Безумие

Последнее сообщение Аня пишет с трудом, но все-таки пишет. Сдаться и расплакаться? Нет, это как-то не в её принципах. Аня сжимает в руках телефон, ожидая очередного сообщения и чувствуя очередной рвотный позыв. Вот только наружу не выходило ничего, несмотря на то, что надо было, чтобы стало легче. Но Ане казалось, что у неё не руки, а две огромные и тяжелые железные цепи, которые не поднимаются. Если честно, то Аня даже не помнила, как дошла до туалета, но она прекрасно помнила, как четыре амбала, переглянувшись, двинулись за ней. Интуиция или просто инстинкт самосохранения, но что-то сподвигло девушку быстро (насколько это было возможно) зайти в туалет и закрыть за собой дверь. И только после этого полетели вертолёты, отчего у брюнетки перехватило дыхание, и она осела на пол. В нормальном состоянии она бы блеванула от брезгливости, но сейчас её мутило, а голова шла кругом.  — Чёрт, чёрт, чёрт… Девушка осторожно встала, чувствуя, что ноги ватные, и аккуратно допилила до раковины. Холодная вода не спасла, как и два пальца в рот. Она вздрогнула от сильного стука в дверь:  — Девушка, Вам плохо?  — Всё хорошо, — Аня не узнала свой голос, сиплый и дрожащий, что на неё было совсем не похоже. Но парней это не остановило. Девушка понимала, что это всё не просто так. И в этом баре она оказалась неспроста, и коктейль выпит был не случайный, но сейчас поздно было сокрушаться, нужно было искать выход, и ,главное, такой, чтобы об этом не узнал Мирон. Она боялась даже представить его реакцию, потому что после последней гулянки он вытаскивал её из обезьянника. И тогда ей строго-настрого было велено ни под каким предлогом не соваться в бары, но Ленка умела убеждать. Чем больше проходило времени, тем сильнее её накрывало. Внутри всё сжималось в один тугой комок, а перед глазами плыло. Она видела какие-то странные фигуры, которых пыталась коснуться, но мозг, а точнее какая-то его часть, понимала, что это лишь галлюцинации. Ей привиделся какой-то чувак в огромном черном балахоне. На его лице была маска со светящимися глазами и огромной клыкастой пастью. Видение исчезло так же, как появилось, а вот состояние не улучшалось. Аня сползла на пол, ожидая, когда отпустит, но, всасываясь, наркотик только сильнее действовал на неё. Была, к слову, ещё одна проблема. Те парни, что стояли за дверью и уходить не собирались. Выход был один, но его Аня ненавидела больше всего. Мирон. Её вечная заноза в заднице, вечный параноик, деспот, тиран, который любил держать всё под контролем. А главное - её под контролем. Не сказать, что Ане это не нравилось, но иногда в ней просыпался маленький бунтарь, который, получив знатных люлей, снова скрывался до поры до времени. С ним было тяжело до одури, но в то же время легко, как ни с кем другим. Он оказывался в нужном месте, в нужное время рядом, брал ситуацию в свои руки, когда она теряла контроль, и именно в его плече она нуждалась больше всего в этой жизни, но об этом она даже самой себе порой боялась признаться. Фёдоров был её миром, её маленьким миром, в который она больше никого не хотела пускать и хотела забрать себе целиком и полностью. Мирон видел её насквозь, видел, что в каждом её «я сама», скрывается «я хочу с тобой». Аня не помнила, сколько времени прошло, она даже мутно помнила, что писала ему в смс. Но Мирона не было и не было. «Пожалуйста», — она даже не понимала: шепчет это вслух или же это её мысли настолько громкие. Слава, блять, богу, что она здесь. Мирон это понимает тогда, когда охрана в лице трех двухметровых амбалов попросту заламывает руки всем четверым, что ломились в женский. В женский, блять. Какими ебаными животными нужно быть, просто уму непостижимо. Облегченный выдох сходит с губ мужчины непроизвольно, стоит Аньку увидеть. Федоров снова закрывает дверь на замок и, спешно подойдя к девушке, опускается рядом с ней на колени, тут же обхватив ее голову и прижав к груди. — Ебанутая, — шепчет, — я тебя к кровати прикую, приварю сваркой, блять, — целует макушку, отстраняется и, обняв ее бледное лицо ладонями, смотрит в глаза: зрачки радужку сожрали, а сама она еле соображает, что ей говорят, — тихо, тихо, все. Тебя колотит пиздец. Аня тихо усмехается, смотря в знакомые глаза, в которых она без наркоты тонет, а тут еще и под кайфом. — Ещё какая. Поэтому ты здесь. Дальше мысль выразить не удаётся, ибо она не может одновременно думать, говорить и фокусировать взгляд на Мироне. Всё это слишком сложно. Янович говорит дрожащим голосом, но это временно, ничего. Мирон поднимает Аню, подхватив одной рукой за талию, второй под плечо, и ведет к одной из раковин. Заправляет темные волосы за уши, скручивает в тонкий жгут и пихает под бретель платья, чтоб не спадали. — Давай без нытья только, — и сам толкает два своих пальца ей в рот, давя на язык, провоцируя рвотный позыв, и, когда получается, подставляет ладонь под кран с открытой водой, — умница. Еще раз давай. Девушку выворачивает наизнанку, а из глаз автоматически льются слёзы. Евстигнеевой кажется, что сейчас все внутренности окажутся в