***
– Mon cher, почему до тебя нельзя дозвониться? Прислал, значит, сообщение о встрече и с концами!.. Людвиг пропустил Франциска в прихожую, про себя отмечая, что вечно жизнерадостный француз находился просто в отвратительнейшем настроении. Это был самый верный признак плохих новостей. Франция, не став дожидаться оправданий, которых всё равно не последовало бы, просто прошёл в гостиную, и Крауц, задержавшийся только для того, чтобы закрыть дверь, вдруг ощутил себя словно не в своём доме. – Чай можешь не предлагать… И кофе пить тоже не стану: у меня самолёт через два часа, дома и пообедаю! Германия, последовав за гостем, только согласно кивнул, принимая к сведению. Преимущество в общении с Францией крылось в том, что француз не требовал ответной реакции на свои слова и действия, и уже потому с ним было удобно. Можно было за всю встречу не проронить ни слова, но при этом получить максимум полезной информации. Сейчас же Франциск, казалось, изменял сам себе: в его поведении не было привычной лёгкости, а чуть прищуренные глаза осматривали хозяина дома столь внимательно, что у немца создавалось впечатление, будто Франция просто ищет повод, чтобы к чему-нибудь придраться. – Они ещё от Гилберта остались, да? – взгляд Франциска вдруг метнулся к стеллажу с книгами, – Удивительно даже, что ты сохранил… Я посмотрю? Немец ещё раз кивнул, ведь, в конце концов, это требовали от него правила приличия. – Ты вот что мне скажи, Людвиг, – Франция, неторопливо пройдя через всё комнату, почти нежно провёл пальцами по корешкам книг, – ты серьёзно считаешь, что, раз Брагинский не выходит ни с кем на связь, то он непременно ослаб и не сможет до тебя дотянуться? Германия только недоумённо посмотрел на француза, но тот, конечно, этого не заметил, увлечённо разглядывая порядком затёртые надписи на обложках. – Нет, я, конечно, понимаю, что, в отличие от Ивана, Наташа куда менее уравновешенна… но это же не повод выставлять её чокнутой психопаткой! Тем более, не только я – другие страны тоже видели, что это была подстава с твоей стороны! Людвиг продолжал молчать. Самая правильная политика – не говорить о вещах, в которых ничего не смыслишь. А то, что Франциск всё больше заводился – не страшно. Вполне вероятно, что даже справедливо, потому что если бы он, Людвиг, не потакал своим глупым обидам и серьёзнее бы относился к обязательствам, то, возможно, не оказался бы в столь неприятной ситуации. – Хочешь что-нибудь сказать? – Нет, – честно признался Германия, с запозданием понимая, что вот сейчас он, кажется, действительно вывел из себя собеседника. Франциск, к чести своей, не стал никак проявлять своего разочарования; движения его пальцев, которые до этого неторопливо переворачивали страницы, стали чуть более суетливыми, несколько раздражёнными, да и только. – Тебе хотя бы немного стыдно?.. – Да, – ещё один честный ответ, – но только за то, что меня не было на встрече. Я на самом деле не понимаю, что именно произошло. Франциск несколько секунд напряжённо вглядывался в глаза Людвигу, а потом перевёл взгляд обратно на книгу. Закрыв её, аккуратно поставил на место, в общий ряд. – Ладно. Предположим… но только предположим, что я тебе верю.***
От длинных пронзительных гудков машин закладывало уши. – Почему именно Рязань? – Иван недовольно поморщился, когда очередному водителю пришла в голову светлая мысль выразить своё недовольство протяжным визгом. Образовавшийся затор от этого, само собой разумеется, не рассосался, но зато человек выпустил пар. – У него там бабушка живёт… – А разве вы к ней и собирались? – Брагинский с нетерпением следил за цифрами на табло светофора, но они почему-то ужасно медленно сменяли друг друга. Бывают же в жизни такие бесконечные сорок семь секунд… – Ни черта не понятно! – Возмутилась Полседьмого. – Мы же из одного детдома. Откуда