Безумие

Мирон спит, просыпаясь каждый час. Для него это давным-давно нормой стало, все в порядке вещей. Он разучился нормально высыпаться еще на втором курсе, когда внезапно накрыло впервые в жизни. С тех пор это стало достаточно большой проблемой, но привык, да и все вокруг привыкли. В туре от недосыпа обмороки, дома — час сна, час бодрствования, снова сон, снова кипиш. Анька — его чудо личное, не иначе, облегчила все это дерьмо в свое время и так и не сдает позиций. Мирон обожал ложиться ей на живот перпендикулярно ее телу, обожал спать, уткнувшись ей куда-то в ребра носом, прямо в гримерке, когда до концерта полчаса оставалось, а ее рука в это время голову закрывала, к себе жала, как будто от мира отрезала, без звука и света. В отелях, когда совсем без сил после очередного разъеба зала абсолютно, обнимает сзади, подбородком в макушку утыкается, и больше нихуя не надо, потому что она вжимается спиной в тебя, теснее, плотнее, ближе быть хочет. Лучшего пожелать? Вряд ли. Сегодня Анька спит как убитая, а вот Мирон, постоянно просыпаясь, смотрит на нее, удостоверяется, что с ней все окей, и снова в дрему проваливается. А окончательно выходит из марева ближе к двенадцати — на часах рядом с кроватью горит. С утра Аня с трудом разлепила шары. Мир просто треснул пополам от головной боли, которая её настигла. Казалось, рядом стоял кто-то, кто надел ей ведро на голову, и теперь стоял и долбил по нему огромной такой поварешкой. К горлу подкатил комок, и она, аккуратно выбравшись из объятий Мирона, просто рванула к унитазу. Вот только желудок был пустой, а эти спазмы просто скручивали её в единый комок. Девушка тихо застонала, после чего вернулась в кровать, укрыв жида и снова прильнув к нему под бок. Но сон не шёл, зато боль шла по голове в огромных таких берцах. Половину из того, что произошло вчера она не помнила, а точнее помнила какими-то урывками. Но зато прекрасно помнила, за что ей сегодня попадёт. Был вариант, что никотин немного поможет, поэтому аккуратно, на цыпочках, она прошла к одежде Мирона и нашла пачку. — Бляяяяять. Зажигалки не было, а каждое движение приносило дикую боль в голове. На кухне была точно, и Евстигнеева отправилась туда, чтобы наконец-то найти её. Главное, чтобы Фёдоров не проснулся. Его обещание, что она сожрёт эти сигареты, Аня помнила очень чётко. Почти сразу же — не успел Мирон полностью в сознание прийти — пиликает ебучий айфоновский рингтон где-то на диване у шкафа. Видимо, в его джинсах. Там и его, и Анькин валяются в карманах передних. Мирон морщится, утыкаясь в подушку, а поднимается с кровати резко, что сразу же отдается цветными мушками в глазах. Ничего. Это он просто сутки не ел — времени как-то не было. Одна рука отодвигает штору ненамного, так, чтобы едва посветлее стало, Мирон лениво зевает, трет глаза и только тогда идет за джинсами. На экране лакиночное «Лена». Видать, та самая. Не то чтобы Мирон с ней не общался, но, честно сказать, выходило только в компании Ани. Недолюбливал он всех этих «тащащих в клубы подруг». У Аньки много хороших людей в окружении было, их Федоров одобрял, и общение с ними, а его друзья автоматически становились близкими и его девушке. Ну, завелось так само как-то. А Лену эту недолюбливал он. Ну, да-да, Мирон очень, очень доебистый человек. На резкое «Да» слышится в ответ: «Господи, слава богу!». А дальше все очевидно: «Аня трубку не берет, я уже все передумала, уже всем позвонила!», то, се, пятое, десятое, и Мирон поначалу недоумевает, почему, интересно знать, звонят сначала «кому-то», а потом уже ему, если Анька потерялась. Но мысля эта недолго в голове держится, и Федоров, сказав напоследок что-то типа: «Еще раз ты будешь истерично уговаривать ее сходить на пьянку какую-то, я тебя от нее