Стеклянный мир

      Бим уходит рано утром, когда Форт сладко посапывает, накрыв голову подушкой. Он не просыпается, когда тот одевается, а Бим не хочет его будить. Мобильник, который был все это время на беззвучном, разрывается от количества пропущенных звонков от матери. На экране высвечивается непрочитанное сообщение от неизвестного отправителя. Бим машинально открывает его и забывает, как дышать. Это она, точно она… На фото не видно лица, только оголенный живот с россыпью родинок ниже пупка, Ким называла как-то название созвездия, которое они образуют, не в небе — на коже, но сейчас он не мог вспомнить его. Хрупкая нежная талия, белоснежная кожа и родинки. Кому Ким могла скинуть такое фото? И как оно очутилось у анонима? И зачем его скинули Биму?       «Она очень красивая», — короткая надпись к фото.       Снова, снова, снова все повторяется. Стоит ему сделать шаг вперед — что-то с силой толкает его назад, будто там осталось нечто важное, безвозвратно утерянное, без которого ни жить, ни дышать…       «Она умерла», — с каким-то отчаянием печатает в ответ.       «Но ты-то жив», — прилетает контрольный в голову с помощью одной фразы.       Он-то жив, черт возьми! Жив! Убежать невозможно — от чувства многотонной вины и стеклянного мира, в котором он вечный узник. Он снова теряется в себе, позволяет тонуть в водовороте воспоминаний. И танцевать, танцевать на осколках до кровавых следов и легкой отрезвляющей боли, ведь он жив, а ей уже не больно.       Форт назвал бы его «больным придурком» и попытался разобраться. Но Бим ни за что не расскажет ему. Кажется, его лимит откровений исчерпан на ближайшие несколько жизней. Форта чересчур: и внутри, и снаружи. Биму не пятнадцать, он не будет прислушиваться к голосу в трубке, и разглядывать размытый силуэт в свете фонаря. Не потому что гордый и независимый, а потому что хре́ново звено пищевой цепи, дрожащее травоядное, которое послужит прекрасным обедом для хищника. Ему не нужно ни жалости, ни защиты. И если можно выбрать последнего, кто вознесет клинок, пусть это будет он сам.