раковине. — Сука… — она едва успевает вздохнуть, когда её выворачивает во второй и в третий раз. Аня судорожно хватается за раковину, чтобы не упасть, пока Мирон её отпустил. По бледному лицу стекали крупные капли пота, а её всю саму била мелкая дрожь. — Мир, я больше не могу… — это не похоже на нытьё, это больше напоминает стон, но она правда уже не может. После третьего раза остаются только рвотные позывы, но желудок пустой. Стало немного легче, но наркотик уже всосался, поэтому голова всё так же идёт кругом. Мирон моет руки, заставляет Аню прополоскать рот, и, вытащив влажную салфетку из салфетницы на стене, вытирает чужие губы, заодно помаду стирая. — Идти можешь? Или понести? Аня пытается заставить себя соображать, и каждая мысль даётся ей с огромным трудом. Вопрос Мирона она осмысливает очень долго, но она же сильная, правда? Евстигнеева кивает: — Сама. Кому и что она пытается доказать? Хрен знает. Мирон отводит ее от раковины, выбрасывает использованную салфетку, а после слышит неуверенное: «Сама». Что ж, ничего удивительного. Федоров уже привык к этой напыщенной самостоятельности, и вот нет бы хоть раз признать, мол, да, я слабая иногда, да, мне нужна помощь — не, нихуя. Признает это без слов только, косвенно, когда, видимо, уже самой надоедает строить из себя невесть что. Выебывается слишком часто, а Мирон знает кучу способов заставить свою девочку перестать считать себя центром Земли: в банальной бытовухе, приебавшись по типу: «Ты же такая ответственная, так почему эта ебаная кофта лежит не на своем месте?», в постели, когда ей дается шанс поруководить процессом, язвительно спросив: «Ты же такая умница во всем, так какого хуя ты не можешь сделать мне приятно так, как я хочу?», в работе, докопавшись до любой детали вроде: «Ты что, забыла пропуска сделать? А ногти накрасить ты не забыла». И когда Аня, наконец, устает доказывать, какая она независимая, и становится той самой маленькой беззащитной девочкой, Мирон, радуясь, что добился таки желаемого, резко становится слишком мягким, таким, каким его никто не видит. Он готов посреди ночи соскакивать, делать Аньке горячий чай и идти в круглосуточную аптеку, когда она ему шепчет: «У меня чет горло болит, кажись», он готов отменять встречи в который раз, когда слышит: «Я что, одна буду вечером "Титаник" смотреть? А рыдания мои успокаивать кто будет?», он готов выпустить наружу всю свою нерастраченную заботу, сидящую внутри, все отдать, потому что знает, что его любят. Его вытерпят в фазы мании и депры. С ним поедут в тур и в нем будут обволакивать комфортом, уютом, идиотскими шутками и подначками, крепким сном после охренительного секса и домашней едой. Его будут ждать со сносящими объятиями в аэропорту после невыносимых перелетов. Ради всего этого Мирон становится тем, кем никогда не был и кем не являлся: нежным, ласковым и заботливым человеком. Аж самому всегда странно. Просто дико. Ане кажется, что ноги ватные, и, воспользовавшись моментом, она оседает на пол, начиная снимать туфли. На этих шпильках она может ходить даже в сопли пьяная, но не сегодня. Сняв туфли, Аня зависает, пытаясь собраться с мыслями. Это не опьянение, это куда хуже, и Евстигнеева просто не понимает, как люди могут сидеть на этом. Сил хватило на то, чтобы снять туфли, именно поэтому она поднимает мутный взгляд на Мирона и кивает головой в сторону двери: — Иди, я позже подойду. Честно? Аня даже смутно понимает, что говорит. Но сказала же. Гордая. Так вот. Надо идти до конца. И сейчас она даже представить не может, что будет, если Мирон разозлится. То, что слышит Мирон дальше, ставит его просто в ступор. Он хмурится непонимающе или даже скорее ошарашенно, наклоняется ниже, а затем вовсе садится на корточки, смотря в упор на Аню, прямо в ее мутные глаза.  — Я что, ехал сюда для того, чтобы щас свалить, а ты «все сама»? Его голос, тихий и стальной, звучит грубо и зло. А ладонь тут же хватает девушку за подбородок, сжимая и поднимая голову вверх, заставляя посмотреть на Мирона. Аня привыкла преодолевать всё сама ещё до того момента, как встретила Мирона. Девушка очень рано осталась одна. Справляться было сложно, но возможно. Оттуда эта упёртость, оттуда желание доказать всем, что она готова порвать этот мир на британский флаг, чтобы просто удержаться в нём. Но жизнь перевернулась, когда в ней появился Мирон. Еврей с огромными глазами и дичайше сложным характером. Они встретились случайно. Два барана, которые уперлись рогами и не уходят с дороги. Мир бы треснул пополам, если бы эти двое признались, что их тянет к друг к другу. Они срались, как последние черти, с криками, ссорами.

***

Аня тяжело дышала, смотря на Мирона, а тот затравленным зверем смотрел в её глаза. — Думаешь, пуп земли? Думаешь, собрал Олимпийский и теперь король? Аня снова запустила в парня чем-то, но тот вовремя увернулся. — Ты просто мудак! — процедила она сквозь зубы, отвешивая ему знатную пощёчину. Мирон рвано выдохнул и резко притянул её к себе, впиваясь в её губы грубым поцелуем. Обвив руками его шею, Аня так же жадно ответила.