изолирую», отключается, даже не дослушав. Ничего, переживут. Он небрежно бросает телефон на кровать, а следом достает анькин, вводя пароль и сразу заходя в вызовы. Ничего особенного. Он, он, Женя, Лена, Лена, какая-то Катя, Арина, он, еще миллион раз он, потом все знакомые имена. В сообщения не лезет — не настолько конченный уебок. Доверяет, доверяет, да, даже если дает всегда понять обратное. Следом — тянется за пачкой сигарет в заднем и… не находит ее. Что ж. Можно подумать, он бы не просек, да, конечно. Аня порой совсем не включает логику, точнее, чаще всего, конечно, но иногда это доходит до абсурда. Возьмет его телефон, чтобы что-то там проверить (ну, вдруг он фанаткам фото члена скидывает, ну, мало ли, ну, мало ли), а сама потом историю телефона не очистит, и, мол, вся такая не при делах. Наврет, что с Порчи о погоде и лютиках болтала, но каждый раз забывает, что они лучшие друзья, а потому Мирон всегда узнает, что «Аня уточняла, с нами ты был вчера вечером или нет». Масенькая такая. Мирон не злится даже на это. Вот и сейчас, зная прекрасно, что в доме нет зажигалки, кроме как у него в кармане куртки, а куртка в шкафу в прихожей, он идет на кухню, отбросив на незаправленную постель и чужой телефон. Аня не нашла зажигалку и так и осталась сидеть на окне, не желая двигаться. Её бросало то в жар, то колотило от холода. Это не похмелье, это, блять, в разы хуже. Девушка прислонилась головой к холодному окну, желая хоть как-то уменьшить эту боль. Анька слышит тихую поступь шагов, которую она узнает из миллиона, и аккуратно поворачивается к Мирону. Фёдоров видит, что она сидит на подоконнике, затылком уперевшись в окно, а соседнее — открыто, отчего на кухне морозит нехило. Не май месяц на дворе, но, видимо, ее это не волнует. Мирон молча закрывает раму, косится на пачку сигарет за анькиной поясницей и отходит, чтобы достать стакан. — Могла бы прикурить от плиты, — вместо «доброе утро» произносит Федоров, наливая в стакан персикового сока из графина, который сам он терпеть не может, а вот Аньке заходит очень, — И не сиди на подоконнике, блять. Он ледяной. Слезь. Мирон выдавливает из блистера обезбола, одиноко лежащего на самом видном месте на полке, таблетку и вместе с почти полным стаканом отдает Ане в руку. Ему не нужно подтверждение — он сам знает, не тупой. И видит, судя по тому, как девушка хмурится, совершая малейшее телодвижение. Сам он цепляет свою пачку, засовывает в карман штанов и садится на стул лицом к Ане, откидываясь на спинку. Смотрит на нее пристально. Требовательно. При этом слов не требует, нет, этот взгляд сам как-то всегда получается. Молчание длится прилично, а Мирон все-то глаз не отводит, с места не двигается. Но потом внезапно резко вдыхает. Девушка представляет, что сейчас будет, и морально настраивается на это. Она понимает, что даже стакан персикового сока не показатель того, что Мирон отошёл. Глаза брюнетки загорелись, когда увидела любимый напиток. После таблетки Аня вернула положение головы, при этом не сводя глаз с Яновича и пропустив мимо ушей его слова о том, чтобы она слезла. Девушка кусала губы, как всегда, когда нервничала и причем, никто не мог отучить её от этой дебильной привычки, а нервничала она, к сожалению, часто. — Орать не буду, не трясись. У тебя иначе голова лопнет, а мне потом мозги твои собирать. Они общались либо так, с подъебками и тычками, от которых сами и ржали, либо совсем в нежность скатывались, в невыносимо приятную. А вот Аня ощутимо вздрагивает, когда Миро начал говорить, но всё же с губ сорвался вздох облегчения. Нет, она его не боялась, она как раз таки понимала, что Янович был целиком и полностью прав. Аня даже не понимала, почему не сказала ему, что идёт в бар. Наверное, не хотела тревожить — у него концерты, запись, баттлы, а получилось с точностью до наоборот. Почему-то от его спокойного тона Евстигнеевой становится до усрачки жутко, ведь обычно он орёт, ругается, скандалит, и ей кажется, что это спокойствие — недобрый знак. Аня едва заметно кивает на второй пункт его речи. Девушка целиком и полностью согласна с ним, но прекрасно же знала, что не отпустит. — Слушай и запоминай. Повторения не будет. Взгляд глаза в глаза, но Мирон абсолютно не напряжен, а скорее даже слишком расслаблен, что в позе, что внутри. — Я всегда, подчеркиваю, всегда боюсь за тебя как шизофреник. И мне поебать, нравится тебе это или нет. Если у меня нет уверенности, что с тобой все хорошо, я не могу нормально существовать. Это первое. Мирон ни на тон не повышает голоса. Он планировал разъеб и скандал, но понимает, что ее тиран тоже не вечное. Однажды оно прозвучит в последний раз, и ты, Мирка, будешь локти кусать, но будет уже поздно. — Второе. Мы оба упертые бараны, оба не отступим. Но я хочу. Нет, даже не так. Я требую, чтобы ты всегда без исключений говорила мне о том, куда ты собралась и зачем, — делает паузу, тянется лениво рукой вперед, чтобы поправить завернувшийся край своей же футболки на Ане, — Я доверяю тебе все, что происходит в моей жизни, независимо от того, необходимо ли тебе это рассказывать или лучше сдержать в тайне, независимо от того, какого мнения на этот счет мои самые близкие друзья. Я прошу того же в ответ. Это не так сложно — написать, мол, так и так, Мирон, я пошла туда-то, не теряй. Потому что получать такие сообщения, которые ты вчера мне писала — это пиздец, ты врубаешься, нет? Здесь он уже повышает голос, но ненамного. — Тебе было бы норм, если б я сказал, что сижу дома и все окей, а потом написал бы, что я объебанный и, кажется, сейчас сдохну? — Нет, — тихо шепчет она, опуская взгляд словно нашкодивший ребёнок, — Я просто знала, что ты будешь на иголках, пока я там. Анька понимает, что это нихуя не аргумент, но если она не вставит своё веское слово, то это будет не Аня. И ей повезло, что Мирон не знает о том, что сначала они сидели в другом баре, и она собиралась домой, но потом Ленка подцепила каких-то парней, и они с незнакомцами поехали в ебаный Пушкин. И Аня была благодарна всем богам за то, что они подсыпали ей это в самом баре, а не по дороге в машине. Услышав его признание, Евстигнеева не может сдержать улыбки, но тут же ойкает от головной боли. То, что Аня не начинает в противовес тихому тону Федорова повышать голос, удивляет не больше всего за последний вечер произошедшего. Обычно, чтобы свою правоту доказать, она наезжает в ответ, но, видимо, все-таки есть точка критическая, есть ситуации, когда палка совсем перегнута, и сейчас — именно этот момент. Мирон даже в первые секунды аж хмурится непонимающе, потому что. А где спор? А его нет. Мирон не скрывал, в принципе, ничего. Ни того, что ночью вместо студии сваливает со своими в ночной бар, ни того, что по-легкому употребляет, когда совсем невмоготу терпеть навалившееся говно, ни того, что у него под затылком след от помады действительно от того, что к нему клеились. Зачем ему скрывать? А врать он не умеет как-то на физическом уровне. Ни друзьям, ни семье, ни уж тем более любимому человеку. Ебанет порой правду так, что хоть стой, хоть падай. Анька однажды подписалась на жизнь в нервотрепке, когда согласилась встречаться с этим человеком. Либо он говорит правду, либо молчит как немой. Третьего не дано. — И третье, — пауза, в которую взгляд сменяется на какой-то спокойный, даже нежный, скорее всего, — я пиздец как тебя люблю. И мой контроль будет присутствовать всегда. Я знаю, что делаю хуже. Но по-другому я так за всю жизнь и не научился. Я не умею. Я пытаюсь, но получается