерные цветные коктейли с корявыми названиями. Или в предыдущем баре, где искали Федорова, не пить шоты. Да и по-хорошему еще в кабаке, куда они поехали в первую очередь, хлопать по парочке Б52 — не стоило.
Когда Светло ловит направленный на себя взгляд, опьянение отступает. Или наваливается еще сильней — разобраться практически невозможно. Евстигнеев смотрит тяжело и жадно, от этого ползут мурашки, пересыхает в горле и, кажется, встает. Светло вытирает повлажневшие ладони о джинсы и сжимает колени. Ему тесно: в этих чертовых джинсах и жарком свитере, за этим столом, в этом блядском клубе, украшенном голыми телочками. Ваня двигается чуть ближе, прижимается бедром, коленом, и от этого еще жарче, еще неуютней и еще лучше. Ебаный, разрывающий на куски дуализм. Легкое прикосновение пальцев к верхнему позвонку, почти у самых волос, бьет по рецепторам так, что стон вылетает против воли. Хочется верить, что тихий, но Евстигнеев слышит — его и до этого расширенные зрачки затапливают всю радужку, а дыхание сбивается. Пальцы скользят совсем невесомо — вверх-вниз, вверх-вниз, вверх, чуть надавливают, почти чешут, снова вниз. Светло чувствует, что щеки горят, а сердце колотится быстро-быстро. На шепот, щекотный и чуть хриплый, первым реагирует не мозг — член.
— Ванечка, прекрати на меня так смотреть. — Пальцы одной руки так и скользят у волос по позвонкам, пальцы другой — ложатся на колено, сдавливают почти больно. Это должно отрезвить, но становится еще хуже. Светло прячет лицо в ладонях, потому что это все — слишком. — Откуда ты такой взялся, а? Я же сейчас забью хуй на Мирона. Я же тебя сейчас сожру всего, Ваааанечка. — Мочка уже влажная, касание языка легкое, быстрое, а дыхание, оседающее на коже, обжигает. Не-вы-но-си-мо.
"Мирон". Мысль тяжело прорывается через марево возбуждения. Точно. Господин завуч, из-за которого они здесь торчат. Светло с силой проводит ладонями по лицу, стараясь прогнать туман из головы, и отодвигается от Вани, хотя сильней всего сейчас хочется вжаться еще больше, подставиться под руки, под язык и просто послать все на хуй. Правда, о Мирон Яныче волноваться, кажется, не стоит: судя по закрытым глазам и мирному выражению лица, он уже умудрился задремать, хотя буквально пять минут назад активно что-то вещал. Время на телефоне показывает 01:15, значит, Андрюхе они звонили минут двадцать назад, и приедет тот с минуты на минуту. Если не забьет на них хуй, конечно.
Ваня все так же неотрывно смотрит, но уже мягче, с чуть виноватой улыбкой. Светло улыбается в ответ, тянет руку под стол, ловит там Ванину ладонь и переплетается пальцами. Говорить не хочется. Так тоже хорошо. Почти идеально. Без чуть отступившего душного возбуждения легче дышать, все еще жарко и странно, но мысли становятся ясней и, возможно, им удастся закончить вечер без прилюдного петтинга.
Это все было бы даже смешно, не происходи все с ними лично, будь это рассказанная кем-то история. Взрослые дяди, пройдет еще пара лет — и привет, тридцатник, а тискаются как подростки в каком-то гребаном клубе. Скажи ему еще полгода назад, что можно вот так влипнуть, чтобы плевать на завуча школы, на персонал, на правила приличия, в конце концов, и чуть ли не кончать от прикосновений пальцев, ладони на коленке, шепота и грязных взглядов. В шестнадцать так не крыло! Вот вам и работники образования, казалось бы, приличные люди.
Они сидят, близко придвинувшись друг к другу, поглядывая на Мирона и иногда прикладываясь к выпивке. Евстигнеев все-таки не выдерживает и снова начинает поглаживать то запястье, то костяшки. Когда Светло чувствует, что снова начинает тонуть в ощущениях и Ване, к их столику подходит официантка — миниатюрная девочка с пирсингом в губе, яркой челкой и в прозрачном топе, через который видны темные крупные соски. У нее на подносе стоит шампанское и три бокала, хотя они совершенно точно ничего не заказывали. Девочка заученно улыбается, наклоняется так, чтобы не только соски, но и вся грудь выгодно светила в вырезе топа, и начинает расставлять принесенное.
