Звёзды над Берлином

Полгода спустя Иван шёл по узеньким улочкам Нюрнбернга, пряничного немецкого городка, не замечая его красоты и очарования, полностью погруженный в свои мысли. Уже несколько недель продолжался процесс над военными преступниками и участие в заседаниях специальной комиссии совершенно измотало его нервы. Начало процесса было не таким уж и плохим. Феличиано оправдали по всем пунктам. Иван очень рад был снова с ним увидеться. Незадолго до конца войны Фели перешёл на сторону союзных войск и дальше сражался плечом к плечу с англичанами и американцами. Конечно, ему были предъявлены обвинения в фашизме, но всем было очевидно, что он действовал под влиянием Людвига, к тому же не принимал участия в зверствах и впоследствии стремился всё искупить. Он был оправдан. К его брату Романо вообще не было никаких претензий, так как всю войну он провёл в итальянском движении Сопротивления, в одной из партизанских бригад. В настоящий момент Ловино Варгас был занят подготовкой референдума о будущем Италии и не смог приехать на процесс. Хотя может быть, это было неправильным, но Иван искренне радовался за Феличиано. Когда его освободили из-под стражи в зале суда, они дружески обнялись и вечером отметили это дело в одном из знаменитых нюрнбергских кабачков с пивом и сосисками. И, конечно же, с бутылкой водки. На следующий день начался процесс над Японией. У Ивана болела голова, хорошо что он не был основным обвинителем, старались в основном Америка с Англией, но всё равно смотреть на это было неприятно. Кику вёл себя с выдержкой и достоинством истинного самурая. Он признавал все обвинения и даже не пытался привести какие-то оправдания. Было ощущение, что после бесчеловечных бомбардировок Хиросимы и Нагасаки он внутренне сломался и теперь ему на всё наплевать. Было подписано соглашение об оккупации Японии американскими войсками. Это означало для Кику смерть, медленную и мучительную, если только в перспективе Америка не сжалится над ним. Его бледная кожа стала совсем фарфоровой когда он услышал приговор. Но ни один мускул не дрогнул на его лице, он лишь едва заметно всем поклонился, когда его под конвоем выводили из зала суда. Самым тяжёлым был процесс над Пруссией. Этот братец Германии во время войны творил такое на Восточном фронте, что Людвиг по сравнению с ним был нормальным адекватным человеком. Причём он любил снимать самые жестокие моменты на киноплёнку и у суда не было недостатка в доказательствах. Кроме того, он занимался организацией концлагерей и подходил к этому делу творчески и с громадным рвением. Некоторые рассказы очевидцев доводили следователей до обморока. Смотреть на такое было ужасно тяжело, у Ивана в душе всё переворачивалось. Обвинение в преступлениях против человечности было подтверждено по всем пунктам. Тут не могло быть никакой речи о снисхождении и Контрольным советом четырёх стран был подписан "Закон о ликвидации Пруссии", то есть фактически смертный приговор. У Гилберта оставалось ещё немного времени, пока будут улажены формальности с передачей разделённых территорий, но ни у кого не оставалось сомнений, что в ближайшем будущем он перестанет существовать. Странно, но Пруссия не испытывал никакого раскаяния. Видимо, он считал, что ему просто не повезло. Все обвинения и даже приговор, Гилберт выслушал довольно спокойно, но периодически он впадал в припадки ярости и в такие моменты, сверкая своими дьявольскими красными глазами, клялся взять реванш и всем отомстить. Он грозил союзникам самыми страшными пытками и казнями, сидя в наручниках под стражей, и на это было больно смотреть. Гилберт был неадекватен, его надо было лечить, а не казнить. К сожалению, Вторая Мировая война дала этому психу редкий шанс полностью удовлетворить свои порочные склонности и их невинные жертвы взывали к справедливому возмездию. Оно совершилось. Но сегодня предстояло самое страшное. Суд над Германией. Иван не видел Людвига с того самого знаменательного дня, когда была одержана окончательная победа и Берлин пал. Хотя ему казалось, что тогда он успешно делал вид, что не обращает на него внимания, но эта картина снова и снова вставала у него перед глазами. Лагерь военнопленных, колючая проволока, Людвиг стоит, привалившись к стене и смотрит на него таким странным взглядом, от которого мурашки по коже. Как обычно ироничным, насмешливым, и в то же время каким-то... ласкающим. Брагинский не знал, что произойдёт, когда входил в зал суда и устраивался на своём месте за столом трибунала. Он просто