***

Он был её спасением. Особенно, когда она ластилась к нему, а он, делая вид, что совсем неприятно, обнимал, прижимая к себе ближе. Евстигнеева дико скучала по нему, когда тот уезжал и не брал её с собой. После этого весь аэропорт слышал писки и визги, когда она неслась к нему навстречу. И она просто обожала, как он смущался и пытался спихнуть её, когда та в аэропорту запрыгивала на него и обхватывала ногами. Аня знала каждый миллиметр его кожи, знала каждый штрих татуировки, готова была вечно скользить по ней поцелуями. Девушка сначала дико боялась его приступов, когда он закрывался в комнате по два дня, не ел, не пил, а она просто дежурила у двери, засыпая там же на полу в его футболке. Когда он был готов крушить и ломать всё вокруг, Аня лишь ловила его, как загнанного зверя, и успокаивала, нашептывая что-то. Это была не любовь, это было что-то большее. Аня уже нутром чувствует его реакцию. — Ты кончай выебываться, Евстигнеева, — цедит почти сквозь зубы, смотря точно в глаза, не моргая, — с кем угодно будешь хуйнёй страдать, но не со мной. Ты оборзела в край. Только дай мне до дома доехать и тебя на ноги поставить — я тебе быстро мозги вправлю, блять. Поднимайся! Хватает за предплечье, тянет вверх и, зацепившись пальцами за застежки чужих туфель, держа их, сам поднимает Аню, подхватив под ребра и бедра. — Мне больно… Она пытается убрать его руку, которая слишком сильно сжимает подбородок. Аня боится его таким, поэтому в глазах проскальзывает страх, но Миро просто отпускает её и хватает за руку, поднимая вверх. Евстигнеева жадно хватает ртом воздух от его цепкой хватки, зная, что завтра на светлой коже проступят синяки. — За шею держись, — просит Федоров. С трудом получается открыть дверь. Мирон абсолютно не обращает внимания на долбящую по желудку музыку, темноту и кучу народа. Он совсем абстрагирован. Главное для него сейчас — Аньку донести до машины. Поэтому, выйдя, наконец, из клуба, даже не подвергшись никаким: «эй, слышь, подожди!» со стороны, как обычно, — то от того, что узнают, то от желания просто приебаться из-за большого градуса в крови, — Федоров доходит до машины, кое-как открывает заднюю дверь и пытаетсь усадить девушку. А вот для девушки дальше всё как в карусели. Огни, музыка, люди — всё сливается в единое пятно, как будто художник хотел смешать все краски мира, но получилось одно грязное пятно на мольберте. Очнулась она только на заднем сидении машины. Девушку колотило, сердце билось очень часто, словно хотело выпрыгнуть из груди. — Не ебнись, — снова просит Мирон, удерживая ее голову, чтобы та не ударилась, и бросает туфли куда-то на пол салона, — все, села, нормально? Нормально. Мирон захлопывает дверь и сам садится на водительское, почти сразу потянувшись за пачкой сигарет на панели у руля. Судорожно прикурив и затянувшись, включает зажигание и выезжает на дорогу, смотря в зеркало заднего вида. — Если засыпать будешь, то не сопротивляйся. Спи лучше. Дома сам со всем разберусь. Со всем — то есть с ней. — Мир, прости… Аня съежилась в один кокон, резко почувствовав, как несправедлив весь окружающий мир. Девушка не хотела плакать, но слёзы сами текли из глаз, а сама Евстигнеева судорожно всхлипывала. Её не отпускало, но новая волна каких-то неестественных для неё эмоций накрыла с головой. Звучит очередное «прости», такое сопливое, на самом деле, такое жалобное. Но Мирону не противно, как было бы от любого другого. Мирону просто жалко. Глупая еще же, маленькая, многого в жизни вообще не понимает, хотя отрицать факт того, что это самая сообразительная и интеллектуальная девочка, что Федоров встречал, невозможно. Это она лично для него глупенькая. Как ребенок. И всегда такой для него будет. Поэтому он и не злится так, чтобы сильно, нет. Ну, рыдает, ну что поделать, ну, может быть (не точно), осознает свою вину. Завтра у них будет время и мозги поправить, и посраться, и психануть, и друг друга ртами заткнуть, но это все завтра. Сейчас бы ее уже спать уложить. И напоить чаем с лимоном, чтоб интоксикация не зашкалила. — Только не уходи… — словно в каком-то бреду шептала она. — Я не смогу. Девушка размазывала слёзы вместе с тушью по щекам, чувствуя, что рыдает навзрыд. — Что не сможешь? Посидеть, пока я еду, блять? — раздраженно и одновременно жалостливо, отвечает Федоров, сведя брови. — Дура. Ну вот дура, пиздец. Куда я уйду-то? Из машины на ходу? Мирон даже не спрашивает: «Или вообще уйду?», потому что такой мысли он и допустить не может. Сколько угодно ссор может быть, сколько угодно пререканий, Федоров уйдет только в том случае, если его перестанут понимать. Это касается не только отношений, а в принципе общения со всеми, кого он знает. Если его вдруг перестанут понимать, перестанут воспринимать и поддерживать то, чем он занимается, — прощай, надеюсь, не встретимся больше. Не было никогда соплей. Он никогда не жалел об уходах людей из его жизни, даже самых близких. Не слышишь меня — пиздуй от меня на все четыре стороны. А Анька его поддерживала всегда. Самую ебанутую идею, зародившуюся в его воспаленной голове, самое идиотское решение, самое безумное и опасное, что возникает в мыслях. Сначала попиздит, конечно, похуячит ручками по плечам, мол: «Да послушай ты меня уже наконец, пидор!», а потом все равно: «Ладно, делай. Я тебе помогу». Так что нет, Анечка, от тебя точно никуда не уйдут. Аня не хотела плакать, но слёзы не останавливались. Ей было безумно тяжело от чувств, которые её сейчас накрывали. Это была любовь к этому лысому уёбку, ненависть к тем уродам, которые ее напоили, и ещё куча всего, и с этим было крайне тяжело справится. Мирон огрызается, и она явно чувствует раздражение в его голосе. — Зачем ты так? — Аня не выдерживает и плачет ещё сильнее. Взахлёб, словно маленький