— Это что за хуйня? Мы не заказывали. Уноси. — Евстигнеев сразу скидывает с себя всю расслабленность, он внезапно снова перекидывается в кого-то малознакомого, с резкими уверенными интонациями и колючим взглядом. Светло опять кроет этим контрастом так, что в солнечном сплетении становится щекотно. — Мы не заказывали. Рассчитай нас, мы уезжаем уже.
— Это подарок от пятого столика вашему другу. — Она кивает в сторону Светло, потом указывает ладошкой, видимо, в сторону пятого столика. — Все оплачено, не волнуйтесь. Счет сейчас принесу.
— Эй! Постой. — Евстигнеев окликает официантку, потом отворачивается от нее и спрашивает, улыбаясь как-то совсем недобро. — Ванечка, ты пьешь шампанское?
Все, что он может в ответ — растерянно пожать плечами. Даже в свои лучшие годы, тонким и звонким, без нелепых рысей на свитере и не после десятичасового рабочего дня, Светло не получал подарков от пятых или каких-то других столиков. Надо ответить "Нет, я не пью шампанское. И нам хватит. Мы уже в говно. И за нами вот-вот приедет наш директор. И у вас, Иван Игоревич, вообще-то завтра первым уроком 5Б", но он просто пожимает плечами. Ваня же ему в ответ клыкасто улыбается — совсем как его криповатая геймерская маска — и кивает чему-то там, каким-то мыслям в своей голове.
Rudeboy. Рудбой. Руд-бой. Точно. Светло вспоминает татуху, из-за которой Евстигнеев вынужден ходить в школе только с длинным рукавом, «чтобы не подавать детям дурной пример». Будто этих детей можно уже хоть чем-то испортить или удивить. Руд-бой. Ваня как-то вскользь рассказал, что это была его первая татушка — набитое в восемнадцать прозвище. Руд-бой. Грубое слово для грубого мальчика. Светло смотрит, как Евстигнеев что-то отрывисто и зло говорит официантке, и понимает, что Рудбой — это идеально для вот такого Вани. Слово хочется разгрызть, как косточку, и оно неудобно цепляется за язык, но такое вкусное, что навязчиво циклится в голове.
-…передай, что следующую бутылку я засуну этим пидорасам в жопу, ясно? — Официантка некрасиво краснеет, неровный румянец проступает через аккуратный яркий макияж, и девочка теперь выглядит совсем юной. Может, это даже выпускница их школы, прошлого или позапрошлого года, которой не хватило баллов и мозгов куда-то поступить, так что сейчас она разносит напитки, сверкая сосками. Светло хочет отдернуть Евстигнеева за грубость, сделать замечание, но почему-то молчит. Он, словно бусины на нитку, собирает для себя события сегодняшнего вечера, потому что знает: может, не завтра, не послезавтра, но однажды он снова захочет стряхнуть с Ивана Игоревича шелуху приличий и благопристойности и выпустить на волю грубого мальчика с грубым именем.
Официантка уносит бокалы, а Евстигнеев берет шампанское, быстро и неаккуратно срывает пробку с громким хлопком так, что пена льется на стол, на штаны, течет по рукам. Вид Ваниных перепачканных белым пальцев вышибает воздух из легких, возбуждение возвращается беспощадно и резко, не дает мозгу функционировать совсем. Светло отстраненно думает, что вот она — точка невозврата, когда смотрит, как Ваня запрокидывает голову и делает несколько жадных глотков, не обращая внимания на текущие по подбородку капли.
Чужие губы — сладкие и чуть липкие от шампанского, наглые и настойчивые, окончательно подавляют волю. Светло отрывается от Вани, чтобы отхлебнуть из бутылки, снова втягивается в поцелуй, уже сам толкается языком, слизывая пузырьки и проводя по кромке зубов. Шампанское уже везде — на подбородке, липким следом на руке, под воротом свитера. Оно шумит в голове и разносится по крови, будто его ввели внутривенно. Он, кажется, уже готов на все: и на отсос под столом, и на секс на столе, и на что угодно, лишь бы Ваню — еще ближе, глубже и вместе, — когда все резко прекращается. Пару секунд совершенно невозможно понять, что происходит, без рук, губ, чужого тепла зябко и неуютно. Светло ловит воздух глубокими вздохами, с трудом фокусирует взгляд. И трезвеет буквально за доли секунды.
Андрей что-то говорит, но смысл слов пока не прорывается через отступающее возбуждение. У него такой разъяренный вид, что Светло инстинктивно двигается ближе к Ване, безуспешно пытаясь сделаться незаметным и крохотным.
