Звезда Полынь

      Для ребенка — белый камень. Малый осколочек мрамора, острый, еще не обкатанный. Никакой.       А еще для него — символы, вырезанные на кусочках дерева. Свиток — книжная мудрость, лодка — странствие, меч — военное ремесло, золотая монета — торговое дело, трава — ведовство, рыбачья сеть — рыбачья работа, плуг, кузнечный горн, драгоценный камень…       И — четыре стороны света по краям стола. Запад — ветер, птичье перо, Север — горсть земли, Восток — вода в малой чашке и Юг — огонь, пригоршня углей.       Морэндис закрыла глаза и бросила фишки в центр стола.       Потом открыла глаза.       Ничего не изменилось.       Золото и меч — к Западу и ветру упали перевернутыми. Лодка странствий канула в чашку с водой, говоря о том, что странствия эти будут вести по покинутым землям Эндорэ. Возле знака Востока лежал и драгоценный камень, означая не то проклятие, не то какие-то волшебные вещи.       Свиток, трава, сеть, горн и плуг нашлись в горстке углей, упав чистой стороной вверх, что означало — уничтожение.       А сам белый камень вовсе вылетел из пространства гадания, укатившись за обозначавшую Север горстку земли.       — Маешься? — скрипнуло из-за спины.       Женщина вздрогнула, оборачиваясь.       — Дедушка Дагмор! Ты меня напугал.       — Внимательней надо быть, — старик ухмыльнулся, показывая молодые острые зубы. — Так что?       — Не выходит, — Морэндис вздохнула. — Все словно рассыпается… и каждый раз одно и то же! Словно судьба…       — Предопределена?       Ведьма вздрогнула. Были вещи, о которых не следовало говорить вслух.       Старик вновь усмехнулся и сел к столу.       — Рассказывай, что тут видишь, — велел он.       — Странное, — ведьма пожала плечами. — Странное и страшное. Голос дара говорит мне, что это — дурные знамения, но их смысла я понять не могу. Мне не хватает силы.       — Да и не только силы. Убери-ка ты это барахло.       Морэндис послушно собрала гадальные фишки, с трепетом ожидая: неужто, мастер решил явить свое мастерство ради новорожденной байстрючки рыбачки и бродяги?       — Верно, — в центр стола опустился малый кожаный мешочек. — Что кровь! Она дает лишь шанс, возможность. Порой служит ключом. Да только в нашем роду давным-давно все друг другу родня, я сам нашему государю — семиюродный плетень, семьи наши роднились в древние времена Великого Похода. Откопай корень любого рыбака — и найдешь, что еще до Беора предок его гулял с дочкой какого-нибудь князя… а теперь гляди внимательно, — узловатый палец указал на белый камешек. — Мать тебя этому не учила, ибо не влекли тебя тайны судеб, да и талант твой в другом. Эй, госпожа нолдэ! — внезапно крикнул старик. — Хватит под окном прятаться, заходи.       За раскрытыми ставнями рассмеялись, и вдоль окна мелькнул легкий силуэт поднявшейся с земли эльфийки.       — Вы позволите мне смотреть?       — Отчего же нет? — старик махнул рукой. — Иди к столу, небось, дырку не проглядишь. Но все вопросы — после.       Морэндис невольно улыбнулась, видя жадное любопытство в глазах наставницы. А предводитель Круга, между тем, пошарив в кожаном мешочке, выудил оттуда черный камень, с одной стороны надколотый, а с другой — как будто оплавленный.       Эльфийка вздрогнула.       — Это же…       — Да. Камешек из стены Ангбанда, — Дагмор установил камень в центр стола. — Знайте, красавицы, искусство ведовства состоит в том, чтобы помнить: будущее таится в прошлом. Оно, как зерно в земле, из прошлого вырастает, и если ты пытаешься увидеть будущее, опираясь на настоящее, и получаешь такую вот ересь… значит, что надо сделать?       — Узнать прошлое, — еле слышно шепнула нолдэ, завороженно глядя на черный осколок страшной памяти, лежащий на светлых досках стола.       — Верно!       — Но почему… это… — под строгим взглядом выцветших глаз эльфийка умолкла.       — В гадании всегда есть подсказка, даже если оно кривое, — старик указал на горсть деревянных фишек, которые Морэндис по-прежнему держала в руках. — Что у тебя выходило до этого? Меч и золото пришли с Запада, знаки мирных ремесел упали в угли, странствие и сокровище легли к Востоку, а сердце гадания ушло на Север. Значит…       Побледневшая, как мука, нолдэ отступила к стене и осела на лавку.       — Не бойся, красавица, — ласково сказал гадальщик. — Ни его, ни его сына в ближайшие пару тысяч лет тут не предвидится, крепко мы им вломили. Первый заперт надежно, второй еще долго не высунется. Тут же, если верно я понял, дело совсем в другом…       Ведун перевернул кожаный мешочек, встряхнул, и на стол градом посыпались костяные фишки.       Дробный стук вскоре стих; настала тишина. Две женщины внимательно смотрели на старика, замершего, вглядываясь в картины былого и грядущего, туда, куда тянулись нити Вайрэ…       — Да. — Сказал он, наконец. — Я верно угадал.       — О чем ты, мастер?       — О том, что ты, внучка, большую обузу себе на шею повесила.       Старик бросил мешочек из-под фишек на лавку, подошел к окну. Дом, где он остановился, принадлежал кому-то из его родичей-беорингов — а они, даже прибыв в безопасную благословенную Эленну, строили дома, словно маленькие крепости — за крепкими заборами, с тесными двориками, с узкими, извилистыми ходами между построек…       — Ты знаешь, девочка, что порой, раз или два в поколение, рождаются у нас странные дети, — заговорил Дагмор. — Не то, чтоб безумные или недоумки какие, а словно бы не наши они. Словно бы в своей семье чужаки. Не сразу такое является, а с возрастом — лет в десять-пятнадцать, порой и позже, но редко. Из дома они обычно бегут, а даже если и остаются, долго не живут. Обычаев наших знать не хотят, живут, как бабочки, толкуют о странном, а о чем — и объяснить-то не могут. Прикрикнуть на них — что ударить, а ударить — что ранить. Словно иней на ветке — дунь на него, и осыплется. Давным-давно наши мудрые, разобравшись в их словах, рассудили, что они — из слуг Моргота, которого тогда звали Неназываемым. Сперва считали подменышами, потом — темными духами, что воплощаются в человеческих телах. Гораздо позже мы приоткрыли тайну с помощью Берена, узнавшего кое-что от государя Финрода… вижу, госпожа, ты догадываешься, о ком речь?       Айвиэль дрогнула, тихо вздохнула.       — Я догадываюсь… но это безумная мысль. Как такое возможно?       — Неизвестно, — ведун вернулся к столу. — Да и не интересно никому… смотрите, — он указал на несколько фишек, окруживших черный камень. — Клятва, судьба, любовь и память — обычно их берут, гадая на взрослых, дети от всего этого чисты, но тут у нас ребеночек непростой… кстати, вы ее уже как-то назвали?       — Нет, дедушка. Я хотела сперва погадать…       — Это хорошо, — старик вздохнул. — Потому, что гадание завершено, и смысла длить его нету. Назови ее Литиэль, Дева-Пепел, потому, что пепел у нее позади и пепел впереди — ничего другого, лишь бесплодные поиски теней прошлого и пустота.       — Дедушка, я взяла на себя заботу.       — Ну и дура. Все равно пользы не будет — эх… ей-Эру, милосерднее было бы утопить.       — Дедушка!       — Пеплу не стать вновь огнем, — ведун сожалеюще покачал головой. — Но ежели ты так решила… действуй. Воспитывай, учи. Вдруг что-нибудь да получится…