ребёнок, которого несправедливо обвинили в краже конфеты. Брюнетка глотает солёные слёзы, чувствуя, что нихуя не отпускает. Она не может ни спать, ни остановить слёзы, ни перелезть на переднее сидение, ни просто обнять Мирона. Аня вообще по натуре своей человек, неправоты собственной не признающий. Если проебалась, то это так звезды сложились. Если наворотила пиздеца, то это тоже колесо фортуны так прокатилось. Мирон спрашивал, что за хуйню она творит, а та только тыкала ему пальцем в тыльную сторону правой ладони, где колесо Сансары набито, и уверенно заявляла: «Это все колесико судьбы, Мирошкин, а не я». И вот что на это можно было ответить, ну что? Как можно было ей что-то доказать? Федоров бы никогда никому не позволил так обращаться с собой и за нос водить, если б его так не любили неистово. Он чувствует, не дурак ведь. Слышит это часто. Ощущает еще чаще, почти постоянно. Не было до Аньки человека, так к нему относящегося, и не будет больше никогда. Она ж вечно из огня да в полымя лезет ради него, сама того не осознавая, и Мирон, будь он менее закаленным и грубым по жизни, точно бы обхаживал ее нежностью 24 на 7. — Не реви, че устроила-то? Лялька маленькая. Смотрит снова в зеркало назад, затягиваясь от сигареты в очередной раз, а после все-таки оборачивает голову, пока красный на перекрестке горит. — Давай лапу, — нашаривает чужую ладошку, сжимает в своей и пальцем большим мягко гладит; неудобно нихуя так сидеть с рукой позади, но это Аньке надо, — все, киса, успокойся. Щас приедем домой, смоем весь этот пейзаж с личика, переоденемся и спать, м? Снова поворачивает голову, чтоб на дорогу смотреть, трогается с места. Гладит чужую ладонь и дым вдыхает, так глубоко, что аж жжет слегка где-то посреди грудной клетки. Анька всё рыдает и рыдает. Просто уже ебаная истерика, и Мирон этого терпеть не мог. Но она же девочка, думает он, успокаивая себя. Она же хрупкая такая, нежная, что бы из себя не строила, и ее прорывает иногда, что поделать с этим. Только вот сейчас у нее в крови наркота. Судя по реакции — мефедрон или банальнейший кокаин. Оно все выводится за двое суток максимум, в отличие от подобных ЛСД, здесь Мирон прошарен, сам плавал в этом, давно еще. Ничего, Аня сильная же, его девочка, справится, да еще потом вспоминать будет и отмахиваться, мол, «ой, да подумаешь!» Справится. Он хватает её руку в свою, и от этого становится легче. Девушка перелезит на пол и ложится на руку Фёдорова, не желая отпускать. — Я тебя люблю, — тихо-тихо шепчет она, даже не зная, слышит её Мирон или нет. Да это не важно. Она просто любит, и ему не обязательно знать это. От его руки становится спокойнее, и девушка затихает. Тихое «я тебя люблю», почти шепотом, но Федоров слышит. Он знает. Но не отвечает. Молчит, гладит тонкую ладонь вплоть до момента, пока Анька попросту не сползает на пол и не ложится на руку, продолжая сжимать. Становится неудобно до отметки тысяча или больше, но Мирону похуй, ему не до удобств сейчас, у него забота поважнее. И эта забота наконец-то кое-как успокаивается. Слёзы постепенно высыхают на щеках, оставляя после себя чёрные дорожки. Во рту сохнет, а голова гудит. Аня морщится, но всё же пытается задремать. — Извиняться завтра будешь, — это чтоб не расслаблялась, — а сейчас успокойся. Никуда я не уйду. Не плачь, ну все. Мирон прибавляет скорость — все равно дороги пустые, только мокрые, правда, и здесь внимание на дорогу включается на полную: сзади самое ценное сидит, это тебе не бухие гонки с парнями по КАДу. Еще минут пять от силы, если не замедляться. Хочется уже поскорее Аню уложить, потому что то, что с ней творится, — пиздец. Аня молчит не меньше пяти минут. Не в отключке, нет — это Мирон понимает по редким коротким вздрагиваниям, по каким-то копошениям. Постепенно апатия сменяется каким-то диким возбуждением, сидеть на месте не хочется, поэтому, вытаращив глаза, Аня пялится в лобовое стекло перед собой. Всё тело налито свинцом, но в голове сейчас бухают какие-то немыслимые биты, от которых сносит крышу. Она подтягивается и забирает у Мирона сигарету, делая затяжку. — Окно… — буркает Анька и тянется к двери. И никто, блин, потом не поймёт, какое чувство сподвигло Мирона заблокировать двери и окна. С одной стороны, это хороший знак, ибо за этой стадией должен быть полный отруб и дичайшая головная боль завтра. Но с другой стороны, внутри копится бесчисленное множество энергии, которую некуда девать. Аня двигается с трудом, но все же усаживается между сидениями. Когда Аня выхватывает вторую его сигарету и делает затяжку, Мирон понимает, что завтра его девочку ждет нихуевый разнос. Курить среди них двоих может только один человек, и это точно не Аня. Но пока Федоров помалкивает. Копит. — Я видела маску Охры. И чувака в балахоне там, в туалете. И Ленка коза, а вдруг что… Речь бессвязная, но в голове у Ани все складывается стройно и даже красиво. Это всё действие наркотика, но Аня с трудом осознает это. На одном из поворотов Евстигнееву резко уносит назад, отчего она заваливается на пол, чуть ли не ногами кверху. Девушка тут же с трудом возвращается на своё место и начинает шарить по карманам Мирона в поисках сигарет. Обнаружив их, она победно поднимает руки вверх. Осталась зажигалка. — Где она? Миииир… Я есть хочу, — брюнетка не оставляет попыток найти огонь. — Меньше бухай, и не будет в башке никаких чуваков в балахонах. Ему не похуй. Он уже много раз слышал от Аньки, что ей то снится эта хуйня, то видится. Мирон верит, потому что знает, что порой в голове оседает невероятная ебанина, от которой никак не избавиться. В случае с ней, он просто был уверен, что это ее альтер-эго. Оно ж у каждого по-разному проявляется. А Анечка у него творческая особа. Странная до ужаса просто. Сейчас