не мог предугадать, что почувствует, увидев Людвига, и поэтому решил вести себя максимально сдержанно, не показывая эмоций. Он поправил табличку с надписью "СССР", налил воды в граненый стакан и отпил глоток. Справа уселся Америка, слева Англия. Прибежал, запыхавшись, слегка опоздавший Франциск. Можно было начинать заседание. Конвойные ввели Людвига, проследовали до скамьи подсудимых и остановились рядом, когда он уселся. Германия ещё больше похудел, если не сказать отощал, тюремный костюм болотного цвета болтался на нем как на вешалке. Но он не выглядел подавленным, его волосы как всегда были аккуратно уложены, а синие глаза с любопытством обшаривали зал, публику, комиссию и мельком, не задерживаясь, скользнули по лицу Ивана. Брагинский выдохнул про себя. Всё оказалось не так страшно, ничего особенного не произошло, обычный судебный процесс, обвинитель и обвиняемый, это тоже работа и для Людвига ничего не значит, что один из обвинителей именно он. Хотя, черт возьми, это даже обидно, что ничего не значит! Начался процесс. Как обычно приводились доказательства, кадры кинохроники, свидетельства очевидцев. Ивану тяжело было снова и снова вспоминать про ужасы войны. Но, странное дело, у него сложилось впечатление, что после начала 1942 года, после их встречи, Людвиг уже не зверствовал понапрасну, речь шла только о военных преступлениях, а не преступлениях против человечности. Хотя и так он натворил достаточно. Доказательства закончились, начались речи обвинителей. Брагинский очнулся, когда Америка толкнул его в бок. "Черт, я же должен сказать обвинительную речь!" - вспомнил он. Накануне Иван долго готовился, но все слова вылетели из его головы. Он поднялся с места, кашлянул в микрофон. Сейчас он изо всех сил старался не смотреть на Людвига и чувствовал, что Германия тоже избегает его взгляда. За это он ему был очень признателен. - Товарищ прокурор, господа журналисты, уважаемая публика, - обратился он к сидевшим в зале, - Я как обвинитель не буду много говорить о преступлениях Германии. Они очевидны. Все, кто был на войне, знают о жестокостях, которые там творились. Особенно на Восточном фронте. Гибель мирного населения, расстрелы, пытки, из... Голос его сорвался, пришлось отпить немного воды. - Пытки, изнасилования, грабежи и принудительный труд. Вот что пришлось вынести советским гражданам, попавшим в лапы этого фашиста. Он весь проникнут мерзкой идеологией расового превосходства. Теперь он говорил уже гораздо увереннее. - Под влиянием теорий Адольфа Гитлера Германия впал в несвойственное ему состояние, своего рода помрачение ума. Он искренне верил, что имеет право творить все эти жестокости, потому что принадлежит к арийской расе. Увлёкшись, Брагинский вышел вперёд и начал ходить перед столом. - Мы должны осудить эти теории, запретить подобную идеологию. Их бесчеловечная сущность уже всем ясна. Но если Германия отречётся от них, осознает свою вину и раскается, то... Не должны ли мы... Тут у него опять пересохло горло, но стакана под рукой не было и он попытался хрипло продолжить. - Не должны ли мы... Внезапно он забылся и посмотрел на Людвига. Это было ошибкой. Германия уже понял к чему он клонит и его синие глаза сияли неподдельным изумлением. От взгляда этих сияющих глаз у Брагинского вышибло последние мысли из головы. - Не должны ли мы... Быть снисходительны... - закончил он упавшим голосом. Сзади Америка уже давно дергал его за рукав, при этих словах он вскочил и выхватил у него микрофон. - Спасибо за внимание, комиссия удаляется на совещание, - бодро выкрикнул он и, увлекая Брагинского за собой ринулся в зал для совещаний. Следом за ними, стараясь соблюдать видимость спокойствия, вышли Англия и Франция. В зале поднялся шум. Прокурор Вышинский с трудом успокаивал публику. Захлопнув дверь Альфред вцепился Ивану в бортик парадного мундира, хорошенько встряхнул и с холодным бешенством сказал прямо в лицо: - Ты что городишь, придурок! Мы же обо всём договорились ещё в Ялте. Какое может быть снисхождение? Да, конечно, они договорились, но в Ялте на него не смотрели эти сияющие синие глаза... Вот только как это объяснить Альфреду? - Я... передумал... - выдавил из себя Брагинский. - Он передумал! - Америка отпустил его китель, растерянно взмахнул руками и стал нервно вышагивать по залу. У него просто не было слов. Видно было, что он возмущён до глубины души. Вместо него вперёд выступил Фpанциск. - Excusez-moi, - сквозь зубы процедил он, - Этот мерзавец хладнокровно сломал мне руку, qu'est-ce