у него могла взяться бабушка?! Где он, спрашивается, её нарыл? Иван грустно вздохнул: в словах этого ребёнка звучала такая неприкрытая чёрная зависть, что даже неловко становилось. – Повезло человеку, что ещё сказать? – Ага, «повезло»! Ему, знаешь ли, по жизни всегда везло, – раздосадовано протянула женщина, – его столько семей хотело забрать – только я троих помню! Одни даже вроде бы из Америки были. Все велись на смазливое личико, а когда узнавали, что он ещё и немой – так сердце сразу кровью обливалось! Как такого несчастного крошку не взять? – И что? – Иван даже заинтересовано склонил голову набок. – Ничего. Он же у нас «привередливый»! Его они все, видите ли, «не устраивали»! Бился в припадках, как последний эпилептик… – А ты? Тебя не хотели брать? – Из другого теста, – Полседьмого, не удержавшись, сплюнула на грязный замызганный снег. Светофор "домигивал" красным последний десяток секунд, и женщина нетерпеливо подхватила Брагинского под локоть, готовясь сойти на дорогу и как бы проводя черту под состоявшимся разговором. И столько в этом жесте было показушного презрения к чужому росту, из-за которого даже за руку подержать – проблематично, что все её комплексы выдавались просто с головой. Брагинский, может, в своё время, и не стал связываться с ней, но в нетрезвом состоянии какие только умные мысли не приходят… Он ведь тогда только-только ушёл из правительства; круг общения резко сузился до него же самого, и на четвёртый день хотелось не то выть, не то напиться. Второе было проще. Когда в три часа ночи Иван заявился в одну из точек местной криминальной группировки, там, конечно, не спали, но все равно были как-то неприятно удивлены его приходом. Никакого радушия, но что с них взять? Брагинский смутно помнил, как доказывал Полседьмого, что он на самом деле их всех ужасно любит. Всех. Вопреки трём трупам, сожжённым в машине на набережной, и склада оружия в старом полуразрушенном коттедже у перелеска… Взгляд девушки тогда панически метался между бессознательными телами товарищей, а при каждой новой подробности их деятельности, способность к сопротивлению в ней всё больше ломалась… Вполне искренние слова о любви были приняты за банальный, пусть и очень эффектный, шантаж. Что намёками, что «в люб», но люди Ивана не понимали. Откуда-то сбоку мелькнула чья-то знакомая ярко-оранжевая шапка. Студент, впрочем, Ивана не заметил, прочно отгородившись от мира своими мыслями и наушниками, а Брагинский тут же постарался отвести взгляд в сторону: дополнительного нытья на тему «А вы мой реферат нашли?» он бы просто не перенёс. Когда светофор наконец зажегся зелёным, Иван, задержавшись, пропустил мальчишку вперёд, не обращая внимания на бесполезные трепыхания Полседьмого: ей почему-то даже секундная задержка казалась чем-то непозволительным. Они уже почти дошли до середины, когда из выстроившегося ряда автомобилей, вылетел чёрный мотоцикл. Россия почти автоматически успел нехорошо подумать о «лихачах», когда тот затормозил прямо напротив них, и взгляд страны, мазнув по матовому корпусу, вдруг зацепился за холодный блеск извлечённого пистолета.***
Франциск всё-таки согласился на чай. Даже не столько согласился, сколько изъявил желание его выпить, и теперь, в непринужденной обстановке, он выглядел довольным, как сытый кот. Внешне. Людвиг, никогда не претендовавший на звание известного психоаналитика, всё же чувствовал его беспокойство. – На собрание пришла Наташа. Я даже счёл это знаменательным событием, потому что после исчезновения брата, она тоже стала появляться всё реже. Меня это… огорчало, скажем так. – Франциск торопливо отпил из чашки, пряча смущённую улыбку. – Только вот пришла она почему-то с российским дипломатом. Поначалу от него вообще ни на шаг не отходила. А потом… потом, когда его ненадолго отвлекли, к ней подошёл