только не провоцировать. Можно потом поговорить с ней об этом, когда она в адеквате будет. — Ты, кажется, берегов не видишь, — отрезает Федоров, отбирая резко пачку сигарет из чужой ладони, — ты у меня жрать эти сигареты будешь, блять. И только попробуй не проглотить. Никакого курева, ты всекла, нет? Пачка толкается обратно в карман. Нет, конечно, они с Мироном вместе и косяк могут затянуть, и выкурить парочку сиг на балконе во время очередного вписона с кучей людей, но чтобы так просто позволить ей закурить дома, в машине, на улице — нет. Всему есть предел, и Федоров попросту остерегает Аню от появления зависимости. Сейчас ее нет. И упаси Господь она появится. Он сделает все, чтоб этого не произошло. Чёртов деспот. Ему значит можно, а ей нельзя. Сейчас на такую голову, она не сразу понимает смысл слов. — Нет, Мирошкин, я не хочу есть сигареты. Я картошку хочу, — глаза у брюнетки бешеные, а из-за расширенных зрачков кажутся совсем чёрными, как у демона в её голове. Сразу же видно, что ненормальная. У девушек тараканы, а у этой клыкастая тварь. Аня не может усидеть на месте, ей надо куда-то деть эту энергию, которая бурлит в крови вместе с наркотиком. — Мир, у Охры на пальцах татуировки, и на руках, и он весь в них. Я тоже хочу. Поехали куда-нибудь, не хочу домой. Ты меня спать уложишь, а мне танцевать надо. Поток несвязных предложений не прерывался, а Аня просто говорила всё то, что приходило в голову. — Посиди уже смирно, нытик мой. Приехали почти. Они и вправду почти. Заехали во двор дома на парковку. Мирон вырубает зажигание, зажимает окурок зубами, пока вылезает из машины, и, выкинув оный, открывает заднюю дверь, чтоб Аньку вытащить. — Только не лягайся, — а то может, — иди сюда, плакса, давай, цепляйся. Берет ее на руки так же, как и до этого, с горем пополам подцепляет ее туфли с пола, закрывая дверь и устанавливая сигнализацию. Девушка с доверчивостью ребёнка потянулась к Мирону, чтобы тот взял её на руки, а после этого уцепилась за шею, болтая ногами. Эта энергия не пропадала, и Аня трясла тёмными волосами, запрокинув голову назад и смотря на звёзды. От Ани пахнет алкогольными коктейлями и сладкими духами, теми самыми, которые Мирон ей недели две назад купил, когда услышал: «Чет хочу, не знаю чего». Пришлось в ДЛТ ехать. Она легкая, хрупкая, но не такая противно-тонкая, как все эти шмали вокруг, липнущие постоянно. У нее охуенные широкие бедра, на которых Федоров просто помешан, трогая их всегда и везде при любом удобном случае. У нее плоский вкусный животик, на котором он любит засосы оставлять больше всего. У нее потрясающей формы грудь, небольшая, без излишек, от которых воротит, и Мирон частенько сам утягивает ткань ее маек вверх, чтоб декольте уменьшить, потому что в ином случае пропялиться может весь день, не двигаясь. У нее нет ничего фальшивого — только естественное, свое, и с ней никто не потягается, никто не сравнится. Федоров смотрит на нее с этими черными разводами под глазами. Она вся зареванная, мало что соображающая. Смотрит и понимает: ебануться как любит ее. Они заходят в подъезд, и Мир двигается крайне аккуратно, чтоб не дай бог не ушибить ее, больно не сделать. В лифте поднимаются на семнадцатый, доходят до двери квартиры. Мужчине крайне трудно нашарить в карманах ключи. Точнее, выудить из связки нужные. Анька ерзает, че-то там хнычет, и Мирон губами к ее уху прижимается. — Ща, ща, потерпи, — и открывает, наконец, дверь, заходит внутрь. Даже сейчас, в таком состоянии, сердце ёкает, когда с привычным звуком щёлкает замок его квартиры. Нет, негласно они не живут вместе, но Аня забыла, когда в последний раз была в своей. Свет бьёт в глаза, хоть и кажется совсем не ярким. Она обожала это место, которое было полностью пропитано им. Девушка знала каждый уголок, знала, что он не любит раскладывать вещи по местам, знала, что у него везде раскиданы книги, и обожала иногда просто остановиться и вдохнуть запах старой пыльной бумаги. Мирон много читал, и девушка часто просто сидела на полу, положив голову ему на колени, пока он был поглощён одним из очередных заумных произведений. Мир просто перебирал её волосы, а она не могла надышаться его запахом и его теплом. Эта квартира пережила кучу пиздецов, когда казалось, что мир треснет, и они окажутся на разных материках. Когда, например, она увидела его в кафешке с какой-то поклонницей. Или когда она пропала на пару дней, отключив телефон и пропав со всех радаров. Аня обожала таскать его вещи: безразмерные толстовки, спортивный худи, причем, в основном, когда оставалась одна и готовила еду к его приходу. Девушка была слишком увлечена концертом, в котором участвовала в наушниках, и в реальный мир возвращалась только тогда, когда чувствовала сильные руки, которые обнимали её со спины. Он сразу ведет ее в ванную комнату, садится осторожно на край ванны, шепчет: «Сиди, щас приду», а сам на кухню уходит, крепкий чай с лимоном делать, такой, чтоб аж язык вязало. Уже в ванной девушка чувствует, что её бодрость куда-то пропадает, а от холодной керамики её начинает потряхивать. На фразу Мирона она лишь послушно кивает, после чего сворачивается калачиком на дне ванной. Снова наступает апатия, и двигаться совсем не хочется, потому что каждое лишнее движение отзывается гулом в голове. Мирон тратит минуты две на все про все, после чего кружку берет и идет обратно, садясь рядом с Анькой. Пихает ей кружку краем к губам. — Пей через не хочу. Блевать запрещено. Будешь сама полы мыть. Аня послушно делает глоток, не зная, что внутри, но, пробуя, морщится и отворачивается, не желая пить эту гадость. Поддерживает ее подбородок и дно кружки, чтобы та ничего не пролила, контролирует. — Все выпивай, не филонь. Но Мирон может быть очень настойчив, и девушка выпивает