que c'est? Он садист и маньяк, и ты за него заступаешься, mon chér? При воспоминании о перенесённых страданиях его душа наполнилась искренним негодованием, а голубые глаза гневно сверкали. "Руку ему сломали, - злобно подумал Брагинский, вспоминая про пытки, которые ему довелось вынести в плену, - Подумаешь, неженка!" Он упрямо смотрел исподлобья на них троих, пока к нему не подошёл Кёркланд и спокойно положил руку ему на плечо. На Артуре щеголевато сидела парадная форма английских ВВС, а зеленые глаза смотрели серьёзно и проникновенно. - Это же твоя Родина пострадала больше всех, Россия, - тихо сказал он, - Неужели ты сможешь всё забыть и простить? При упоминании о родине Ивану внезапно до смерти захотелось оказаться где-нибудь на окраине подмосковной деревеньки ранним утром, когда в полях ещё лежит туман, а на опушке леса пахнет прелыми листьями и грибами. Захотелось выпить парного молока, вдохнуть аромат цветущего луга и пойти на речку купаться. И чтобы к нему не приставали с решением всяких сложных мировых вопросов. Но, как бы там ни было, этой прекрасной мирной жизни лишил Россию на долгих четыре года именно Германия. И не только его, а весь русский народ. Артур был прав, о таком невозможно забыть и нельзя простить. Иван поднял голову и посмотрел на трех своих союзников. - Хорошо, - через силу сказал он, - Я всё сделаю как мы договорились. Простите меня. Но в душе у него при этом всё переворачивалось. - Подумай, что скажут твои сёстры? - пафосно сказал Америка, - Ты же их предаёшь в первую очередь! Брагинский вздрогнул. Страшно было представить, что будет с Беларусь, если она узнает про такую несвоевременную жалость к их злейшему врагу. Тогда придётся пожалеть уже его самого. - Я же сказал - простите, - ещё раз с нажимом повторил он, - Сам не знаю, что на меня нашло. Давайте вернёмся и скорее закончим с этим делом. Америка с подозрением смотрел на него, но ничего не сказал. Пропустив вперёд Артура и Франциска, он вошёл в зал заседаний последним, вслед за Иваном. Ему казалось, он понимает, что творится в душе у России, и не был до конца уверен, что Иван найдёт в себе силы решительно осудить Германию. Они договорились обо всем ещё в начале весны, в Ялте, когда уже очевидно было, что дни Третьего Рейха сочтены, союзнические армии наступают по всем фронтам, а Берлин очень скоро падёт. Было решено сделать всё возможное, чтобы избавиться от Германии навсегда. После двух мировых войн было слишком опасным оставлять эту страну на карте. И, соответственно, Людвига - в живых. Может быть, это было слишком жестоким по отношению к нему. Но такова уж судьба стран - нести ответственность за ошибки своих народов и их лидеров. Альфред считал, что ему в этом плане очень повезло, не то что некоторым. Иметь трезвомыслящий народ и адекватного президента для страны - просто бесценно. Снова рассевшись по своим местам, комиссия приступила к оглашению приговора. Было зачитано "Соглашение об оккупационных зонах". Германию решили поделить на четыре части, соответственно количеству победивших стран. Каждая из них получала свой кусок, свою зону оккупации. Для Германии это означало такую же медленную и мучительную смерть как и для Японии. Только вот надежды на милость победителей у него было гораздо меньше. Оставалось только поставить подписи. Сначала подписали Англия и Франция, затем Америка и наконец очередь дошла до Брагинского. Он должен был подписать от имени Советского Союза. Иван взял со стола ручку с "вечным" пером, раскрыл красивую кожаную папку и рука его зависла над последним листом. Если сейчас он поставит свою подпись, то страна Германия перестанет существовать. Ему казалось, что он чувствует воздух между пером и бумагой, как будто он был чем-то осязаемым и надо приложить массу усилий, чтобы его преодолеть. В зале начались перешептывания, взгляды всех присутствующих были устремлены на него. Но ему сейчас хотелось смотреть только на одного человека. Германия сидел практически напротив него, на скамье подсудимых, напряжённый как струна. Он впился взглядом в лицо Ивана, как будто это была самая замечательная вещь на свете. В глазах его пылал интерес истинного исследователя. Он уже не раз убеждался, что Брагинский умеет удивлять, поступает нелогично и непредсказуемо. И это было в нём самым привлекательным! В такие моменты Людвиг чувствовал, что живёт не зря, полнота бытия переполняла его, а возможная смерть ни капельки не пугала. Приятный холодок пробегал по его жилам при мысли о том, что Брагинский