мимо. Потому что я как ссался всю жизнь повести себя как-то по-глупому в отношениях, так и продолжаю. А слабым не люблю быть, ты сама знаешь. — Знаю. Я хоть немного привыкла к твоему контролю. И… Если честно, когда ты сейчас начал говорить, что разъёба не будет, и твой спокойный тон, и… Я думала ты скажешь, что я заебала уже, и это всё… Девушка густо покраснела, не желая продолжать, но она реально подумала, что Мирон скажет, что она ему больше не нужна такая. Косячная. Мирон молчит. Припоминает еще длину платья и голое тело под ним. Молчит. Но напоследок выдает короткое: — Если со мной рядом на пьянках — хоть голая ходи, я даже рад буду. Если без меня — забудь о существовании платьишек как у блядей. Ясно выразился? Брюнетка осторожно слезла с подоконника, благо головная боль хоть немного, но отпустила, и подошла к нему сзади, крепко обнимая. — Прости меня, Мирошкин. Я у тебя пиздец какая, но обещаю, что больше ничего скрывать не буду. Буду знать, что не отпустишь, но буду спрашивать, а когда запретишь, сяду дома и буду вязать тебе шарф. Она улыбнулась, касаясь губами его шеи. Аня спустя секунду уселась перед ним, и, обхватив ладошками лицо парня, начала покрывать его поцелуями, после чего прижалась к губам. Она не знала, как выразить ту бурю эмоций внутри, как просто рассказать или показать это. За ее тихое стыдливое «нет», за то, как она подходит сзади и обнимает за шею, хочется ее просто зацеловать до смерти. Но это делают с ним: Анька опускается перед ним, берет лицо в ладошки и целует своими пухлыми мягкими губами просто все лицо, видимо, в порыве радости от того, что на нее не наорали, а заканчивает на его собственных губах, и Мирон невольно подается вперед, потому что хочется. Ее всегда хочется. Но в дело вступил бурчащий живот Мирона. — Ты вообще, блять, когда в последний раз ел? И я на сто процентов уверена, что ночью почти не спал, — Аня сердито смотрит на парня, после чего поднимается. — Сейчас что-нибудь приготовлю, — девушка хитро улыбается и поднимает футболку. — Платьев не будет. Но про шорты и юбки ты ничего не говорил. Анька смотрит так хитро, игриво, футболку задирает, а мозг у Федорова отключается в такие моменты и все мыслительные процессы уходят в область ниже пояса. Анька это знает. Знает, пользуется, частенько ходит по дому в одном нижнем белье или вообще напялит его мешковатую худи чуть выше середины бедра прямо на абсолютно голое тело. И когда Мирон, уставший к херам, приезжает домой под час ночи, а она, усадив его за накрытый ужином стол, сама садится на его край и ножку поднимает, стопой ведет ему по груди, он понимает: пиздец. С ней всегда пиздец. Во всем. До нее любые взаимоотношения с людьми казались такими безэмоциональными, полыми. Аня что-то про шорты говорит, про юбки, и да-да, хорошо, как скажешь, солнце, только никогда не переставай быть такой охуенной. Мирон даже не обращает внимания должного на то, что Анька сердится за то, что он опять ест раз через два. Когда он ел? Кажется, прошлой ночью, сутки назад. Да, тогда Женька приехала на студию и привезла выпечку с кофе. Федоров забывает о чувстве голода, потому что оно всегда заменяется обязанностями, мыслями, делами, дедлайны у которых уже к сроку подходят, а еще у него на носу проведение баттла в Берлине, сразу после него вьюхи в Нью-Йорке, затем организация тура пойдет, а это разъезды снова, и хуй знает, как это все успеть, поэтому не до еды здесь. А Аня всегда сечет, сколько по времени Мирон уже без сна и нормальной еды, чуть ли не по часам высчитывает, вот и сейчас мгновенно превращается в заботливую мамочку, начиная греметь какими-то сковородками, тарелками и прочим. А Мирон знал, что у неё есть шорты, которые скрывают самое основное, но открывают упругие ягодицы, а