все до дна, чувствуя, как к горлу подкатывает неприятный комок. Брюнетка морщится, высовывая язык, который, кажется, стянуло до невозможности. Аня снова укладывается на дно ванной, и её начинает колотить. — Мне холодно… Девушка в одном чёрном коротком платье, которое находится чуть выше бедра, с лямкой на одном плече. Лёжа в ванной, брюнетка внимательно рассматривает Мирона, словно никогда его не видела. Что в нем может быть красивого? Аня с легкостью ответит на этот вопрос: всё. От непонятной формы макушки и до кончиков пальцев. Огромные глаза, нос с горбинкой, красивая улыбка и… Список может продолжаться вечно. Аня прикрыла глаза, чувствуя, что всё плывёт. — Умница, — хвалит Мирон, когда Аня выпивает весь чай до конца, — не ной, — тут же, стоит той начать мямлить про «холодно», «голодно», еще черт знает что. «Мирон Янович — самый ебанутый человек в мире». Именно так хотелось крикнуть Ане с трибуны, чтобы слышал весь мир. Сначала этот человек говорит: «Не выёбывайся, самостоятельная нашлась. Покажи хоть иногда, что ты слабая», а когда она решает хотя бы немного распустить сопли, он отвечает коротко и зло: «Не ной». Дальше без слов. Федоров поднимается, так и оставив кружку на полу стоять, открывает шкафчики над раковиной, ища глазами знакомый флакон с какой-то бирюзовой водой, вроде бы, если память не изменяет, мицеллярной. Или мицеллированной. Хуй знает, она просто голубая, одним словом, вот и все, и крышка белая. Аня про нее что-то затирала однажды, вот и запомнил. В шкафчике ее не оказывается, зато оказывается на стеклянной полке. Отлично. Теперь, наверное, нужен диск ватный, ведь не просто же так лицо мыть этой водой, так не напасешься же нихуя. Второе дело тоже сделано, и, подойдя снова к ванной, сев на край, Мирон тянется смоченным диском к чужому лицу. — Господи, кивни, если я правильно все делаю, я вообще не ебу. Проводит по лбу сначала, смотрит на вату, понимает: никаких тональников нет, значит, дело вообще за малым: глаза стереть. То есть, тушь. То есть, всю вот эту размазанную по щекам и векам массу. — Намалевалась, блять. Как на свиданку шла. Может, я чего-то не знаю? — Конечно не знаешь. Шла потрахаться с тремя, или сколько их там было, мужиками в баре. Но в последний момент очканула и тебе позвонила. Язвит в ответ. Ну, естественно, она язвит. Без этого Аня не Аня. Уму непостижимо, кому бы еще Федоров позволил так разговаривать с ним? Какой бы девушке разрешил так обращаться к себе? Да любая бы уже давно вылетела нахуй из его жизни, а Аня — она… Она как одна большая зависимость. Никакой наркоты не надо, никаких трипов, бухла, травки — все вот оно, рядом. Аня говорит отрывками, стараясь, чтобы не стучали зубы. Сама девушка очень бледная, а на лбу выступили крупные испарины пота. Евстигнеева откидывается на стенку, когда Мирон её поднимает, и уже проклинает саму себя. Не должен был Фёдоров вообще узнать про этот поход. Именно поэтому это платье, маникюр, макияж. Любая девушка хочет быть красивой, и Анька не исключение. Мирон шутит, естественно. У него вообще специфические шутки, честно говоря. Он трет Ане глаза аккуратно, не нажимая, а когда та моргает, то теперь все по низу размазалось, и Федоров шумно выдыхает, проклиная того, кто косметику ебаную создал. Красились раньше бабы углем да свеклой, так и стереть все это было как нехуй делать. А сейчас какие-то консилеры, хайлайтеры, тональники, хуяльники, пиздальники, всральники — все это зачем вообще? Ему, естественно, не понять. Поэтому пытаться злиться бесполезно, и Мирон, наконец, справляется с одним глазом, не то чтобы прямо идеально, но черного точно нигде нет. Дальше — тоже без слов. Через минуту личико Аньки чистое. Вроде бы. Ну, Мирон старался сделать все в лучшем виде. — Харэ прохлаждаться на дне жизни, вставай, — поднимает Аньку вверх, держа под плечи, ставит прямо, к кафелю прижимает, чтоб не упала, — за длину платья отдельных пиздюлей отхватишь завтра. Чистый факт. Выкинет нахуй все ее шмотки длиной меньше, чем по колено, будет ходить в джинсах только, да и то не обтягивающих. А сейчас Мирон лезет руками под край платья, нашаривает пояс капроновых телесных колготок, тянет вниз, самостоятельно ее ноги сгибая и поднимая, чтоб снять окончательно, потому что сама Анька мало что понимает вообще. После сам расстегивает молнию на спине, заканчивающуюся на пояснице, стягивает черное платье, недовольно хмурясь, когда видит, что Аня даже без лифа, потому что по барам шляться хуй пойми в каком виде — это полный пиздец. Федоров держится изо всех сил, чтобы не начать скандал, ибо сейчас мало чего дойдет до ее мутной головы. Все потом. — То есть… Поход в клуб, сигареты, платье… И это только то, про что помнит мой объёбанный мозг. Я завтра выживу? — Аня еле молотит языком, но все же умудряется дерзко и прямо посмотреть в глаза Яновича. — Не нравится — буду тогда в твоих толстовках ходить. На голое тело. В «1703», например. И танцевать на барной стойке. Как всегда, Евстигнеева врёт. Хуй знает зачем, но врёт. Внезапно в душе пробуждается какой-то порыв, и Анька, уже обнаженная, просто подается вперёд и крепко обнимает Мирона, всё так же стуча зубами. Ебанутый. Двинутый на всю лысую башку. Но такой родной и любимый. Платье откидывается на бортик ванной, Мир снова девочку свою берет на руки и на этот раз уже в спальню несет, спать укладывать. На приодеть он хватает первое, что в его шкафу под руку попадается. В его — потому что, ну хуй знает, где там у Ани домашняя одежда лежит и вообще лежит ли, а если и да, то какую надо надевать, и вообще все это сложно, поэтому нихуя, поспит в его футболке. Черная, с логотипом KOTD, напяливается через ее непослушную голову на тело. Ее нехило трясет. Ладошки ледяные. — Под одеяло лезь. Сам же ложится на