Воскресенье. Именно в этот последний день недели все вспоминают о воскресении. Сонные и замученные навалившимися делами, люди начинают понемногу приходить в чувство. В воскресенье все желания обостряются от «я могу не вставать вместе с будильником» до «схожу прогуляться туда, куда давно хотел». Единственный день отдыха, после которого опять начнется недельная беготня, был своеобразным оазисом уставших душ. В такие моменты солнце учтиво заглядывало в окна всех советских граждан и улыбалось, как на добрых, но таких лживых плакатах. Начиналось светопреставление в коммунальных квартирах и ожесточенные бои за место у зеркала и под душем.
Но Поперечного сегодняшнее воскресенье никак не касалось. Он задался мыслью провести весь этот день в кровати, размышляя о своем невысоком. Настенные часики уже пробили девять утра, весь шум в коридоре стих, осталась только пустота. И эту пустоту заполняли дурные чувства. Грусть, обида, тоска, уговоры самого себя накатывали раз за разом, подступали до тошноты к горлу и отступали. Все-таки верно говорят, что много думать вредно, а самые счастливые люди на свете — невежды.
В дверь комнаты постучали, потом по-детски поскребли ноготками. Так осторожно тревожила его покой только Регина. Она приоткрыла дверь, заглянула внутрь, улыбнулась и уже уверенно прошла на середину холостяцкой комнаты. Регина поморщилась из-за неприятного и пыльного интерьера, который составляли стол с зеленой лампой, небольшие часы-тихоходы, раскладушка у стены и пыльные занавески в розочку от прошлой хозяйки.
— Ну, привет, — блаженно протянул Даня с улыбкой чеширского кота на лице и потянулся.
— Доброе утро, — ответила Регина и опустилась на единственный стул в комнате.
Она уселась за стол, подперла рукой щеку и выжидательно посмотрела на Даню. Было видно, что девушка еле сдерживает себя на одном месте, чтобы не схватить сонного Поперечного в охапку, затолкать его в ванну, а потом увести на улицу, где сейчас было очень хорошо. Но, зная упрямство Дани, она устало ждала.
— Мы куда-то сегодня идем? — без особого энтузиазма спросил он.
— Сегодня же воскресенье! А значит мы идем на эстраду!
— Куда?
— Я тебе говорила, а ты опять все забыл, — Регина печально вздохнула и поднялась. — Я жду тебя через двадцать минут у подъезда. Если опоздаешь, то я с тобой никуда не пойду, больше никуда ходить не буду, — она загибала пальцы, — и перееду на другой берег.
Задорно улыбнувшись, Регина выскользнула из комнаты. Такой расклад Поперечному очень не понравился, но и особого желания выходить куда-то из комнаты он тоже не наблюдал. Но если это воскресенье поможет ему забыть о последних днях с Русланом, он будет благодарен небесам. И Даня пошел прихорашиваться.
Как это часто бывает, те, кто не показывает свой нос дальше комнаты, многое теряет. От него спешным шагом уходят не только веселье и настроение, но и друзья, жена, работа, дети, на смену им приходит едкий алкоголь. Никому подобная перспектива не нравилась, но почему-то многие неизменно повторяли пройденный материал и наступали на одни и те же грабли.
Через двадцать минут Даня стоял у подъезда в красивом коричневом костюме. Из общего красивого и прилизанного образа советского гражданина выбивались волосы, которые жили на голове своей собственной, обособленной от всего мира жизнью.
Через двадцать пять минут из подъезда выпорхнула Регина. На ней было платье из ярко-оранжевого ситца с широкой сборчатой юбкой. Острый воротник из белого пике подчеркивал изящную шею. Длинные темные волосы в этот раз были замысловатым образом подвязаны белой лентой и собраны на голове.
— Ты сегодня просто обворожительна, — будто в первый раз пораженный ее нарядами сказал Поперечный.
— Я еще сегодня милосердная. Вытащила тебя из берлоги. А то вчера пришел со своей работы, ни здрасте, ни до свидания, — она нахмурила брови. — Весь злой, как черт. Конечно же, я не могла оставить тебя сегодня в таком состоянии!
— Спасибо тебе, — искренне проговорил Даня. — Ну, куда мы идем?
— На Петровский.
— Серьезно? То есть ты решила меня порадовать футбольным матчем?! — его глаза заблестели.
— Не совсем, — Регина уклонилась от ответа. — Идем же!
Она взяла его под ручку и весело хихикнула.
— Ты чего?
— Даня, — протянула Регина, — а ты мне расскажешь, кто она?