про юбки длиной, как это платье, она вообще молчала. Кухня наполнилась звуками: плита, чайник — всё шумело, гремело. Аня тянулась наверх, открывая взору кружевные трусики. Они и это платье были на неё вчера. Всё. — Чего замер? Давай уже, отходи, —Мирон улыбается непроизвольно. Встает с места и, стоит Аньке протянуться наверх на полку, как подлипает мгновенно, смотря не туда, куда нужно. Долго это не длится, потому что звучит типа как грозное: «чего замер?», и… А что отвечать-то? Сама знает, чего замер. Борясь с головной болью, девушка морщится, но хоть немного отвлекается от желания забиться в тёмный угол и поспать ещё часа два. — Курить хочу, пиздец. Зажигалку принесёшь? Я знаю, что она у тебя есть. Он слушается, впрочем, без слов уходя из кухни, чтобы за зажигалкой смотаться в прихожую, но так это чисто для себя, а вот девочка его пусть помечтает еще. Мирон, вообще, честно говоря, не любит, когда девушки курят. То есть, конечно, в большинстве случаев ему откровенно поебать, потому что это выбор каждого, но Аня ему — нихуя не чужая, окей? У нее часто болит голова, у нее много нервов сжигается как на раз-два, особенно за то время, что они вместе, и не хватало к этому еще курить. Дотошные родители сказали бы: «Тебе же еще рожать! Ты же леди!» Мирон бы тоже так сказал, только еще с парой-тройкой матов и куда более грубым тоном. В его манере. Он вытаскивает зажигалку из кармана куртки, закуривает на ходу обратно в кухню, а когда заходит, подходит к Аньке и, проскользнув одной ладонью под футболку, ведет от талии вверх, к груди. — Я все еще хочу накормить тебя сигаретами. Помни об этом, — и сам же, выдохнув в сторону дым, приставляет фильтр к губам девушки, давая затянуться, — чтоб вот среди ночи тебя разбудил, спросил, и у тебя как от зубов отскакивало: «Да, Мирон, я не буду курить, потому что не хочу жрать табак», — ладонь выше ведет, к ключице, задирая футболку, и на шею ложится, чтобы надавить мягко и наклонить голову Ани к себе на плечо. — Минута на осознание, согласие и принятие — и можешь готовить дальше. Убирает сигарету от ее рта, целует под ухом, кусает слабо и отстраняется, затягиваясь сам. Странный день, но Аня как-то уже не парится. Головная боль на удивление быстро проходит, возвращая Евстигнеевой былую бодрость и позитив. Девушка уже успела забыть про его угрозы. Но парень материализуется за её спиной. Одно она поняла точно: спокойный тон Фёдорова это пиздец полный. Так и сейчас, но она не боится только потому, что все внимание переключено на его руки, которые скользят по талии. Дыхание сбивается, а мысли просто разбегаются по сторонам. Аня не может спокойно реагировать на его прикосновения, хочется сразу накинуться на него, и если не секс, то… Да кому она врёт, для секса. — Мне надо позвонить. Позовешь. Но Мирон не продолжает, отчего девушка остается стоять злой посередине кухни. Но приходится отвлечься от пошлых мыслей, так как Янович не ел, причем не один день, и, судя по нему, даже не два. Он разворачивается, выходит из кухни. Мирон прячет что пачку, что зажигалку, как будто с подростком тринадцатилетним живет, ей-богу. Открывает балкон в спальне, проветривая, напяливает футболку, и, забравшись на кровать со скомканной кучей одеяла, тащит ноутбук с тумбочки, укладывая на скрещенные ноги. Первым делом — позвонить Женьке, одновременно смотря то, что она скинула в вк: забронированные билеты в Берлин, машину, которую она уже сняла им всем на два дня там, потом все с Нью-Йорком связанное, потом целый список городов и их площадок, чтобы уже на днях начать выбирать и клепать организацию. На подпись у него еще какая-то кипа бумаг, и Мирон бы давно уже взвыл и плюнул на это все, но. Но не может. Даже когда хочет дико — не может. Он всем людям, с