него сверху, потому что не переодет. Его сон подождет. Сейчас этого выебистого ребенка надо уложить, а потом уже все остальное. Еще своим надо перезвонить, еще в ванной убрать все. Но усыпить ее — дело первой важности. — Я сказал под одеяло. Не тупи. — Нет, — она мотает головой и пытается запихнуть Мирона под одеяло. Когда же этот мудак не соглашается, Аня закатывает глаза и сама вылезает из-под одеяла. Внезапно в комнате раздаётся оглушительный звон, и Анька резко подскакивает на кровати, причем самое странное, что его слышит только она. В зеркале на неё смотрит тот самый в балахоне. Девушка слегка наклоняет голову, отчего тот монстр полностью копирует её движения. Аня закрыла глаза и, когда снова открыла их — никого не было. Ее порыв вскочить и в зеркало глянуть Мирон не расценил серьезно: знает, что та объебанная, а когда он сам объебанный, ему мерещится мно-ого всякой хуйни. Однажды в Аньке увидел листья. Точнее на ней. Пальмовые. Росли отовсюду. Это ничего, это наутро проходит. Хотя все же Мир машинально глядит в зеркало темное и… ничего там не видит, кроме еле-еле проглядывающего их совместного отражения. Единственный источник света — щелочка между штор, а оттуда свет фонаря уличного, но семнадцатый этаж делает свое дело, и свет почти до них не добирается. Слава богу. Успокоившись, Евстигнеева всем телом прижимается к Мирону. И тот опять бухтит, что надо под одеяло, она трясущимися руками всё же стянула с него толстовку и забрала себе под одеяло. Похуй, что он в джинсах, просто похуй. Ей нужен он весь, целиком и полностью. Рядом. Мирон сопротивляется. В конце концов у Аньки все равно получается уговорить и затащить под чертово одеяло. А, и кофту, кстати, тоже стянуть. Теперь Федоров в футболке и ему откровенно под кучей теплой ткани жарко, еще и Анек прижимается, хотя нос холодный, да и руки не меньше. Наконец-то к ней подбирается сон, медленными миллиметровыми шагами, отчего глаза наливаются свинцом. Но стоит закрыть глаза, как начинается ебаная карусель. Брюнетка сдавленно застонала, после чего обвила Мирона ногой и уткнулась носом в его шею. — Ты тиран, — тихо буркнула она. Мелкая дрожь успокаивается, как и сама Аня. Вскоре она уже мирно сопит у Мирона на плече. — Тиран, тиран… Спи уже. Соглашается, лишь бы та успокоилась. А потом… Мысли в голову вообще не те лезут. Если до конца честно, порой ему просто до пизды страшно. Потерять ее? Лучше сдохнуть. Лучше в петлю под потолок, чем дальше без нее жить. Мирон знает: он не подарок. Он в этом плане вообще в минус ушел, просто напрочь, и как Аня до сих пор с ним, а главное почему — загадка века. Федоров часто слышит одно слово: «Тиран».

«Тиран»

И от него ему самому порой так до боли паршиво. Знает, сам все знает, что может перегнуть палку, может слишком сильный контроль поставить, а про ревность вообще нечего говорить: ревнует и ставит от этого ультиматумы так, что небо с овчинку Ане кажется. К столбу на улице не подпустит, если заметит хоть какой-то повод для ревности, звонить будет каждые пятнадцать минут, а если та трубку не возьмет, то пиши пропало, разборок не избежать. Да-да, Мирон ненавидит себя за это порой, выпорол бы себя, со свету сжил, сам бы себе ебнул по челюсти или вообще забил нахуй, потому что своим поведением Контролера с большой буквы он девочке своей мерзко делает. И хоть на стены лезь, хоть кожу сдирай, блять, — не получается себя переиначить. Мирон лишь вину заглаживает, но не исправляется. Он наорет, скажет, что: «Все, заебало, я сваливаю от тебя», а потом бухой заваливается в квартиру с каким-то ссаным веником вместо букета нормального, которые дарить вообще не любит, и стоит с пальцем на звонке, извиняясь сквозь едкий звон. Психанет, бойкот устроит, Императора включит, целый день так проходит, а под вечер сидит на полу и ей подбородок на коленки укладывает, смотрит как щенок, мол, ну прости, ну я долбоеб. В делах по горло застревает, пропадает, не звонит, бегая, разбираясь со всем, а потом резко приезжает к ней без предупреждения, забирает к себе, полночи извиняется в постели и так и не отпускает наутро. Еще неделю не отпускает. А потом и месяц. А потом и: «Ой, все, живешь у меня, я сказал». Аня всеми фибрами своей души ненавидит его ревность и тотальный контроль. Это сейчас она уже практически привыкла к этому, а раньше это было для неё безумно болезненно. Она помнит каждый его скандал, помнила, как в самый первый раз он стоял под дверью в её квартире, пьяный, и орал что-то. Искал непонятно кого, а Аня просто спустилась по двери с другой стороны и ждала, пока он успокоится. Как только Евстигнеева открыла дверь, он обшарил весь дом, каждый угол, и, не найдя ничего, смотрел на неё как побитый щенок. Понятно, что девушка его чуть ли не пинками выгнала, но он пришёл завтра, послезавтра, и так пока не помирились. Но измены это не про Аньку. Не потому что принцип, а потому что любит. Ну не может она даже представить того, что к ней прикасаются чужие руки. А Мирон этого не понимал и каждый раз устраивал такие скандалы, что Аня понимала, что ей до него ой как далеко. Ещё она ненавидела, когда он уезжал, просто пропадал на день, на два, мог уйти на неделю. Ни телефоны, ни соцсети, причем Порчанский и Женя тоже в основном молчали, и тогда она оставалась наедине со своими страхами. Где он, что с ним случилось, почему молчит. Аня не выходила из дома, пока он не объявлялся на пороге, уставший, сонный и совсем замученный. Тогда они просто стояли и смотрели друг на друга. Он с красными от недосыпа глазами, она с опухшими от слёз. А могло быть ещё круче. Когда после двух недель пропажи он приехал, неизвестно каким образом открыл дверь и просто привёз её к себе. В этом плане, Мирон скорее был куда большей истеричкой, чем сама Аня.