-…не для этого! Вы совсем ебанулись!!! — Замай почти шипит, видимо, не желая привлекать к ним еще больше внимания. — Я понимаю, у этого с мозгами и инстинктом самосохранения беда по жизни. — Он обличающе тычет пальцем в Светло. — Но вы, Иван Игоревич! Я просто попросил вас найти Федорова, а не устраивать… вот это. — Андрей переводит взгляд на спящего Мирон Яныча, раздраженно стонет. — Приводите себя в порядок, блядь. И поехали отсюда. Надеюсь, завтра ваши ученики не принесут вам ссылку на ютуб «Два мужика сосутся в стрипклубе», Иван Игоревич. Или их родители. Пиздец. Так и знайте, я ваши жопы прикрывать не буду, придет кто-то с вашим выступлением, уволю нахер без вопросов. Обоих.
Он продолжает ругаться, пытается поднять спящего Федорова, который вставать не собирается и валится обратно. Светло ловит на себе взгляд Евстигнеева: тот кусает губы, пытаясь не смеяться, и смотрит нежно, с уже почти привычным обожанием. Тоже становится смешно, но бесить товарища директора, пожалуй, не стоит: с него станется бросить их тут разбираться самим или выкатить какой-нибудь выговор с занесением. Ему-то похуй, но подставлять Ваню не хочется.
***
Через пятнадцать минут они, расплатившись по счету и с трудом растолкав Федорова, грузятся в машину. Сесть вместе Андрей им не разрешает. Всю дорогу до дома Мирона Ваня матерится из-за того, что у него не помещаются ноги на заднем сиденье, сам господин завуч снова вырубается, а Светло пытается хоть чуточку протрезветь и рассматривает то город за окном, то пышущего гневом Замая. У того на щеке красный, уже почти сошедший след и тонкая неглубокая царапина: от левой брови до уголка губ.
— Тебе что, кто-то по роже дал, Андрюш? — Вопрос вылетает раньше, чем Светло успевает себя остановить. Замай так сжимает челюсть, что желваки ходят.
— Ваня, лучше заткнись. У меня, представь себе, есть личная жизнь. Которой не нравится, что я по ночам хуй знает где шляюсь. Но кому до этого есть дело, да, Вань? Если бы вы так не наебенились. — Он замолкает, несколько раз резко выдыхает, берет себя в руки. Андрей Андреич Замай и его легендарный самоконтроль. Становится стыдно, но как-то не очень: они вместе и не через такое проходили, чтобы это отразилось на их дружбе. — Иван Игоревич, первые уроки я вам завтра снимаю. Потом у вас окно, если я верно помню, выйдете ко второй смене. Еще не хватало, чтоб вы на пятые классы перегаром дышали. Адрес ваш напомните, сначала вас закинем, а потом Федорова, чтобы крюк не делать.
Евстигнеев подается вперед, держась за переднее сиденье, быстро смотрит на Светло.
— Иван Иванович у меня переночует. Вы же справитесь без него с утра?
— И без него. И без вас. И без завуча. И начальные классы займу. И пятиклашек. Я со всем, блядь, справлюсь. — Андрей опять начинает заводиться, но — легендарный самоконтроль, да. — Тогда сначала Федорова завезем. Сам я его тащить не собираюсь.
Дальше они едут в неловкой тишине, но идиотское, неуместное возбуждение снова накатывает волнами от мыслей о Ваниной квартире — почти необжитой, безликой, но зато с широким удобным матрасом. Там наверняка нет запасной зубной щетки, постельное белье несвежее, а на кухне переполненная пепельница, но как же на это сейчас плевать.
Мирона Яныча Евстигнеев заводит домой сам. Светло пересаживается назад, чтобы Ване больше не мучиться со своими длинными ногами — у Андрюхи в машине и правда тесновато. На часах почти два ночи, но сна ни в одном глазу. Замай, пока они ждут Ваню, не вылазит из телефона, сначала хмурится, потом сдержанно улыбается, что-то долго набирает, скидывает входящий звонок, снова пишет. Надо бы разузнать, что у него там происходит и кто в итоге так взял его за яйца, что Андрей позволяет лупить себя по лицу и ебать мозг. Но момент неподходящий совсем. Успеется еще.
Ваня возвращается минут через пятнадцать, садится, против ожиданий, не вперед, а рядом. Теснота заднего сиденья сразу перестает быть проблемой: она оправдывает отсутствие расстояния между ними. Замай через зеркало бросает на них короткий раздраженный взгляд и предупреждает, что если они сейчас начнут сосаться, он их высадит к хуям и пусть добираются, как хотят.