— Не понял?! — Поперечный одарил ее недоуменным взглядом.
— Я разбираюсь в таких делах получше тебя. Ты пришел вчера весь расстроенный. А если ты любишь свою работу, значит, что-то произошло на личном фронте. Я угадала?
— И кто тебя только научил таким догадкам? Я и не знал, что иду на прогулку с доктором Ватсоном.
— Поверь, есть у кого, — она улыбнулась.
— Если я тебя так заражаю тягой к раскрытию тайн, то приходи ко мне в отдел. Будем вместе трудиться на благо советских граждан.
— Я к тебе на работу не приду, потому что слишком юна для твоей собачьей профессии, — Регина наигранно приложила руку ко лбу. — А я все-таки права?
— Вовсе нет, — мягко возразил Даня, а про себя отметил, что она чертовски права.
— Ты что-то от меня скрываешь.
— Только тайны следствия.
— А она красивая? — допытывалась Регина.
Поперечный решил сдаться и поиграть в несчастного любовника. В конце концов, до Петровского стадиона еще надо проехать на метро, а Регину ничто так не увлекает, как выуживание сердечных помыслов.
— Не то чтобы очень красивая. Но что-то в ней есть, — откликнулся Даня, неохотно вспоминая ебало Руслана.
— Ну, вкусом ты никогда особо не отличался, — поддела его Регина.
Они дошли до метро Фрунзенская, и Даня галантно пропустил ее вперед. Пока они покупали жетоны, спускались по эскалатору, ждали на платформе, ехали в вагоне, делали пересадку до Спортивной и, наконец, оказались на улице, их разговор напоминал допрос:
— А когда вы познакомились?
— Прошло больше месяца. Я, честно, в датах не очень.
— Значит, с ней время летит незаметно. А как вы познакомились?
— На работе. Я был проверяющим на ее предприятии.
— Это как-то неромантично. Вот если бы ты описал вашу первую встречу, — Регина слегка прищурила глаза.
— Ну, там тоже особо нечего вспоминать. Я ворвался в ее кабинет и начал выяснять сразу по делу.
— Невероятно невежливо с твоей стороны! К девушкам, даже по работе, надо относиться ласково, осторожно.
— Да она крепкая баба, — вернее, мужик, добавил про себя Даня.
— А вы с ней много времени проводите вместе?
— Нет.
— Сказал, как отрезал. А надо больше!
— Я так не думаю.
— Ну, а самый памятный момент какой? Когда у тебя просто голову снесло от происходящего вокруг?
— Когда я пошел на красный свет, а она меня оттащила с дороги и закрыла собой от машины.
На этом моменте у Регины округлились глаза, и она замолчала. Несколько остановок они ехали молча. Почему вдруг Регина замолчала, Даня не знал. Ему и не хотелось догадываться. Он слишком увяз в собственных мотивах, поступках, даже не был уверен, что, рассказывая сейчас эту перевернутую историю, он поступает правильно. Его будто кинули на липкую паутину жизни, оставили на растерзание. Нет шансов выбраться, нет шансов уйти от ответственности. От его улыбки и радости к жизни не осталось ни следа. Когда же он придет в свой кабинет, как обычно, то будет видеть перед собой Руслана, который сидел на диване и пил чай. Поперечный не знал, как он будет чувствовать себя, сдавая дело на руки Яновичу. Быть может, отдать его другому следователю? Пока не поздно, пока еще не было совершено ошибки? А может, он уже промахнулся…
— Даня, — очнулась Регина и потрясла его за руку, — нам пора выходить.
— Да, точно, — машинально отозвался он.
— Дань, а ты любишь её? — вдруг спросила она.
— Не знаю.
Они снова в молчании побродили по подземным лабиринтам, пока не ступили на эскалатор. За все оставшееся время они только натянуто улыбались друг другу и подмигивали.
Они были уже на середине пути, когда вдруг эскалатор резко дернулся, и все люди полетели кто куда. Начался невообразимый коллапс, крики о помощи, ругательства и негодование, а человек в будке наверху лишь молча развел руками, мол, бывают перебои в работе.
Регину подхватил под руки Даня, когда она не удержалась на своих каблуках и полетела в его объятия. Эскалатор еще не двинулся, и сейчас скорее напоминал собрание влюбленных и обезумевших от весны людей. Незнакомые, их связывала лишь злополучная поездка в метро, но они неловко потерялись в чужих руках. Неожиданное происшествие магнетическим эффектом притянуло к их смущенным лицам радостные улыбки. Эскалатор двинулся дальше, унося вверх внезапно счастливых и раскрасневшихся людей.