***

Аня помнила момент, когда что-то пошло не так. Она не помнила подробностей, но прекрасно помнила, что что-то ему категорически не понравилось. Мирон орал на неё, брызжа слюной, потом метался по комнате раненым зверем, а Анька даже не помнила почему молчала (не так часто с ней такое случается). В итоге он кинул тихое:«Пошло всё нахуй, я ухожу от тебя» и просто развернулся и хлопнул дверью, а Евстигнеева так и осталась стоять посреди комнаты босиком в его футболке. Она прекрасно помнила то ощущение, когда внутри звенящая пустота и частички тебя нет. Просто нет.

***

Брюнетка никогда не бежала вслед за ним, не висла на его ноге, умоляя остаться. Нет, это не про неё. Она держать не будет, если хочешь уходить — уходи. Да, она будет ночью задыхаться от слёз, будет пить ночами напролёт, творить всякую немыслимую хуйню, но не наберёт номер. В одну из таких ситуаций, она резко и прямо посмотрела Мирону в глаза:«Хочешь уходить — иди, я не побегу за тобой. Это только твой выбор. И, на удивление, он остался. Но стоило признать, что Аня сама была не подарок. Её сложный характер мало кто бы вытерпел. Своевольная и, наверное, слишком гордая, выстроившая вокруг себя целую крепость, она мало кого к себе подпускала, мало кому открывалась. Преодолевая препятствия на своём жизненном пути, она явно поняла один принцип:"Кроме себя надеяться не на кого". Так и шла по жизни, одна, грызя зубами землю, периодически падая, но поднимаясь, с трудом, но всё же. Она была своеобразной стихией, одной ходячей эмоцией. Если она ревновала, то до разбитой посуды, до царапин на щеках, до погрома в доме. Если она грустила, то запоем: грустная музыка, обязательно её любимый Джек и фильм, от которого можно утонуть в соплях. Если же она веселилась, то была эпицентром всего движняка. А уж если любила, то всем сердцем, стихийно, несмотря ни на что. Язва, ревнивица, гордая, безответственная, глупая. Это всё о ней, но преданней человека не было во всем белом свете. Она засыпает. Слышно тихое-тихое сопение, потом Анек что-то мычит, ногой шевелит, неосознанно ближе Мирона ей к себе пододвигая, и носом, уже теплым, тычется куда-то под ухо, как котенок слепой. Мирон в потолок бездумно смотрит, а в голове до сих пор это ебаное "тиран". Как всегда: заморачиваться, даже когда не нужно, в этом весь Федоров Мирон Янович. Когда Аня окончательно засопела, он медленно, с осторожностью разведчика, вытаскивает руку из-под ее шеи и, пальцами поправив прядь ее волос, спавшую на расслабленное лицо, целует коротко в висок. Поднимается с кровати, укрывает девушку полностью одеялом и тихо выходит из спальни, прикрывая дверь, не на замок. Выдыхает и устало трет переносицу. На все оставшееся уходит не меньше часа. Позвонить Илюхе, осведомить, что все в норме, что завтра он в офис приедет только вечером, потому что. Ну, все поняли, почему. Порчи с Женькой начали в два голоса предлагать приехать завтра, привезти чего-нибудь, с Анькой побыть, и Мирон думает: "Блять, целая эпопея". Каждый раз целая эпопея. А потом его спрашивают: "Товарищ Федоров, вы чего такой заебанный и лысый?" Он, конечно, не лысый, а бритый, но иногда кажется, что в нем уже ни одна клетка не работает с этой вечной усталостью и нервотрепками. Затем — ванная. Все выгребает оттуда, под душ становится и опять голову забивает ненужными мыслями. А когда в спальню возвращается, Анька спит, как королевна, то есть как обычно: сразу на обеих подушках, собой заняв одну часть кровати, а вторую — рукой и ногой вытянутыми. Мирон улыбается. В одних спальных спортивных штанах плавно, боясь разбудить, ложится рядом, даже не укрываясь, потому что… Ну, занято одеяло. Что поделать. Улыбается и, мягко подхватив анькину ногу под коленом, кладет ее себе на бедро, ладонь же устраивая на талии под футболкой. Пока не заснул, все думает: Аня его выбрала. Вместо нормального какого-нибудь парня помоложе да посмазливее выбрала грубого мужика за тридцать с выебонами, биполяркой и амбициями высотой с пятиэтажку. Как можно было не влюбиться в нее за это? Не влюбиться в нее, такую искреннюю, такую далекую от всех швалей, с которыми Федоров возился, такую смышленую. Она ж его просто приняла. Она внутрь него заглянула и не шарахнулась, а еще глубже влезла, помогать начала. Жить помогать. Она ж его полюбила. Не пиздатого рэпера всея Руси, пытающегося эту известность унести хоть как-нибудь и не свихнуться. А ботана-эмигранта, живущего в клоповнике два на два, пишущего мамоебские треки в перерывах между депрессиями. Не Оксимирона. А Мирона, просто тупо Мирона. Полюбила ведь. Как же он ее долго ждал и нашел. Его девочка-пиздец. Федоров засыпает, не сумев больше противиться сну.