кем работает, обязан ужасно. Федоров понятия не имеет, сколько он проводит за разговором и всей этой ебалой, но, судя по затекшей пояснице от неизменной позы, — явно больше нужного. Кофе варится в турке, на столе готова его любимая запеканка, которую Аня уже готовила мастерски, плюс, в духовке готовится курица. Евстигнеева уже два раза звала Мирона кушать, но тот просто кивал, говорил: «щас» и снова пропадал. Через полчаса Аня снова материализовалась в дверном проёме: — Янович, если ты сейчас же не покатишь своё бренное тело на кухню, я разъебу твой ноутбук. И мне будет совершенно похуй, что у тебя там, можно это восстановить или нет. Мирон слишком быстро вовлекается в любые процессы. Стоит его чуточку задеть, как все — за уши не оттащишь. Это касалось и работы, и отдыха, и бытовой хуйни, так что если он внезапно в одну из своих маниакальных фаз решит отдраить всю квартиру или же вдруг поехать и купить новый паркет на кухню — он это сделает незамедлительно. Так и сейчас. Как-то больно много всего накопилось, и обычно Женька все успевает, да и вообще весь БМ все делает вовремя, а тут приходится самого Мирона Яновича подключать. Что ж, не всегда же прохлаждаться. Федоров буркает короткие: «щас приду», когда Аня заявляется несколько раз в спальню, потом снова звонит, потом орет на одного из бухгалтеров, потом гуглит сам, как и из чего должны состоять договора на снятие площадки, потому что один юрист составил так, другой эдак, и пока сам не разберешься — хуй что сделают. Понабрал, блять, новых в команду. Пиздец. В конце концов процесс затягивается, и, когда Анька заходит в очередной раз, Мирон понимает: быть пиздецу. Это была не шутка. Аня правда могла это сделать, причем без зазрения совести, потом выслушать его ор, пойти поесть в одиночестве и уйти домой. Эмоции всегда брали верх над девушкой, но она никогда не чувствовала себя виноватой за все поступки, совершенные в состоянии аффекта. Она звучит сердито и явно настроена серьезно. Мирон знает, что она нихуя не шутит, потому что экран прошлого его телефона угробила именно она, психанув, когда, спросив: «что я сейчас только что сказала?», в ответ получила: «Ну… Это… Там… Что-то очень важное, наверное, да?» и виноватый взгляд. Пришлось затариваться сразу двумя новыми телефонами. Потому что, ну, мало ли. Аня стягивает с себя футболку, после чего крайне решительно отбирает у Мирона ноутбук и садится на него сверху. — Мне надо так ходить перед тобой или прямо на улице, чтобы ты меня услышал? — Я иду, Анек, не начинай. Мирон запинается, приоткрыв рот, когда поднимает голову и видит, как Анька беззаботно и абсолютно легко стягивает с себя футболку, а затем залезает ему на бедра. Ну. Что ж. Спокойно, Мирон. Это же просто провокация. Наглая провокация. В такие моменты он ощущает себя подростком в пубертатном периоде, который впервые обнаженную девочку видит, потому что. Блять, потому что просто посмотрите на нее, окей? И вы сами все поймете. И если у вас на нее не встанет — проверьтесь у врача на импотенцию. Черные волосы волной ложатся на худые плечи, а сама девушка невольно поёжилась, чувствуя вереницу мурашек по коже от прохлады, которая доносится с открытого балкона. — Я… это… — Мирон смотрит, как ни странно, прямо в глаза, не опускает взгляд вниз, –Да. Все-таки опускает. И думает, что еда вполне может подождать еще часик, она никуда не денется. Поэтому опускает ладони Ане на бедра, сжимая, и ее вопрос: «уезжаешь?» проносится мимо внимания. Девушка переводит взгляд на ноутбук и видит билеты в Берлин. Девушка мгновенно тухнет, как и огонёк в её глазах. — Уезжаешь? Надолго? Аня ненавидела это чувство, когда она одна в этом ебаном городе, без него. Питер сразу суживался до размеров её маленькой квартирки, становился