Регина по-прежнему была в объятиях Дани и не думала выбираться. Ей вдруг стало легче. Ощущение близости и дыхания другого человека, как глоток свежего воздуха в душной жизни. В сердце начинает разливаться необыкновенное тепло и чувство защищенности, непередаваемое словами. Теперь и у Дани, и у Регины расползлись на лицах счастливые улыбки, и парочка весело перепрыгнула черту эскалатора.
— Ты сейчас скажешь, куда мы идем? — поинтересовался Поперечный, держа Регину за руку.
Она, как маленькая девочка, запрыгнула на высокий поребрик, сняла каблуки и теперь держала их наперевес в левой руке. С правой стороны ее перевесом служил Даня, который терпеливо вел ее по этому поребрику, поддерживая, когда Регина теряла равновесие. На них не смотрели осуждающими взглядами, на них не показывали пальцами, за них радовались такие же молодые парочки. Удивительно, что только ни вытворяет с людьми весна вперемешку с любовью.
Так они шли, пока поребрик не закончился. Потом сосредоточенное выражение лица Регины сменилось радостным, и она ответила:
— Мы идем на Евтушенко. Не представляешь, с каким трудом мне удалось достать билеты!
— На кого? — оторопел Даня.
— На Евтушенко, — кивнула Регина.
— Но ты же никогда не увлекалась поэзией.
— А теперь буду. Слушай, на его выступления просто ломятся молодые люди, как мы с тобой.
— А ты хочешь быть как они?
— Ой, ну не хочешь идти, не надо. Тогда надо было позвать Руслана. Он бы точно согласился.
У Поперечного резко пересохло во рту, и он закашлялся.
— Я с радостью пойду, — выпалил Даня.
— Отлично! А теперь сходи, купи мороженого, потому что становится жарко, — Регина помахала рукой в воздухе.
Поперечный послушно добрел до ближайшего киоска, купил советский пломбир, растянул губы в блаженной улыбке и пообещал себе забыть о Руслане.
До Петровского стадиона они добирались очень весело. Поперечный развлекал Регину гэбэшными байками, переделанными реальными историями, с которыми он лично сталкивался в работе. Она весело смеялась и даже щелкнула его по носу, когда он попытался съесть в шутку и ее мороженое. Поперечный никакое другое лакомство так не любил, как мороженое.
Наконец перед ними открылся Петровский стадион, Регина помахала билетиками у лица контролера, и они заняли свои места в пятом ряду.
Когда появились «трибуны», поэзия вышла на большую эстраду. Это не рок-концерты, которые разрывали стадионы. Нет. Вместо рокера на сцену выходил товарищ Евтушенко и читал свои стихи три часа, может, и больше — как публика пожелает. Именно на его стихи собирались стадионы! А он сам был из тех немногих поэтов, которые могли открыто писать и критиковать, даже свободно выезжать за границу.
В центре стадиона стоял небольшой помост с микрофоном. Были настроены камеры, прожекторы и экраны трансляции. Все было готово.
Даня с серьезным видом озирался вокруг. Ему почему-то казалось, что Руслан тоже где-то здесь. Он не пропустил бы такое событие, ведь так влюблен в поэзию и во все, что с ней связано. Поперечный вздрогнул. Он пришел сюда ради Регины, которая сидела счастливая, и был настроен уже засыпать под убаюкивающие строчки, которые никогда не доходили до его сердца сквозь толстокожесть, приобретенную с годами.
На сцену вышел маленький человек, представился. Поговорил минуты две о том, как рад, что его поэзия находит отклик среди молодых, поблагодарил. Ввел «невежд» в темы своей поэзии, откашлялся и начал читать.
Даня посмотрел на Регину. Она внимательно следила за тем, что творилось там, внизу, на сцене. Ее взгляд был направлен только в одну точку, уши напряженно слушали. Вся ее поза выражала скованность, нетерпение. Было ощущение, что она готовится услышать пророка, который заденет и доберется до всех тайн сосуда ее души.
Он решил прислушаться к тому, чему с благоговением внимал весь стадион. Евтушенко читал о поэте и поэзии, о советском народе, о женщинах, о природе… Названия его стихотворений Поперечный не знал, но мало-помалу начинал слушать внимательнее и, к собственному удивлению, проникаться. Он начал понимать, почему же Руслан выбрал своим лучшим другом литературу, которой Поперечный так брезговал.
У каждого — свой тайный личный мир.