Но сдерживать себя неожиданно становится проще: осталось подождать совсем ничего — еще минут семь по Просвещенке, потом налево, триста метров по прямой, направо во двор, — и все, они на месте. Ваня кажется спокойным и уверенным, но учащенное дыхание и натянутые в области паха штаны выдают. Евстигнеев только однажды за поездку отпускает себя: прижимает близко, коротко и влажно целует в шею, прикусывает мочку уха, выдыхает уже привычное: «Откуда ты такой взялся, Ванечка», — и отстраняется. Оставшуюся дорогу они едут, сидя на пионерском расстоянии друг от друга и целомудренно держась за руки.
***
А дальше — в голове белый шум, в коленях дрожь, а в руках, сердце — Ваня. Иван Игоревич Евстигнеев, Охра, Рудбой — смешать, не взбалтывать. Три по цене одного, выгодное предложение — его Ваня. Поднимаются на третий этаж, кажется, дольше, чем ехали до дома. Целоваться в темноте подъезда, на прокуренных пролетах и выщербленных ступеньках особенно сладко, пьянит еще сильней. Завтра встретит синяками от расшатанных перил и жадных рук, но как же на это плевать! Ваня долго роется в карманах куртки в поисках ключей, даже не пытаясь искать двумя руками и перестать целоваться. Светло с усилием отталкивает его, прижимает к стене, методично обыскивает, пока не натыкается на связку во внутреннем правом. Отпирает сам, потому что Евстигнеев уже накрывает собой, прижимается сзади, не очень успешно лезет руками под одежду, что-то хрипло нашептывает. Руки дрожат, но замок поддается на удивление быстро.
В прихожей темно и мало места. Воздуха в легких — еще меньше, а терпения не остается вовсе: его хватает только на закрытую дверь. Евстигнеев вслепую водит рукой по стене, щелкает выключателем, лампочка загорается, но, спустя секунду, гаснет с громким хлопком. Они смеются друг к другу в губы, пытаются раздеваться, но сталкиваются руками. Глаза чуть привыкают к темноте, а потерять друг друга невозможно: слишком тесно, да и притягивает как магнитом. Когда Ваня стаскивает с него проклятый свитер, даже дышать становится легче, но прикосновения к обнаженной коже бьют током. У Евстигнеева горячие наглые руки, и кажется, что они сразу везде: скользят по пояснице и ребрам, проводят по затылку, сжимают задницу, гладят под челюстью. И губы везде: на соске, ключице, плече, неожиданно невесомо прикасаются к щеке. Там, внизу, они прижаты друг к другу, прижаты близко, но недостаточно, мало, нужно еще ближе, больше, сильнее. Светло пытается и расстегнуть свои джинсы — они давят невыносимо — и добраться, наконец, до Вани, провести по его животу, потянуть штаны вниз, почувствовать, что и он на грани тоже. Надо дойти до комнаты, до матраса, где можно и попробовать, и рассмотреть, и ощутить — все. Только вот сил оторваться нет совсем. А потом все теряет смысл. Кроме ладони на члене, жадных губ и языка, трахающего рот. Он старается дрочить Ване в том же ритме, но все время сбивается. Тому все равно: стонет хрипло, громко, не сдерживаясь, и уже не целует — кусает, будто метит, окончательно разрывая на куски от ощущений. Светло кончает чуть раньше, буквально на пару секунд, оргазм выворачивает наизнанку, подгибает колени. Ванино удовольствие будто уносит на второй виток, и сердце вот-вот выскочит — только непонятно чье, настолько они близко. Он почти сползает на пол, ноги совсем не держат, но Евстигнеев не дает упасть: ловит, держит, ласково гладит по лицу, успокаивающе целует и шепчет: «Откуда ты такой взялся…» Снова. Как же охуенно.
Они добираются до матраса. И до ванной. И вообще — вот так, вдвоем, с не выветрившимся алкогольным дурманом и дурной от возбуждения головой, квартира уже не кажется такой неуютной и необжитой. Засыпают уже утром, часов в шесть, когда самое время просыпаться, чтобы успеть к первому уроку. Уже на грани сна Светло пишет Андрею сообщение: «Спасибо, буду должен».
Перед тем как заснуть, Светло успевает подумать, что это не он взялся, а Иван Игоревич Евстигнеев — казалось бы, уважаемый человек, преподаватель информатики в СОШ № 1703, взялся откуда-то на его голову, перевернул всю жизнь вверх тормашками и совершенно свел с ума.