до ужаса серым и надоедливым. Странно, что один человек может внести целую палитру ярких цветов в твою жизнь. Сердце сжимается от тоски, но Аня понимает, что нельзя привязать кого-то к себе и повесить табличку «МОЁ». А жаль… Она бы никогда его не отпустила, либо бы везде ездила с ним. Но опять же, это не просто его работа, это его жизнь, это то, что он любит, поэтому Анька улыбается, немного натянуто, но она же не училась в актёрской школе, чтобы мастерски скрывать эмоции. Да, и если бы училась, все равно бы не смогла скрывать себя настоящую за маской безразличия. — Да, — снова кивает, даже непонятно на что отвечая. Девушка кивает: — Там все готово, и между прочим остыло, пока я тебя звала два раза. Брюнетка натягивает футболку назад и снова садится на Мирона сверху. Пальчиком она ведёт от его шеи, очерчивая каждую татуировку. — Я. Тебя. Люблю. — тихо шепчет она, нависая над ним сверху и прижимаясь к его губам. Аня не знала хочет он, не хочет он, но она углубляет поцелуй, скользнув язычком в его рот. Слегка двинув бёдрами, она поёрзала по его паху, после чего спустилась поцелуями к шее Мирона. Ее голосок тихо-тихо врывается в слух отрывистым: «Я. Тебя. Люблю», и Мирон ответить не успевает: его целуют, и это нихуя не невинно и по-детски… Спокойно, Мирон. Ну дыши ты, господи ты боже. Ну ничего страшного не происходит. Кроме, конечно, того, что ты соскучился как тварь просто, что ты четвертый день сегодня как без секса, а тебе так случайно, ну совсе-ем случайно целуют шею и на паху езрают, двигаются. Маленькая засранка. Знает же все его ебаные слабости и пользуется. Федоров уже серьезно готов хуй забить и на то, что он голодный, как скотина, и на то, что у него в ноутбуке гора нерешенных дел, он даже пальцы уже запускает за тоненькую резинку черных трусиков, но Анька внезапно отстраняется, соскакивает с места и улыбается так невинно-невинно, что-то там угрожая напоследок. Мирон даже понять ничего не успевает, только хмурится и долго выдыхает, не шевелясь. Цедит шипящее: «блять» себе под нос, понимая, что встать будет трудновато. Почувствовав, что в штанах парня явно становится теснее, девушка слезла с него и скрестила на груди. — У вас две минуты, Мирон Янович. Если через это время Вас не будет, я выкину ноут, запихну в твою глотку еду, а потом пойду искать десерт за пределами этой квартиры. И я сейчас, совсем не о еде, — Евстигнеева мило и совсем невинно улыбается, после чего уходит на кухню. Она на мгновение залипает, обняв себя руками. Снова неделя или две без него, а может и больше. Брюнетка стряхивает тоску, вспоминая, что ещё будет время поныть, пока будет одна. А сейчас нужно наслаждаться моментами с Фёдоровым, который походу совсем не торопится. — Евстигнеева, ну че за хуйня?! — Мирон кричит на кухню из спальни, резко захлопывая крышку ноутбука. — Вот. Как Ленин, блять! Всю страну подняла, а я сиди расхлебывай! Ну вот и что?! Да ничего, Мирон. Поднимайся уже, не ной. Миром правят женщины, хули ты вообще хотел? В сказку попал, посмотрите на него. Он кое-как поднимается, глубоко вдыхает и медленно выдыхает, и только потом двигается на кухню, а зайдя, тут же садится за стол. Складывает руки в замок под ним, между коленями, и лбом утыкается в лакированную поверхность. — Зараза, — сам себе, пожалуй, и резко вскидывает голову, смотря на Аньку обиженно, надуто до не могу, — Я послезавтра уезжаю. Пытается отвлечься, но так она ж стоит вся такая. Охуенная. Спасибо, что на столе хотя бы еда еще есть, которая пахнет охренительно вкусно, и, дай бог, желудок переборет все, что с недавних пор взбунтовалось там, где не надо. — В Берлине два дня буду. Потом в Нью-Йорк, ну, ты сама в курсе. Мирон хватает вилку и, подогнув под себя ногу, как обычно, цепляет ей