***

      Память равняется слову «боль».       Жизнь равняется слову «сон».       Сон — и дурман, от которого она очнулась в предсмертьи.       Стоило ли позволять измученному сознанию обмануться последним виденьем — чтобы очнуться в ясном уме, медленно осознавая: вот это мой дом, вот это мой муж, а вот это я… мое мертвое тело.       «…О, проклятая память моя, прорастающая из-под пепла!..»       Казалось — это лишь бред, видение того, что не может случиться, видение, которому она не верит — нет, нет, это страх говорит во мне, а не дар! — и принимает чашу терпкого вина из рук любимого. Что-то в ней видит, как дрожит отражение в светлых глазах, как нервны движения рук, как неестественны улыбка и голос, что-то в ней кричит: брось чашу, урони, разлей, неловкая, отойди, не слушай — и будет тяжек твой путь, болью наполнен, углями костра, ледяной вьюгой, железом острым и горьким ядом. Но будет ясен твой путь, которым пройдешь ты, шагнув на звездную дорогу от стен Аст Ахэ, тебе отворят двери вражеский клинок или стрела, и из жизни в жизнь ты пойдешь, оставляя след в душах, храня и передавая память, будешь, как маленький муравей, носить по песчинке, и поднимется гора до самого неба, до Стены Ночи, и падут оковы любимого твоего, и исцелятся раны, и пойдете — рука в руке, по живой земле, древней и юной, Возлюбивший Мир и Хранящая Мир…       И лязгом железа упало — нет.       «Мрак и туман вокруг, куда бы я ни смотрела. Мрак и туман — и я не вижу пути. Что стало со мной?»       Что же ты сделал со мной, Тано? Неужели вина моя столь тяжела? Куда я пришла не по своей воле, куда мне идти теперь? Не вижу пути — лишь память осталась, горькая память, рвет сердце — лица, лица, лица, мертвые лица и кровь…       «Мне больно, Тано».       Ежась, словно от неощутимого холода, она глядит на себя. Свое же лицо ей кажется почти незнакомым, и этот мужчина, упавший на край кровати… муж? Нервно вздрагивая, она отшатывается назад, когда вспоминает их ночи, и что-то чужое рождается в сердце. Что-то похожее на холодный комок тающего снега…       «Холодно, Тано».       Хочется пожалеть его, влюбленного в отражение луны, в вишневый цвет и утренний туман — но и жалости нет, лишь холод в груди, и холод целует пальцы, и она стоит — камнем стоит, а коснуться бы седой головы нестарого еще человека, подарившего ей свое сердце, утешить бы тихим шепотом из-за грани — да разве выйдет — после бездумных слов ее-еще-живущей?       «Стыдно мне, Тано».       Она опускает голову, отворачиваясь глядит в окно — туман подступает к дому.       Она не видит пути.