Есть в мире этом самый лучший миг.
Есть в мире этом самый страшный час, но это все неведомо для нас.
На некоторые зачитанные произведения Поперечный откликался: «Да, это я! Это про меня! Вы правы!». Он спорил с некоторыми утверждениями, с некоторыми соглашался. Незаметно вступая в диалог, Даня начинал понимать, почему же человек ведет себя, почему он сам ведет себя так, что в мире случается, а что никогда не будет случаться, зачем дана душа, и что с ней делать…
Он стал размышлять и уносился в неизведанные мысли, пути мышления. Раньше для него это было непостижимо. В душе резко росло чувство, что он что-то упускает, главное в жизни…
Даня посмотрел на Регину, она сжала пальцы в замок, закрыла глаза и слушала.
Красивая девушка. И она его.
Он огляделся.
Ревущие трибуны сердецживых людей. Рядом с ним.
Поднял голову.
Сиреневое небо туманного Ленинграда. Над его головой.
Посмотрел вниз.
Невероятный человек. Читает ему стихи.
Вспомнил о Руслане.
Кто же он для него?
Уходят люди…
Их не возвратить.
Их тайные миры не возродить.
И каждый раз мне хочется опять от этой невозвратности кричать.
Поперечный понял для себя, что все его прожитые годы были ничем. Погоны, доносы, азарт — все забудется, этим не наполнить душу. Однообразные улицы и люди, которых он все время подозревал — это не жизнь. Он никогда по-настоящему и не жил…
Под конец, Евтушенко стал читать стихи про любовь. В тишине огромного стадиона слышались всхлипывания. Кто-то плакал, кто-то молчал. Все молодые парочки прильнули к другу, поеживаясь от пробирающих насквозь строчек.
Всегда найдется женская рука,
чтобы она, прохладна и легка,
жалея и немножечко любя,
как брата, успокоила тебя.
Всегда найдется женское плечо,
чтобы в него дышал ты горячо,
припав к нему беспутной головой,
ему доверив сон мятежный свой.
Всегда найдутся женские глаза,
чтобы они, всю боль твою глуша,
а если и не всю, то часть ее,
увидели страдание твое.
Но есть такая женская рука,
которая особенно сладка,
когда она измученного лба
касается, как вечность и судьба.
Но есть такое женское плечо,
которое неведомо за что
не на ночь, а навек тебе дано,
и это понял ты давным-давно.
Но есть такие женские глаза,
которые глядят всегда грустя,
и это до последних твоих дней
глаза любви и совести твоей.
А ты живешь себе же вопреки,
и мало тебе только той руки,
того плеча и тех печальных глаз…
Ты предавал их в жизни столько раз!
И вот оно — возмездье — настает.
«Предатель!» — дождь тебя наотмашь бьет.
«Предатель!» — ветки хлещут по лицу.
«Предатель!» — эхо слышится в лесу.
Ты мечешься, ты мучишься, грустишь.
Ты сам себе все это не простишь.
И только та прозрачная рука
простит, хотя обида и тяжка,
и только то усталое плечо
простит сейчас, да и простит еще,
и только те печальные глаза
простят все то, чего прощать нельзя…
Даня посмотрел на Регину. По ее щекам катились слезы. Она спрятала лицо в ладонях и покачала головой. Он неуверенно приобнял ее. Регина вздрогнула и посмотрела на него. В ее глазах, полных слез, плескались нежность и немой вопрос. Даня вскочил с места, сел перед ней на корточки и взял ее лицо в свои грубые ладони. В его голове промелькнула мысль, что он сделает все, лишь бы не видеть, как она плачет. Он прижался своим лбом к ее лбу, как бы говоря о том, что все хорошо. Она начала всхлипывать.
—Дань? — шепотом спросила Регина.
Он поднял голову, посмотрел ей в глаза. И тут произошло то, чего он точно не ожидал. Девушка резко наклонилась вперед и поцеловала его. Смело и страстно, даже отчаянно, будто уже ничего не боялась, будто ей было плевать на то, что будет дальше. Поперечный не знал что делать в такой ситуации, холодный расчет, к которому он так привык не работал, когда приходилось иметь дело с теми, кого любишь. Он отстранился, опустил взгляд. Регина подняла голову к небу, на ее ладони капали слезы.
Я так боюсь, я так боюсь
конца нежданного восхода,
конца открытий, слез, восторга,
но с этим страхом не борюсь.
Я помню — этот страх
и есть любовь. Его лелею,
хотя лелеять не умею,
своей любви небрежный страж.