картофельную запеканку с фаршем и отправляет в рот. — Там дня три, наверное, не знаю еще. Во-от, — пока жует, жестами рук пытается сказать, мол, пиздец как вкусно, — Пиздец как вкусно, — озвучивает вслух и хмурится, — А сок у нас есть какой-нибудь? Или че-нибудь такое? — Да, есть. Как его могло было бы не быть? В Ане сразу включается хозяйка, и она достает из холодильника апельсиновый сок. Да, у них постоянно имеется два вида: персиковый и апельсиновый, потому что любят они как раз противоположные. Сама по себе, Аня была диким хаосом. По крайней мере, в бытовой жизни точно. Вещи у неё никогда не лежали на своих местах, посуда не всегда мылась вовремя, но с её неофициальным переездом у Мирона все поменялось. Нет, она никогда не заходила и не ворчала по поводу разбросанных вещей, но всегда старалась их убирать, старалась приготовить повкуснее именно то, что он любит, в холодильнике всегда была еда. Люди меняют друг друга, так и в случае с Аней. Он сам даже не знает, что у него дома. Вообще раньше было все донельзя просто: пришел в квартиру, заказал с ресторана какую-нибудь хуйню, а в холодильнике обычно мыши вешались. С приходом Аньки в его жизнь резко все стало вкусно, чисто, уютно и… Тепло как-то. Квартира огромная, точнее, комнаты в ней огромные, потому что Мирону побольше места пустого нужно: в нем думать хорошо, тексты писать, ходить по дому и с листа читать, пока не выучится, до автоматизма не доведется. Здесь он только перебежками был, дай бог раз в месяц в квартиру заглянет: остальное по городам разъезды, да у друзей вечно. Здесь холодно было до нее, в метафоричном смысле, здесь вещей было мало — в одной комнате можно было цыганский табор с лошадьми разместить, здесь вечно все валялось неизвестно где. Сейчас же только в его комнате. Этот пиздец на столе и в шкафах Анька не трогает никогда. Эта, казалось бы, маленькая черта делает девушку самой понимающей на Земле. — И это, — бубня с набитым ртом, — ты бы уже сейчас начинала вещи в рюкзак скидывать. Потому что я тебя знаю. Пока соберешься — уже второе пришествие настанет. Мирон ничего больше не говорит, только улыбается: Анька сама поймет. А то вышла такая из спальни с грустной миной, расстроилась так, когда билеты увидела. Федоров все хочет сделать, чтоб она улыбалась. Так чего б вместе не поехать? Когда Мирон произносит эту фразу, девушка не сразу понимает, что он имеет ввиду. Он не так часто брал ее с собой, знал, что Аня тяжело переносит полеты, поэтому заграницу она летала редко, так, в основном колесила с ним по стране. А тут в Берлин, а потом в Нью Йорк. Да она ради этого готова была перенести не один полёт. Аня запищала от радости, в прямом смысле этого слова. — Спасибо-спасибо-спасибо… Ты просто… Ааааааа, у меня слов нет!.. Нет, Аня дает ему прожевать, но после этого кидается на шею. Девушка обожала ездить с ним на концерты. Не потому что хотела сорвать свой кусок славы. Хотя стоило признать, ей было до коликов смешно, когда девочки смотрели на Миро влюбленными глазами. И как менялся их взгляд, когда они увидели рядом Аню. Либо же ее старательно отпихивали, всем видом показывая, как они лучше неё. Это было кончено весело, но ездила она не поэтому. Ездила ради получасового ритуала, когда Мирон просто спал в гримерке на ней, а она только крепче прижимала его к себе. В такие моменты даже Порчи не заходил в гримерку, зная, что ритуал нарушать нельзя. И после концертов. Только Аня видела, каким разбитым он был, после того, как выложился на все сто на сцене. А она просто хочет забрать частичку его страданий себе. Просто, чтобы ему стало хоть чуточку легче. И то, что сейчас она будет рядом с ним, для неё было самой лучшей новостью. — Мир… Ты просто самый-самый… — тихо шепчет она, касаясь его губ.