***

      Мама обиженно поджимает губы.       — Где ты шлялся всю ночь? Ты вообще учишься? — начинает с порога.       — Ты выбросила зеркало? — игнорирует ее поток нравоучений.       — Я хотела сделать аборт! — ни с того ни с сего заявляет родительница, поправляя дрожащей рукой волосы.       — Мам, ты пила успокоительное? — устало смотрит на нее Бим.       — Когда… узнала, что беременна, двадцать лет назад, хотела сделать аборт. Это решило бы столько проблем, понимаешь? — цепляется за его руку, заглядывает в глаза, словно он может повернуть время вспять.        Бим устало садится на диван, потирая лицо.       — Теперь осталось только лелеять боль потери, пустоту, которая теперь у меня вот здесь, — кладет свою руку на грудь, продолжая внезапную исповедь.       — Правда, я не знаю, что должен сейчас сказать или сделать, — сказать спасибо, утешить, или убить себя, чтобы тебе полегчало?       В ее глазах полыхает безумие вперемешку с твердой решимостью. Она знает, чего хочет.       — Бим, ты должен освободить меня от этого, только ты можешь. У меня не хватит сил, прошу тебя. — Она садится на колени, склоняет голову и, как одержимая, начинает умолять: — Мне больше не будет больно, и тебе станет легче, когда я уйду. Пожалуйста! — Он вскакивает и пытается ее поднять, шаря по карманам в поисках телефона, похоже, в этот раз без помощи не обойтись.       — Ритуал, это будет как древний ритуал. Ты принесешь в комнату зеркало и выстрелишь, я забрала у твоего папы пистолет, он в тумбочке. Один выстрел, Бим, и всё. Я хочу видеть свое отражение, чтобы пережить то, что пережила она, когда умирала внизу, и никто не пришел ей на помощь, — продолжает бессвязно бормотать.       Бим мечется в панике по комнате. Телефон оказывается на столе. И он набирает отца. Тот долго не отвечает, и Бим кусает губы, мысленно отсчитывая гудки, потому как слушать сумасшедший бред матери — верный путь к панической атаке.       — Что-то случилось? — сухой тон.       — Мама окончательно слетела с катушек, я понятия не имею, что делать. Здесь таблетки не помогут.       — Скоро буду, старайся не провоцировать ее, неизвестно на что она способна. Однажды она чуть не заколола ножом кухарку, — обеспокоенно говорит отец и сбрасывает.       Бим, напрочь забывая о своих страхах, садится на пол и зарывается руками в волосы, пытаясь привести себя в чувство.       Мать раскачивается из стороны в сторону, глядя в одну точку, и говорит, говорит. Причем то, что Бим слушать не хочет, он даже прикрывает уши руками.       Отец врывается в квартиру с какой-то холеной женщиной. Бим поднимается на ноги и смотрит на них. Начинается суета, женщина делает матери какой-то укол, а отец поднимает ее на руки и укладывает на диван, нежно целуя в волосы.       Таким заботливым и нежным с матерью отца Биму видеть не приходилось. Наверное, потому что с детства знал: брак родителей — фикция. И если мама со временем смогла полюбить мужа, то тот — нет. Они уважали друг друга, вместе появлялись на светских раутах, ездили на отдых, но каждый жил своей жизнью. Нет, не было истерик, громких ссор или споров. Обычная спокойная и размеренная жизнь, вполне себе комфортная. Но сейчас, когда мать на грани помешательства, если еще не перешла эту грань, родитель вел себя как любящий муж, который волнуется о своей жене.       Женщина о чем-то говорит отцу, скорее всего, объясняет ситуацию. Бим не прислушивается к разговору, только наблюдает за лицом отца — уставшим, осунувшимся, обеспокоенным. И ему бы радоваться, что тот всерьез взялся за лечение матери, но на краю сознания бьется: «Когда умерла Ким, он не был таким».       — Свари кофе, и покрепче, — как только за врачом захлопывается дверь, просит отец, садясь за стол.       — Ей стало хуже?       — Да, и я понятия не имею что послужило триггером. Вы ругались? Что она сказала?       — Ничего особенного. Только то, что хотела сделать аборт, а потом просила убить ее.       — У нее и раньше случались обострения, особенно после того, как ты съехал, — с нажимом произносит. — Я думал, если она будет видеть тебя, ей станет легче.       — Ты не думал, — с силой бросает ложку в раковину и поворачивается к нему, — ты просто снял груз с плеч. Она же мешала тебе трахаться с модельками и строить карьеру. Не хотел, чтобы она тебя опозорила? — срывается Бим, понимая, что внутреннее напряжение нужно как-то ослабить.       — Меня же не смущает сын гомик, почему меня должна смущать больная жена? — поднимает на него тяжелый предгрозовой взгляд.       Бим ставит перед ним чашку с кофе, наверное, самым отвратительным кофе, какое только приходилось пробовать господину Барами, потому что после первого глотка напиток оказывается в раковине.       — Она нуждается в хорошем лечении и заботе, — немного погодя, спокойным тоном произносит мужчина, — и я ее этим обеспечу. И ты не должен появляться какое-то время, видимо, ты провоцируешь приступы.       — Да, она иногда видит во мне Ким, не знал? Даже мне однажды стало казаться, что я — это она. Поэтому я не только гомик, но и псих, — выплескивает все, что копилось годами внутри — злость, обиду, страх.       — Я оплачу сеансы психотерапии, мы все вылечимся, вот только ее не воскресим, — тяжело вздыхает, сцепляя пальцы в замок. — Ты можешь бесконечно ныть и строить из себя жертву, но, представляешь, мне тоже больно, и я, на минуточку, ее отец. Я мало времени проводил с вами в детстве, а вы взрослели на глазах. Не думай, что я ничего не знаю о вас. Кимми, — замолкает, — сильная девочка, невероятно упрямая и целеустремленная. Она дралась с мальчишками, выигрывала все конкурсы и олимпиады, а в восемь лет на полном серьезе спросила, что сделать, чтобы ее имя появилась в учебниках по истории, — мягко улыбается, а глаза наполняются влагой, Бим и сам не замечает, как по щекам начинают течь слезы.       — Как ты заполнил пустоту внутри, после ее смерти? — внезапно спрашивает Бим, смахивая слезы.       — Когда меня звали вернуться, я шел вперед; меня умоляли забыть — я помнил. Не оборачивайся, иначе просто не сможешь продолжить путь, — назидательно говорит он, а потом просто обнимает его, гладя, как маленького, по макушке.