может наотрез отказаться подписать его смертный приговор. Почему-то это было очень важным. И пусть потом с Людвигом делают что хотят, остальное было ему безразлично. К сожалению, Иван истолковал этот взгляд по-своему. Он уже видел это изучающее выражение, своего рода исследовательский интерес на лице Людвига. Это было под Москвой, четыре года назад, когда Германия расстреливал перед его глазами беззащитных людей, чтобы посмотреть на его реакцию. Сердце у него защемило при этих воспоминаниях. Он как будто увидел снова эту картину, как безжизненные тела падают на снег и внутри у него всё загорелось гневом. Ручка наконец-то коснулась бумаги и Россия уверенно, с нажимом вывел "И. Брагинский". Дело было сделано. Из Германии как будто вынули какой-то стержень. Он уронил голову на руки, белокурые пряди в беспорядке упали ему на лоб, и он даже не пытался их поправить. Внутри у Брагинского всё похолодело. "Господи, что же я наделал", - с отчаянной тоской подумал он. Конвойные насильно подняли Людвига со скамьи подсудимых, он растеряннно смотрел по сторонам потухшими глазами и как будто не понимал где находится. Таким Германию Иван ещё никогда не видел и смотреть на это было просто невыносимо. Он вскочил с места и не отдавая себе отчёта, что делает, выбежал в ближайшую дверь, в зал для совещаний. Оттуда не было другого выхода и, пробежав его насквозь, Брагинский рухнул на стул в самом дальнем углу, закрыв лицо руками. В глазах его закипали слёзы. Они просачивались между пальцев, текли по щекам и их солёный вкус ощущался на губах. Иван ничего не мог поделать чтобы их остановить. Единственное, что радовало, что его сейчас никто не видит. Однако это было не так. В зале раздались осторожные шаги и дружеская рука легла ему на плечо. Россия поднял заплаканное лицо и с изумлением увидел Америку. - Альфред... Зачем ты здесь... - задыхаясь, с трудом выговорил он. Ему было невыразимо стыдно, что Америка видит его в таком состоянии. Но на лице Альфреда не было осуждения или удивления, только сочувствие. Ему всегда был симпатичен Брагинский, но обстоятельства как-то так складывались, что у них не было возможности узнать друг друга поближе. Кажется, сейчас для этого как раз был подходящий момент. Америка уселся на стул рядом и спокойно ждал, пока России не удалось отдышаться. - Прости, - извиняющимся тоном сказал Иван, - Наверно нам нужно быть в зале совещаний? - Да ладно, забей, - беспечно махнул рукой Америка, - Там уже всё закончилось. Артур и Франци отправились в кабак, отмечать завершение процесса. Остальные тоже потихоньку расходятся. Было очень приятно сидеть тут в пустом зале и ощущать рядом дружескую поддержку. Брагинский чувствовал, что ему понемногу становится лучше. Если бы он только мог забыть о том, страшном, что недавно произошло... - Я знаю, что это странно, - задумчиво сказал он, - Никто не сможет этого понять... Если честно, я и сам не до конца себя понимаю... Серо-голубые глаза Америки были серьёзны. - Может быть, - Альфред сделал паузу, чувствуя как внутри у него всё вибрирует от волнения, - Может быть как раз я... смогу... тебя понять. Брагинский с удивлением посмотрел на него. Меньше всего он ожидал, что трезвомыслящий Америка скажет ему такое. Альфред придвинулся к нему поближе и снял очки. Нервным жестом он засунул их в карман своей кожаной куртки. Без очков он выглядел каким-то беззащитным и не таким уверенным в себе. Он потянулся к Ивану и прижался своими губами к его губам. Только в самый последний момент Брагинского осенила догадка, что сейчас произойдёт. Он совершенно не был к этому готов. Но оттолкнуть Америку он не мог, ему так нужна была сейчас эта дружеская поддержка и эта тёплая рука на плече, и эти нежные осторожные губы. Он чувствовал себя как будто на краю пропасти, и только они не давали ему упасть. Америка целовался совершенно иначе, чем Германия. Он исследовал своими губами каждый изгиб упорно сжатых губ Брагинского, постепенно раскрывая их нежным и умелым нажимом. Когда его язык проскользнул внутрь, это показалось таким естественным, что Иван сам удивился своему спокойствию. Совсем не было такой бури эмоций, которую он ощущал с Германией. Только очень приятное, спокойное и уютное чувство. "Может быть это и есть любовь?.. А впрочем теперь уже всё равно", - с безразличием отчаяния подумал он. Это была последняя связная мысль. Иван наконец-то полностью погрузился в приятное забытьё, раскрываясь навстречу Америке, и постарался как можно достойнее ответить на его поцелуй.