твой представитель. Ну, начал её о чём-то расспрашивать, только Наташенька – она же у нас девушка не особо общительная. Потом я уже отвлёкся на разговор с Антонио, мы обсуждали… не важно, в общем, что обсуждали. Только слышу – грохот, оборачиваюсь, а там твой дипломат на полу лежит, а Наташенька стоит бледная от ярости, тоненькие ладошки в кулачки сжимает… Людвиг уже догадался, чем всё это всё закончилось, но, тем не менее, терпеливо ожидал продолжения. – … а там уже чей-то телохранитель вмешался. Ещё через полминуты военные подоспели, на Наташу наручники нацепили… дипломата в больницу увезли, вот, собственно, и всё. – А затем что? – Германия даже чуть подался вперёд. – Что «затем»? – Франция непонимающе нахмурился. – Как вам разъяснили всё ситуацию?.. Не могли же наши политики никак не прокомментировать этот инцидент. – А это ты у своего канцлера спроси, – Бонфуа усмехнувшись, аккуратно поставил на стол чашку с успевшим остыть за время разговора чаем. Фраза «мой канцлер несёт какой-то малоинформативный бред» очень хотела сорваться с языка, но Людвиг её попридержал, потому что Франции об этом было знать не обязательно. – Хорошо хоть никто не догадался пригласить на собрание репортёра с камерой! Просочись это во внешней мир – грянула бы Третья Мировая, – Франциск мягко рассмеялся над собственной шуткой. Германия тоже улыбнулся, внутренне холодея от понимания того, что репортёр-то на встрече был... или, по крайней мере, должен был быть.***
Полседьмого, вероятнее всего, считала сама себя профессионалом не просто так; если она и успела растеряться, то никто из окружающих не сумел этого увидеть, а уже в следующую секунду в лицо нападавшему летела папка с бумагами. Смехотворно против оружия, но человек, чьё лицо скрывалось за шлемом, в отличие от неё был всё-таки больше человеком, чем убийцей, а, значит, он был в большей степени зависим от обычных человеческих рефлексов. Тот факт, что он всё-таки увернулся, подарил драгоценные секунды, одна из которых была тут же бездарно потрачена на попытку увести с линии прицела Брагинского. Женщина, конечно, отдавала себе отчёт в том, что ей бы всё равно не хватило сил оттолкнуть слишком тяжёлого для неё мужчину, но даже удар под коленку, с целью его уронить, не принёс никакого толку: Иван не шелохнулся. Когда нападавший выстрелил, Полседьмого уже была рядом с ним, и пуля по касательной задевшая её плечо, по инерции пролетела дальше. От мгновенно вспыхнувшей боли тут же онемела вся рука. Женщина теперь не знала, в кого именно стреляли: в неё или Брагинского, и не зацепило ли его выстрелом, но на то, чтобы обернуться времени просто не было. Её немного успокаивало то, что мотоциклист ещё не сорвался с места, значит, цель не была достигнута, и Иван по-прежнему был жив. Узкое тонкое лезвие, которое она успела извлечь из рукава, почти вошло нападавшему между рёбер, но уже в следующее мгновение, пришлось буквально отпрыгивать в сторону: вторая пуля предназначалась явно ей. Вынужденное отступление имело свои преимущества: теперь они с Иваном были по разные стороны от мотоциклиста, и это давало пространство для манёвра. Недостаток же был в том, что во время прыжка она сбила какого-то парня с ног, и теперь сама уже лишилась равновесия. Вид крови на кромке собственного ножа, вызывал у Полседьмого приступ азарта, и даже своя боль от ранения больше не чувствовалась так остро. Нападавший, видимо, поняв, что развернуться и прицелиться ему не дадут, подрагивающими от боли руками попытался направить оружие в сторону женщины. Сейчас ей нужно было просто резко рвануть в сторону, и когда пуля прошла бы мимо, вернуться к прежнему направлению и без размаха всадить нож снизу вверх, минуя шлем, в основание шеи Мальчишка сзади, столь неудачно сбитый ею, зашевелился, пытаясь подняться. Полседьмого вдруг неожиданно подумалось, что возможно Брагинский не пытался никак закрыться, потому что боялся, что попадут не в него. Абсурдная, по сути, мысль, потому что люди так не поступают. Не могут так поступать, особенно если оно политики, пусть и бывшие. Захотелось встретиться с Иваном глазами: увидеть в них страх и растерянность, которые заставили его замереть, подобно загнанному кролику, но, как назло, фигура мотоциклиста перекрывала весь обзор. На эту мысль ушла какая-то доля секунды, но нападавший успел прицелиться. Полседьмого, прекрасно понимая, что скорость полёта пули гораздо выше, чем у обычного брошенного ножа, тем не менее, продолжала не двигаться. Рука привычным отточенным движением метнула лезвие вперёд. Женщину одновременно безмерно огорчало и утешало то, что им обоим с такого расстояния почти невозможно промахнуться. Светофор «домигивал» зелёным последние секунды.***
Когда Франциск ушёл, Людвиг ещё некоторое время постоял у двери, задумавшись, а потом вернулся обратно в гостиную. Он так и не рассказал французу о том, что связь с Брагинским на самом деле имеется: Франция непременно бы потребовал тут же позвонить русскому, а Людвигу это надо? Если уж на то пошло, Германия гнева России совсем не боялся. Только вот в душе у немца имелось подозрение, что если Иван нагрянет в Берлин, то ему, Людвигу, ничего не останется, как требовать адекватного рассмотрения вопроса у канцлера. Причём требовать на самый жесточайших позициях, потому что у Брагинского, конечно, не будет желания вслушиваться в малоправдоподобный бред. А Германии с канцлером сейчас нельзя ссориться. Слишком мало времени осталось; когда-нибудь потом, Людвиг согласился бы даже на самую кровавую революцию; но пока брата нет рядом, поднимать голову против власти было непозволительно. Пальцы осторожно коснулись корешка книги; по сути, всё, что осталось. Даже фотографий нет, нет никаких личных вещей. Германия не помнил, в какой момент, дом, принадлежащий раньше всецело Гилберту, отрекся от своего хозяина. Людвигу было достаточно убеждения, что скоро всё вернётся на свои места.***
Машины возмущённо гудели; толпа народу, моментально собравшаяся на перекрёстке, перекрыла движение. Кто-то вызывал скорую и полицию, кто-то громко комментировал происходящее; люди фотографировали на телефоны и делились впечатлениями от увиденных событий. Полседьмого лежала, упёршись затылком в бордюр, и теперь она казалась Ивану ещё меньше, чем при жизни. Брагинский, сняв с себя пальто, накинул его поверх ещё одного убитого своего ребёнка, припоминая, что при жизни она не особо любила излишнее внимание к своей персоне. А здесь, в конце концов, столько народу, и все смотрят, смотрят… Стараясь игнорировать столпившихся людей, Иван отошёл чуть подальше и присел на корточки рядом с подростком. – Не задело? Шилов, вздрогнув, резко развернулся в сторону преподавателя. Брызги крови мелкими вкраплениями впитались в ткань шапки; редкими подтёками она лежала на куртке и обильно покрывала кисти рук, которые он отчаянно пытался оттереть снегом. – Ну, лицо-то как ты ухитрился измазать? – Иван неодобрительно покачал головой и осторожно начал вытирать краем рукава рубашки ещё один «отпечаток чужой смерти» с щеки подростка. Шилов не стал сопротивляться и только отстранённо улыбнулся: – Владимир Иосифович, а он нашёлся… Рядом с ней лежал, представляете? Брагинский опустил взгляд вниз и увидел лежащую рядом, измазанную всё той же кровью знакомую папку с рефератом. Сразу как-то подумалось, что он мог оставить её в машине во время вчерашнего разговора, что Полседьмого могла захватить её с собой, но устав и замёрзнув ждать, засунуть за пазуху… Всё это могло быть, но не объяснять же такие подробности Шилову? Студент тем временем, нервно посмеиваясь, перелистывал страницы; в глубине карих глаз вовсю бушевала истерика.